Текст книги "Шторм"

Одна из его помощниц по маркетингу кладет трубку и, когда Лавлок проходит мимо ее письменного стола, пускается в слезы. Он кладет руку ей на плечо, и она, прижавшись щекой к его запястью, задыхаясь и всхлипывая, выплескивает слова:

– Это такой ужас, такой ужас! Все эти люди в отчаянии. Они сходят с ума от страха за близких, а мы ничего не можем им сказать. Ничего!

– Вы все делаете правильно. Вы молодец, Сара.

Персонал знает, какую боль испытывает сейчас Лавлок. Они знают, как относится он к компании – в иные моменты председатель предпочитает видеть ее большой семьей, а себя мудрым, заботливым патриархом. И действительно, в "Паромных перевозках" по-настоящему ценят сотрудников, но зато если кто-то увольняется, Лавлок никогда не приходит на отвальную, ибо рассматривает уход как предательство. Разумеется, он понимает, что без этого не обойтись, ведь ему нужны именно энергичные, амбициозные люди, а такие не упустят выгодную возможность, но понимать одно, а одобрять – совсем другое.

Он сжимает плечо Сары и отходит, направляясь к своему кабинету.

Конечно, ему придется сделать заявление для прессы. Он знает, насколько велика роль СМИ в такой ситуации, сколько можно выиграть или проиграть только за счет имиджа, который ему удастся придать себе, вне зависимости от того, что на самом деле будет сказано. И он знает, что прекрасно справится с этим: люди увидят потрясенного горем успешного предпринимателя, который в этот трагический час явит себя не только отменным бизнесменом, но и прекрасным человеком.

Прочувствованность и серьезность. Потрясение в сочетании с самообладанием. Человечность, привлекающая сердца, и безупречный профессионализм, внушающий спокойствие.

Патриций. Так называют его журналисты, когда не могут придумать ничего оригинального. Патриций, ибо он высок, худощав и в его облике есть что-то хищное. Вообще-то его внешность – мечта карикатуриста, постольку в столь выразительном лице многое просто напрашивается на шарж – экстравагантная шапка седеющих волос, глубокие борозды на лбу и щеках, выдающийся, словно расщепляющий лицо нос.

Завидев шефа, его личный секретарь, Мария Рудольф, поднимает глаза от компьютера.

– Камерон там?

– Только что прибыл.

– Хорошо. Чтобы нам никто не мешал. Никаких исключений, ни для кого.

Он заходит в свой кабинет и закрывает за собой дверь, отрезая себя от гомона общего помещения.

У дальнего окна, за столом, сидит Камерон Шиллинглоу, издатель "Абердин ивнинг телеграф". Рубашка на его животе расходится между нижними пуговицами, кончики большого и указательного пальцев порыжели от никотина.

На Лавлоке костюм в тонкую полоску и розовая сорочка с белым воротничком – он выглядит так, словно сошел со страниц светской хроники. Выдвинув стул, Лавлок садится и смотрит в окно, в направлении гавани. Один из спасательных вертолетов, с вяло, на малой скорости вращающимися пропеллерами, сидит на гудронированном шоссе возле ангара. На глазах Лавлока к вертолету подбегает человек в оранжевом комбинезоне. Он забирается в кабину, вращение винтов ускоряется, и аппарат, покачиваясь, начинает подниматься.

Шиллинглоу что-то говорит.

– Вот пассажирская декларация, присланная факсом из Норвегии.

Он указывает на лежащие на столе фотокопированные страницы. Лавлок быстро пролистывает их. Здесь полный перечень тех, кто находился на борту "Амфитриты". Но ни о спасшихся, ни о погибших никаких сведений нет.

Шиллинглоу прокашливается.

– Естественно, мы приготовились. Посвятим этой истории целый раздел. Дополнительный выпуск, может быть два. Печатники будут работать до семи тридцати, так что материал выйдет на два с половиной часа позднее, чем обычно.

– Хорошо.

Лавлок кладет декларацию обратно на стол.

– Сейчас нам необходимо определиться с тем, что мы собираемся сказать.

