Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

По заданию губчека
(Повесть)

Часть первая

«Арттрина»

Мужчина в клетчатой кепке и светлом английском костюме быстро пересек Спасскую улицу, проскользнул в узкую калитку в дощатом заборе. Разглядев в темноте покосившуюся поленницу дров, встал за ней, всматриваясь в освещенные окна одноэтажного флигеля.

Ничто не насторожило его. Выйдя из-за поленницы, он поднялся на крыльцо и постучал – три удара, через промежуток еще два. Дверь почти сразу же открылась и захлопнулась за поздним гостем.

Так в июле восемнадцатого года из Ярославля в уездный Рыбинск прибыл Борис Савинков – руководитель контрреволюционного «Союза защиты Родины и свободы».

И в губернском городе, и здесь мятеж должен был вспыхнуть в ночь на пятое июля, выступление начинала ударная группа офицеров-боевиков. В Ярославле в ночь на пятое собрались не все. В Рыбинске отряд майора Назарова собрался полностью. Но стоило офицерам приблизиться к артиллерийскому складу, как заговорили красноармейские пулеметы, в коротком бою группа Назарова была уничтожена.

Об этом Савинкову доложил полковник Ян Бреде – начальник Рыбинского отряда Северной Добровольческой армии. Они встретились на конспиративной квартире, принадлежавшей штабс-капитану Бусыгину. Из Ярославля в канун мятежа Савинков выехал полный самых радужных надежд, и вдруг эта ужасная новость.

Руководитель «Союза» долго не мог прийти в себя, взволнованно вышагивал по длинной, как пенал, комнате. Ночь за окном уже бледнела, по вымощенной булыжником Мостовой прогрохотала последняя телега ассенизационного обоза.

Закинув руки за спину, Савинков остановился возле сидевшего на койке Яна Бреде – скуластого латыша с короткой шеей и тяжелым раздвоенным подбородком.

– Вам известно, по какой причине погиб отряд Назарова? – спросил Савинков, пристальным, гипнотизирующим взглядом уставясь на полковника.

Измученный бессонной ночью, тот буркнул, не поднимая головы:

– Нелепая случайность. Иного объяснения не нахожу.

– А если измена?

– Ни один наш человек не арестован, никто не заметил за собой слежки, – бесстрастно выговорил Ян Бреде.

Эта бесстрастность разозлила Савинкова, он по-командирски повысил голос:

– Детские рассуждения, полковник! Возможно, чекисты только и ждут удобного случая, чтобы накрыть всех остальных. Что вы предприняли после гибели отряда Назарова?

– Я послал штабс-капитана Бусыгина к господину Перхурову договориться о более позднем сроке выступления. Но мятеж в Ярославле, к сожалению, уже начался.

– Мне даже не удалось прорваться в город, – сказал Бусыгин, офицер с худым волевым лицом. Он сидел на стуле между платяным шкафом и спинкой кровати, зажатый ими, как тисками, отчего казался еще более худым. – Едва ноги унес, – мрачно добавил штабс-капитан.

Савинков опять обратился к латышу, будто и не слышал Бусыгина:

– Выступление в Ярославле отложили на день. Если бы ваш связной проявил больше энергии и смелости, он предупредил бы Перхурова.

Бусыгин хотел возразить, но предостерегающий, исподлобья, взгляд Бреде остановил его.

Бывший командир латышского советского полка, в «Союзе защиты Родины и свободы» получивший за измену высокую должность начальника контрразведки, хорошо изучил вспыльчивый нрав Савинкова, не привыкшего, чтобы ему возражали. На его следующий вопрос, жив ли Назаров, ответил, что майор погиб у артиллерийского склада.

– Насколько точны ваши сведения?

– Мы узнали об этом от нашего человека в уездном военном комиссариате.

– Наверняка красные после боя взяли пленных, подобрали раненых. Что известно о них?

– Больше было убитых – красные стреляли в упор, с тридцати шагов. Среди раненых только один внушал опасения – заместитель Назарова есаул Емельяненко. Он знал адрес штаб-квартиры нашей организации. Но мы вовремя приняли необходимые меры…

– Яснее, полковник.

– В госпитале у нас тоже есть свой человек…

Савинков не дал ему договорить:

– Это пятое июля как заколдованное – отложили выступление в Ярославле, сорвалось здесь… Вы назначили новый день восстания?

– Сегодня вечером – заседание боевого штаба. Там решим окончательно. Вы будете присутствовать, Борис Викторович?

Осторожный Савинков поинтересовался у Бреде, где находится штаб-квартира.

– Место надежное. Еще в апреле, когда в городском Совете заправляли меньшевики и эсеры, капитан Дулов создал здесь «Артель трудящейся интеллигенции». Все труженики этой конторы – члены нашей организации, «Арттрина» – только прикрытие. Заседание штаба назначено на десять вечера.