Два года тому назад, когда Лавлок только-только купил "Абердин ивнинг телеграф", после каждого подобного заявления следовали долгие, ожесточенные споры. Шиллинглоу, журналист старой школы, человек, прошедший все ступени журналистской карьеры, от помощника репортера до главного редактора, помнит времена металлических печатных форм и засилья профсоюзов, хоть и считает себя человеком, идущим в ногу со временем, не может отделаться от нескольких, глубоко укоренившихся убеждений. Например того, что владелец издания должен им владеть, а издатель издавать.

Однако очевидно, что Шиллинглоу отстает от жизни, и его огни, если можно так выразиться, медленно гаснут. Лавлок с самого начала дал ясно понять, что, когда ему нужен тот или иной материал, дело Шиллинглоу обеспечить публикацию. Деятельность Лавлока и принадлежащие ему компании надлежит восхвалять, а конкурентов, напротив, выставлять с наихудшей стороны. Если такой подход Шиллинглоу не устраивает, ему только и нужно, что заявить об этом открыто. Кого-кого, а нового главного редактора Лавлок найдет без труда.

Шиллинглоу такой подход не понравился и не нравится до сих пор, но он долго и старательно карабкался к своей нынешней должности и в своей принципиальности не заходит так далеко, чтобы пожертвовать всем, чего добился упорным трудом. Кроме того, это происходит не так уж часто. По большей части Лавлок предоставляет ему полную свободу. Лишь когда возникает необходимость, он вытаскивает редактора и чуть ли не диктует ему текст. Как сейчас.

Ясно, что трагедия "Амфитриты" станет главной темой во всех национальных изданиях, в телевизионном эфире и на радио. С этим ничего не поделаешь, повлиять на неподконтрольные ему СМИ Лавлок не может, но он понимает, какое значение имеет максимально благоприятное освещение случившегося в местной печати. И не только потому, что с позицией местной прессы наверняка захотят познакомиться многие влиятельные особы. В конце концов, по прошествии дней, может быть недель, когда шумиха уляжется и иногородние репортеры разъедутся по домам, "Абердин ивнинг телеграф" должна будет по-прежнему обслуживать свой избирательный округ.

– Необходимо, – говорит Лавлок, – чтобы так или иначе были освещены четыре позиции. – Он вручает редактору рекламную листовку компании, на которой наскоро набросал заголовки. – Показатели безопасности, забота и сострадание, моя личная биография и юридический статус компании.

Именно так, в этой последовательности. Прежде всего – безопасность. В этом смысле наши показатели исключительны. Мы работаем тридцать лет, и за все время это первый несчастный случай на наших линиях. Единственный! Показатели таковы, что любая авиакомпания рада бы удушить нас от зависти, и наши конкуренты из других судоходных компаний тоже. У нас лучшая в Шотландии ремонтная команда, а капитан "Амфитриты" Эдвард Саттон был вторым по опыту и стажу среди наших судоводителей. Всего два месяца назад он прошел обязательный двухгодичный тест на тренажерах и выдержал испытание с блестящим результатом. И уж само собой, "Амфитрита" была оснащена в полном соответствии со всеми национальными и международными инструкциями. Вот, они у меня все здесь. Правила пассажирских перевозок, грузовых, все соблюдалось неукоснительно. Ни одна проверка не выявила никаких нарушений.

– Иными словами, это не наша вина. Вы хотите, чтобы я настаивал на этом?

– Именно. Вините погодные условия, божественное правосудие, хоть милашку принца Чарльза. Кого и что угодно, только не нас.

– А производителей?

Лавлок позволяет себе легкую улыбку.

– Вы меня опередили. "Амфитрита" была построена немецкой фирмой под названием "Кремер – Штайнбах". Как раз сейчас двое сотрудников по моему поручению тралят мелкой сетью всю историю кораблекрушений, чтобы выяснить, к скольким и каким инцидентам были причастны их суда. Мы предоставим вам эту информацию как можно скорее.

– А если ее не окажется?

– Тогда нам придется прибегнуть к намекам и инсинуациям. У вас хорошие юристы. Они подскажут, как далеко можно зайти в этом направлении, чтобы все сошло нам с рук.

– Догадываюсь.

– Хорошо. Далее: забота и сострадание. Само собой, "Паромные перевозки" ответят на любые вопросы и предоставят помощь консультантов-психологов всем, кто этого пожелает. Спасшимся пассажирам, их близким, участникам спасательной операции – всем. К нам приедут консультанты из Эдинбурга и Глазго, и они пробудут здесь столько, сколько потребуется. Директора компании уже сегодня отправятся в больницу, к уцелевшим. Кроме того, они побывают и на похоронах. И каждый их шаг должен быть расписан наилучшим образом. Все должны знать, что мы заботливая, сострадательная компания, делающая все возможное, чтобы облегчить людям боль.

– Ага, только у меня проблемы со штатом. Мои люди уже валятся с ног.

– Когда и куда направить репортеров, мы вам сообщим. А где вы их возьмете, это уже ваша забота.

Шиллинглоу кивает.

– Следующий пункт – моя биография. Где, как вы ее пропихнете, дело ваше, хоть некролог печатайте, но людям необходимо напомнить о моем жизненном пути. О том, как я начинал это дело практически с нуля, с одной-единственной калоши, курсировавшей меду Дувром и Гавром, как влезал в долги, набирал кредиты, чтобы создать флот из самых надежных, самых современных паромов. Как разрабатывал новые маршруты, проводил энергичную маркетинговую политику. Короче говоря, не побоялся пойти на риск и выиграл. Напомните, что цены при мне снизились настолько, что для многих и многих перестало быть проблемой сплавать на континент не только на недельку-другую, но и на денек. К концу восьмидесятых моя компания стала ведущей в стране фирмой своего профиля, а в 1986-м и 1988 годах меня дважды объявляли предпринимателем года. Объявили бы и в 1987-м, но тут приключилась эта история в Зеебрюгге[3]3
  В 1987 г. в заливе Ла-Манш потерпел крушение паром «Херальд оф фри энтерпрайз», направлявшийся в порт Зеебрюгге. На борту находились 436 пассажиров. На грузовых палубах стояло около 40 грузовиков и более 80 легковых автомобилей. Паром вышел ночью в море с открытыми носовыми шлюзами. Всего в катастрофе погибли 193 человека.


[Закрыть], и вся отрасль оказалась в заднице. Не забудьте написать о том, как я трижды за пять лет отбил попытки сместить меня и поглотить фирму. Ну и уж конечно, побольше всей этой хрени насчет филантропии.

– А не боитесь, что в нынешней ситуации такая похвальба может выйти вам боком?

– Чушь собачья. Я боец. Это то, что хочет видеть публика. И пусть знают, что я не ассоциирую себя с неудачниками.

– Две недели тому назад вы выступили с предупреждением насчет прибылей. Люди это запомнили.

– Может быть. Но вот напоминать им об этом не обязательно.

– Но это...

– Я же сказал, об этом не упоминать.

* * *

Кейт сидит на полу своей спальни, совершенно обнаженная.

Она отдает себе должное в том смысле, что для тридцати пяти лет тело ее выглядит совсем неплохо. Грудь еще далеко не обвисла, ягодицы тоже, да и лишнего жирка на бедрах и животе совсем немного. Для нее очевидно, что для недопущения целлюлита нервная энергия важнее, чем упражнения, но не забывает и о них, постоянно напоминая себе, что цель оправдывает средства. В целом Кейт довольна своим телом. Единственное, что бы ей хотелось изменить, – это уменьшить размер ноги.

Тело ее блестит от пота. Снаружи тепло, и прогноз на завтра обещает дальнейшее потепление, но Кейт не ждет милостей от природы. Центральное отопление включено на полную мощность, и два портативных обогревателя обдувают обжигающе жарким воздухом ее голую кожу.

Она потеет, потому что хочет очистить организм от ужаса, как от физической субстанции. Она хочет прогнать воспоминания об "Амфитрите" через поры, почувствовать, как они пощипывают кожу на ее руках, ногах и груди, перед тем как испариться в тяжелый воздух. Очиститься от того, что произошло, и уже чистой начать сегодня жизнь заново, во второй раз. Поэтому она сидит и позволяет поту – соленому, как морская вода, – сбегать ручейками по ее телу.