Савинков спросил, как найти «Арттрину».

– Я провожу, – охотно вызвался Бусыгин.

– Незачем вдвоем мотаться по улицам! Не забывайте о конспирации.

– Это почти в самом центре – двухэтажное серое здание на углу Стоялой и Крестовой улиц, – объяснил Бусыгин.

– Как я узнаю, что заседание не сорвалось?

– Если что случится, в правом от крыльца окне будет открыта форточка. В котором часу вас ждать? – спросил пунктуальный латыш.

– Вам есть о чем поговорить и без меня, – неопределенно ответил Савинков…

Ян Бреде ушел. Хозяин квартиры предложил гостю отдохнуть до вечера, но тот отказался, нервничал, прислушивался к каждому звуку с улицы.

Через час после ухода латыша он тоже покинул квартиру, кривыми, тесными улочками направился к центру. Душный ветер подхватывал на перекрестках пыль, клочья сена, грязные обрывки бумаг.

На площади десятка два красноармейцев из комендантской роты занимались ружейными приемами. Солдаты были нескладные, видимо, недавно из запаса. Один из служивых, вытягивая шею, неуклюже выкидывал перед собой винтовку со штыком. Командир сердито выговаривал ему:

– Захаров! Ты же врага колешь, врага, а не навоз вилами. Бей со всей силы!

Савинков невольно усмехнулся. Ошарив взглядом соседние дома и заборы, мимо «Арттрины» прошел к Волге. Возле биржи труда сел на лавочку, правую руку засунул в карман пиджака, где лежал браунинг.

И знать бы не знал Савинков о существовании этого пыльного захолустного города, но обстоятельства складывались так, что без взятия Рыбинска с его артскладами мятеж в Ярославле был обречен.

С этой целью – обеспечить полный успех вооруженного выступления – и прибыл сюда сам руководитель «Союза защиты Родины и свободы»…

Заглянув Савинкову в лицо и ощерив желтые зубы, мимо прошел сутулый мужчина в чесучовом пиджаке, с пачкой книг, перевязанных бельевой веревкой. Чем-то он Савинкову не понравился. Дождавшись, когда подозрительный прохожий свернул за угол биржи, направился в другую сторону, к вокзалу, – там легче было затеряться в толпе.

Возвратиться на квартиру Бусыгина не рискнул и с досадой подумал, что при царе опасался только полиции, а теперь, при большевиках, боишься каждого встречного.

Базар при станции, словно море, сотрясали приливы и отливы. Замрет у грязного перрона состав из «телятников», набитых беженцами, мешочниками, солдатами, – и базар перехлестывает через край. Прощаясь с городом, закричит дышащий на ладан паровоз – и начнется отлив, схлынет гамливая, разношерстная толпа.

Базар – стихия, он подчиняется каким-то неведомым законам цен: за иголку к «зингеровской» машинке требуют живого поросенка, за щегольские офицерские сапоги дают несколько пачек сахарина, за кружку комковатой муки или крахмала – английский френч с огромными накладными карманами или генеральские штаны.

Из-под прилавка торгуют самогоном. Рядом, у забора, на рогоже валяются ржавые краны и замки, сломанные кофемолки. Тут же притулился верстачок, на нем пилочки, паяльная лампа, банки с кислотой. Здоровенный чернобровый мужик, похожий на цыгана, покрикивает:

– Кому примус починить? Кастрюлю запаять? Ключ сделать?

Если подойти к мужику осторожно, то найдется и новенький офицерский наган в липкой смазке, отсыплет и патронов…

Проголодавшись, в дальнем углу базара Савинков хотел купить ломтик сала. Нахальная торговка запросила с него столько, что он поперхнулся от удивления.

– Молодой, красивый! – закричала баба. – Денег жалко – снимай пенжак и будем квиты!

– Не базар, а грабиловка! – сказал кто-то за спиной Савинкова.

Он резко обернулся – перед ним стоял все тот же сутулый мужчина с пачкой книг.

«Нервы стали как тряпки, – подумал Савинков, разглядывая мужчину. – Зря психую, по всему видать – чиновник: брюки истрепанные, ботинки стоптанные. Надоело сидеть дома, вот и шляется по всему городу, ищет случайных собеседников».

Купив у сопливой девчонки пирожки с кониной и пристроившись у пустого прилавка, собрался перекусить. Пирожки были черствые и жарились, наверное, на столярном клее, что варят из лошадиных копыт.

– Приятного аппетита!

Савинков чуть было не подавился – опять эта чертова перечница!