Правда, ей все равно зябко. Врач после беглого осмотра заявил, что от гипотермии она не травмирована, а только испытала переохлаждение, после чего отпустил домой, посоветовав держать себя в тепле. Уже уходя, Кейт увидела Джейсона, основательно помятого, но, во всяком случае, живого. Таким образом, семеро из десяти членов труппы спаслись, а одна – Сильвия, – несомненно, погибла. А вот судьба Мэтта и Давенпорта оставалась невыясненной. Кейт очень жаль Сильвию, но она почему-то чувствует, что до тех пор, пока не установлено точно, кто еще спасся, оплакивать погибшую было бы неуместно.

Из лечебницы Кейт прямиком отправилась к Бронах, где долгое время только и делала, что обнимала то тетушку, то сына. Все это происходило в молчании. Одно из качеств, особо ценимых Кейт в родственнице, заключалось как раз в этом. Тетушка прекрасно знала, что, когда племяннице потребуется выговориться, она заговорит сама, и не цеплялась к ней с миллионом вопросов, что, будь он там, непременно сделал бы Дэвид. Ну а Лео, тот вовсе не знает о несчастье с паромом и просто радуется возращению мамы после двухнедельного отсутствия. Правда, целуя ее, он все же замечает, что нынче от нее как-то чудно пахнет. Еще бы не пахло, после того как ей довелось столько времени отмокать в Северном море.

Она оставила Лео с Бронах, потому что хочет побыть наедине с собой и всем произошедшим.

Единственный, кому она позвонила, это Синклер. Она оставила для него простое короткое сообщение, а потом отключила телефон в своей спальне. Она слышит, как в квартире звонят другие параллельные телефоны и собственный голос, когда автоответчик предлагает оставить сообщение. Говорить сейчас ей не хочется ни с кем. А единственное, чего хочется, – побыть одной, чтобы изгнать терзающих сознание демонов.

Она подносит правую руку к лицу и лижет гладкую кожу с внутренней стороны запястья, гадая, может ли ощутить вкус борьбы за выживание. Ощущается прежде всего вкус алкоголя: вместе с потом выходит похмелье, а там, глядишь, выделится и что-нибудь еще. Теплый переизбыток страха или холодный призвук плавающих трупов.

Но вкуса всего этого она не ощущает.

Вчера в это самое время, до того как паром покинул Берген и направился в длинный путь обратно в Абердин, Кейт знала, кто она и что делает со своей жизнью. Она знала, во что верит и каковы ее принципы. Все ее существование поддерживалось аккуратным решетчатым каркасом, бывшим когда-то феноменально прочным и тревожно хрупким. Почти как само человеческое тело.

А потом Северное море раздробило эту решетку на тысячу крохотных кусочков и швырнуло в волны, как ту женщину на трапе.

Кейт никогда не предполагала, что с ней может произойти что-то подобное. Несчастья, катастрофы – это случается с другими. Конечно, Бог свидетель, за время службы в полиции на ее долю выпало немало испытаний, но ей всегда удавалось с этим справляться. Даже тогда, когда часы судьбы, казалось, отсчитывали ее последние мгновения, она ухитрялась найти выход из самого запутанного лабиринта. Но вот теперь мысленные карты, по которым Кейт прокладывала свои маршруты, оказались разорванными в клочья, и ей нужно чертить новые, начиная с нуля.

В настоящий момент единственная точка отсчета для Кейт – "Амфитрита". Это единственное в ее жизни, что ощущается реальным. Более реальным, чем сработанное в Бангладеш покрывало на кровати и фотографии на стене. Более реальным, чем ее работа в полиции округа Грампиан. И в настоящий момент, хотя это даже трудно себе представить, более реальным, чем Лео.

Это ее жизнь. Куда бы она ни повернулась, "Амфитрита" повсюду – огромная, обволакивающая, ощутимая, но непостижимая. И эта непостижимость выводит Кейт из себя.

Кейт утратила свое прошлое и не представляет себе будущего. Сохранился лишь один обрывок утраченного – понимание того, что она не сможет выползти из-под этой тени и возобновить свою жизнь, пока не разберется с тем, что произошло на "Амфитрите".

* * *

Это всего лишь ванна. В своей жизни она принимала ванну тысячи раз. Ванна не может никому повредить.

В ее мозгу схлестнулись логика и эмоции. Ее одолевает страх погружения, страх, о существовании которого Кейт даже не подозревала, пока не вошла в ванную комнату и ужас перед перспективой оказаться в воде не скрутил узлом ее желудок.

Она тянется к крану с горячей водой и медленно поворачивает его. Кран булькает и выпускает тонкую струйку. Костяшки ее пальцев белеют от напряжения.

Струйка. Это все. Тонкая, деликатная струйка. С этим она может справиться. Но если повернуть кран еще, вода хлынет оттуда бурлящим, яростным потоком.

Кран кашляет, и Кейт отскакивает. Он кашляет снова, и струйка возобновляется. Ее сердце едва не выскакивает из груди.

У Кейт уходит десять минут, чтобы наполнить ванну наполовину, и еще пять, пока поверхность не становится идеально неподвижной. Эмаль окрашивает воду в зеленый цвет.

Пар вьется над поверхностью ленивыми спиральками.

Кейт ежится. Холод по-прежнему с ней. Даже внутри нее. Словно микроволна наоборот – не согревающая, а морозящая весь организм, изнутри наружу.

Она смотрит на себя в зеркале. Аккуратный нос, большой рот, карие глаза, форма лица ближе к квадратной. На подбородке ямочка.

Ее брови экстравагантными дугами опускаются к крыльям носа, волосы, ниспадая по обе стороны, обрамляют лицо. Отбросив со лба свалявшуюся прядь, она открывает взору рубец, под самой линией волос. Еще один рубец остался у нее на правой щеке, а на животе багровеет треугольник шрамов. Кейт пытается поднять ногу, но ступня почему-то становится невероятно тяжелой.

Абсурд – голая женщина в собственной ванной комнате, замерзающая в облаках пара и прикованная к месту страхом.

Осторожно, старясь не поскользнуться, Кейт берется за край ванны и медленно перекидывает через него ногу, недоверчиво наблюдая за затаившейся, коварной и злобной (в этом она уверена) поверхностью.

Кончик ее большого пальца касается воды, тревожа поверхностное натяжение.

Нет, это ей не под силу. Она не может заставить себя погрузиться в воду. Даже окунуть палец!

"Не будь дурой! – мысленно твердит себе Кейт. – Это всего лишь ванна!"

Ей вспоминаются дни, проведенные в Бергене. Ночные посиделки в барах, размещенных в бревенчатых постройках двенадцатого века, посещение музея проказы с его ужасными экспонатами, блуждания по улочкам, дома на которых окрашены в фантастические сочетания горчичного и индиго, охры и розовато-оранжевого. Вспоминается Синклер, сущий вихрь энергии, на репетициях заставляющий их без конца повторять одну и ту же сцену, добиваясь желаемого результата, и то, как они каждый вечер аплодисментами вызывают его на сцену. Они понимают, что он требует от них того, чего они сами желают от себя добиться. Понимают, что именно он, со своей преданностью делу, помогает некоторым из них открывать в себе нечто такое, о чем они даже не подозревали. Взять хотя бы Алекса, в ходе представления трансформирующегося из бесшабашного весельчака-моряка в одержимого безумца. Когда они начали репетировать, у него ничего не получалось, но к премьере он мог бы дать фору Ганнибалу Лектору.

Вспоминаются Мэтт и Алекс, дерущиеся на сцене, среди стоивших Давенпорту таких трудов декораций. Мэтт, о котором так ничего и не известно, и Алекс, на последней вечеринке целующий ее в губы. Ей очень хотелось раздвинуть его губы своим языком и ответить на поцелуй, но вокруг крутилась вся труппа, а она еще не напилась настолько, чтобы на это наплевать.

Кейт опускает в ванну ладони и плещет на себя воду. Под мышки, на грудь, между ногами – как будто омовение самых интимных мест скомпенсирует ее неспособность нормально лечь в воду. Плещет и размазывает воду, пробуждая в себе злость и надеясь, что, разозлившись как следует, плюхнется-таки в ванну. Это злость на страх. Злость, родившаяся из страха.

Но увы, от этого страха опускаются руки. Она сегодня не умерла, но и лечь в ванну сегодня она не сможет.

Внезапным раздраженным движением Кейт выдергивает цепочку с затычкой из сливного отверстия. Вода начинает вытекать, на поверхности образуется водоворот, и ей чудится, будто в эту воронку затягиваются человеческие тела.

* * *

Запись последних радиопереговоров «Амфитриты» доставляется в офис «Паромных перевозок». Лавлок запирается в своем кабинете и в одиночестве прослушивает ее, улавливая водоворот отчаяния за спокойным голосом связистки, сообщающей миру, что ее корабль идет ко дну. Запись не отредактирована, долгие интервалы заполняются лишь треском статики.

Начинается она с долгой электронной трели – сигнала тревоги, – подающегося попеременно на частотах 2200 и 1300 герц. Потом на частоте 2182 килогерца, на международном морском спасательном канале, звучит голос.

– СОС! СОС! СОС! Это "Амфитрита", "Амфитрита", "Амфитрита. "Амфитрита", 58 и 36 десятых градуса севера, 00 и 54 десятых градуса востока. У нас сильный крен на правый борт, мы тонем. Требуется немедленная помощь. Будем периодически запускать сигнальные ракеты. Конец связи.

– "Амфитрита", это "Питерхэд", "Питерхэд", "Пи-терхэд". СОС принят. Конец связи.

– "Амфитрита", это "Гарвич вентурер", "Гарвич вентурер", "Гарвич вентурер". СОС принят. Следуем полным ходом. Время прохода оценивается в тридцать четыре минуты. Конец связи.

– СОС! Это "Амфитрита". Двигатели остановились. Крен на правый борт усиливается. Спасательные шлюпки спущены. Нужен воздух и спасатели как можно скорее. Конец связи.

– Всем кораблям. Это Береговая служба. "Питерхэд", "Питерхэд", "Питерхэд", "Гарвич вентурер" готов принять на себя ответственность за проведение спасательной операции. Если потребуется, будет координировать эвакуацию. Вертолеты уже вылетели к месту крушения; два вертолета "Суперпума", один "Боинг-Кавасаки", один "Агуста-Белл 412", один "Си Кинг". Конец связи.

– СОС! Это "Амфитрита". Плохо. Действительно плохо. Это...

Молчание.

* * *

Поиск уцелевших продолжается до наступления ночи, но надежда спасти еще кого-нибудь тает вместе с дневным светом.

Все находящиеся поблизости суда, приняв сигнал "Амфитриты", прибывают в район бедствия и ложатся в дрейф. Капитаны командуют: "Стоп машина!", чтобы вращающиеся винты не затащили под воду и не изрубили в куски спасательные плоты или тела в спасательных жилетах.

Корабли в облаках дыма покачиваются на волнах под вой кружащих летательных аппаратов. Вертолеты и легкие гидропланы из Шотландии, Норвегии и Северной Дании, словно гигантские насекомые, слетаются к месту катастрофы, ненадолго снижаются или садятся, чтобы подобрать уцелевших, и переправляют их в ближайшее безопасное место. Не получивших серьезных повреждений высаживают на спасательные суда, а тех, чье состояние внушает опасение, доставляют прямо в Абердин. Аварийные частоты перегружены, никакой системы мониторинга нет, так что летчики и спасатели работают вглухую, без наводки по радио. И делают это великолепно.

Спасатели приседают в дверцах вертолетов, ожидая сигнала "десять на десять", означающего, что они пролетают в десяти футах над водой при скорости в десять узлов. Потом они, защищенные от холода гидрокостюмами, солдатиком ныряют в воду, вынырнув, продувают дыхательные трубки и плывут к спасательным плотам. Шторм стих, но море еще не успокоилось, и волны швыряют пловцов то вверх, то вниз. Порой им приходится подныривать под пенящиеся белые гребни. Выбравшись на плот, спасатель первым делом срезает тент, чтобы его товарищи видели – этот плот уже проверен и им не стоит тратить на него время.

"Гарвич вентурер", первое прибывшее к месту трагедии судно, спускает на воду собственный спасательный плот с тремя добровольцами на борту, которые начинают подбирать уцелевших. Вскоре плот переполняется, а люди плывут к нему со всех сторон. Моряки говорят, что только поднимут спасенных на борт и тут же вернутся, чтобы забрать остальных, но им не верят. Люди цепляются и карабкаются на плот, хотя там уже нет места. Спасателям не остается ничего другого, как скомандовать палубной команде: "Подъем", и лебедка начинает поднимать перегруженный надувной плот. Днище его под совокупной тяжестью людей и воды прогибается, выпирает, а потом, не выдержав, лопается. Пятеро находившихся на плоту падают в море, около дюжины успевают вцепиться в борта и теперь болтаются, зависнув между палубой и морем. Между жизнью и смертью.

Джеймс Гертфорд, капитан "Гарвича", одним взглядом оценив ситуацию, приказывает снова опустить плот. Находящиеся на нем люди вопят от ужаса, капитан орет им, чтобы они заткнулись. Команда смотрит на него в нерешительности, но, по движению его головы, стравливает троса, и несчастные снова оказываются в воде. Затем Гертфорд велит надуть эвакуационный спускной желоб. Хобот из желтого пластика разворачивается к поверхности моря. Двое членов команды спускаются вниз и одного за другим доставляют уцелевших к желобу, по которому те карабкаются наверх, на борт, где им уже ничто не грозит. Когда становится ясно, что надувной хобот никуда не денется и места на палубе хватит всем, ожесточенная борьба за то, чтобы стать первым в очереди, прекращается.

Со статистикой человеческих жертв полная неразбериха. Количество лиц, занесенных в бортовые журналы вертолетов, не совпадает с количеством зарегистрированных на берегу. Никто не может вспомнить, кто и когда был спасен или скольких они подняли из моря. Списки с именами потеряны, переданы не тем людям, забыты. Пассажиры поделены на три категории: спасшиеся, погибшие, пропавшие без вести. Поначалу категория "пропавших" является самой многочисленной, но с ходом спасательных работ и наведением хоть некоторого подобия порядка неуклонно сокращается. Все больше пассажиров вычеркиваются из этих списков, кто в связи со спасением, а кто и со смертью.

К тому времени, когда с наступлением темноты поиски прекращаются, спасенными из восьмисот восьмидесяти одного пассажира значатся пятьсот двадцать девять. Из оставшихся трехсот пятидесяти двух для ста пятидесяти восьми установлен факт смерти, и пропавшими без вести продолжают числиться сто девяносто четыре человека. Надежда на то, что кого-то еще найдут живым, еще теплится, но она очень слаба. Ясно, что большинство из них погребены в чреве "Амфитриты", да и остальные наверняка утонули. Спасатели сделали все возможное, но масштаб катастрофы был слишком велик, а Северное море не то место, где спасательные работы могут затягиваться надолго. Кораблекрушение – это не землетрясение, когда люди могут по нескольку дней дожидаться спасения под завалами. Давенпорт Лейверс и Мэтт Келлман числятся среди пропавших без вести.

Вернувшись на свои базы, пилоты вертолетов устало опускаются на обшарпанные стулья и тупо смотрят в пространство. Те, у кого еще остались на это силы, плачут. Все они суровые, закаленные, привыкшие к смерти люди, но сам масштаб бедствия делает невозможным от этого отмахнуться.

В королевской лечебнице Абердина приступает к дежурству новая смена. Предыдущая, работавшая без продыху до рассвета, вымотана до предела. Палаты забиты стонущими ранеными, что делает больницу похожей на военно-полевой госпиталь. Сломанные руки и ноги, раны на голове и переохлаждения – вот список самых типичных повреждений. В коридорах толкутся родственники пострадавших и репортеры.

Лавлок весь день на ногах, снует между госпиталями, редакционными отделами новостей, пресс-конференциями и собственным кабинетом. Завтра ему предстоит встреча с правительственным инспектором. Большинство служащих ушли домой, но некоторые остались, чтобы продолжить расследование. Шеф по очереди обходит каждого и благодарит за помощь. Они смотрят на него тусклыми, утомленными глазами.

За Абердинской гаванью Северное море возвращается к привычному нескончаемому ритму приливов и отливов. Ветер стих, и мурлычущие волны мягко плещутся над тем местом, где затонула "Амфитрита". Море снова демонстрирует обманчивое миролюбие. Трудно поверить, что его коварное alter ego только что поглотило триста пятьдесят две человеческие жизни.

* * *

Синклер единственный человек, которого Кейт хочет видеть.

Он заходит к ней ближе к вечеру, и они долго стоят молча, обнявшись. Им всегда нравилось помолчать вместе, и сейчас это на пользу и ей, и ему. Никто из них не испытывает особого желания говорить о пережитом. Хочется просто побыть с человеком, тоже прошедшим через весь этот ужас, а стало быть, способным понять всю боль и страдания.

Синклер заваривает крепкий чай и щедро разбавляет его бренди. Кейт наблюдает за тем, как он деловито хозяйничает у нее на кухне: чайные пакетики, молоко и сахар Синклер находит с такой легкостью, будто находится у себя дома. Даже в столь заурядной, повседневной обстановке бросается в глаза его неуемная энергия, проявляющаяся в каждом движении, даже в том, как он наливает алкоголь в чашки.

Они сидят молча, поскольку и без слов прекрасно понимают друг друга. Все время, пока они знакомы, то есть с тех пор как Кейт, перебравшись пять лет назад в Абердин, пришла в труппу, и он, и она оставались в основном одинокими. Отношения Кейт с Дэвидом, отцом Лео, прекратились еще в ту пору, когда Лео ворочался в ее животе, а Синклер и вовсе никогда не был женат. Кейт живет с сыном, Синклер один.

Отношения между ними таковы, к каким часто стремятся, но какие очень редко бывают между мужчиной и женщиной: это искренняя привязанность, без налета похоти. Кейт радуется возможности дружить с мужчиной, который не помышляет о том, чтоб ее трахнуть, а Синклеру, не имеющему детей, нужен кто-то, принимающий его заботу и отеческие советы. Проще говоря, они словно отец и дочь, что очень важно для обоих, поскольку у Кейт нет отца, а у Синклера дочери.

Бронах живет на северной стороне гавани в маленьком коттедже, на территории бывшего рыбачьего поселка Футди. Кейт любит этот район, поскольку он восхитительно неупорядочен, и в теплые дни старушки, сидя на лавочках перед своими коттеджами, на деревенский лад глазеют на прохожих и вовсю о них сплетничают.

Центр города менее чем в полумиле отсюда, но с равным успехом мог бы находиться в другой галактике.

Кейт звонит в колокольчик. Обычно у нее есть комплект ключей, но она пока отдала их Бронах, для делающих кое-какой ремонт строителей.

Зуммер интеркома сообщает, что дверь открыта. Кейт входит, и к ее ногам с сопением бросаются Водка и Тоник, два тетушкиных пекинеса. Кейт наклоняется и треплет собачек по спинам.

– Давай сюда! – кричит Бронах сверху.

Кейт оглядывается по сторонам, чтобы протиснуться мимо стремянки и банок с красками, и устало, вставая обеими ногами на каждую ступеньку, поднимается по лестнице. Собачонки следуют за ней по пятам.

Бронах и Лео находятся в гостиной. Лео смотрит мультики по телевизору, а Бронах наносит мазки на акварель на своем мольберте. Рядом, на шатком столике, опасно балансирует баночка "Фостерса" – Бронах хотя и ирландка, но "Гиннес" она на дух не переносит. Вокруг большой клетки у ног тетушки вразвалочку разгуливают два волнистых попугайчика. Один из них слеп, и другой водит его по кругу. В саду, в беседке, есть и другие попугайчики – по мнению Кейт, штук примерно триста.