Мужчина поставил книги на прилавок, сделав короткий поклон, представился:

– Тюкин Василий Петрович… В прошлом работник почты и телеграфа…

– Все мы в прошлом, – недовольно сказал Савинков.

Но мужчина в чесучовом пиджаке не отставал:

– Вижу – интеллигентный человек. По крайней необходимости вынужден распродавать свою библиотеку. Не купите ли Кропоткина, Бакунина? Сгустки человеческой мысли! Идеологи анархии!

– Извините, спешу, – буркнул Савинков и нырнул в толпу.

Потом, выйдя с базара, долго кружил по улицам, оглядываясь, не шагает ли следом мужчина с книгами, и, хотя он производил впечатление безобидного болтуна, для верности возле «Арттрины» Савинков появился, когда стемнело.

Форточка в правом окне была закрыта, плотные шторы не пропускали ни полоски света. Но Савинков, завернув во двор напротив, потратил еще четверть часа, чтобы убедиться – засады нет, на улице все спокойно. Редкие прохожие шли мимо «Арттрины» не задерживаясь, не оборачиваясь…

Ян Бреде провел Савинкова в комнату, заставленную обшарпанными, залитыми чернилами канцелярскими столами. В жидком свете электрической лампочки без абажура висело густое табачное облако.

За столом посреди комнаты, затянутым зеленым сукном в рыжих подпалинах, сидели «трудящиеся интеллигенты» и с азартом резались в карты.

Савинков недовольно произнес, потянув носом кислый воздух:

– На вашем месте, господа, я бы относился к делу серьезнее! Лучше бы изучали карту города.

Один из игравших, светловолосый, с широким загорелым лицом, ловко сложил карты в колоду и засунул ее в карман френча. Это был Дулов, председатель «Арттрины».

– Мы не для развлечения – для конспирации. Мало ли что, – торопливо объяснил он, разыгрывая смущение.

В быстрых и цепких глазах заядлого картежника промелькнула снисходительная усмешка, с которой обычно смотрят на гражданских начальников кадровые офицеры.

Из соседней комнаты вышел Бусыгин, еще трое «интеллигентов». Уселись за столы. Ожидая, что скажет Савинков, смотрели на него молча, напряженно.

Понимая, что перед ним люди, не склонные к пустопорожним разговорам о «Родине и свободе», руководитель «Союза» сразу приступил к делу:

– Успех восстания в губернском городе обеспечен. Ярославский отряд перережет дорогу на Москву и захватит мост через Волгу. Ваша задача – овладеть артиллерийскими складами и отрезать дорогу на Петроград. После этого союзники высадят десант в Архангельске и двинутся на соединение с нашими частями. Потом, совместными силами, берем Москву, уничтожаем большевистское правительство и объявляем созыв Учредительного собрания. Такова в нескольких словах наша стратегия. О тактике выступления в Рыбинске доложит полковник Бреде…

Латыш неторопливо поднялся с места и, медленно подбирая слова, заговорил:

– После неудачи отряда Назарова первоначальный план восстания сорвался, и мы вынуждены были разработать новый. Начало выступления – в три часа утра восьмого июля. Взятие артиллерийских складов – наша главная цель. Эту операцию будут осуществлять два отряда. Первый отряд – командир подполковник Зелинский – выступит из деревни Покровки на штурм артскладов. Второй отряд собирается на даче фабриканта Бойкова, берет Мыркинские казармы, в которых находятся караульные роты артскладов…

Савинков перебил латыша, спросил, кто возглавит этот отряд. Когда Ян Бреде назвал штабс-капитана Бусыгина, неожиданно для всех решил присоединиться к отряду.

– Стоит ли так рисковать, Борис Викторович? – с искренней озабоченностью сказал Бусыгин. – Не лучше ли вам осуществлять общее руководство восстанием? Случайная пуля – и мы лишимся руководителя.

– Без риска нет победы! – с пафосом заявил Савинков, словно ждал этих слов, и бледное лицо его на мгновение побагровело.

Ян Бреде монотонно продолжил:

– Отряд капитана Дулова собирается здесь, он берет чека и Совдеп. Отряд под моим началом захватывает Красные казармы и вокзал, утром туда прибывает отряд полковника Зыкова. Действуя совместно, мы берем почту, банк, по списку арестовываем большевистских вожаков. На мой взгляд, самое удобное место для штаба – Коммерческое училище на Мологской улице. Здесь собирается отряд капитана Есина…

Из-за портьеры вышел давешний «работник почты и телеграфа». Вспомнив, как бегал от него по городу, Савинков нахмурился. Ян Бреде извиняющимся тоном сказал:

– Я приказал охранять вас!..

Не стал Савинков распекать офицеров за излишнее усердие, поинтересовался, чем удобно Коммерческое училище.

– Тем, что на окраине. А также своими подвалами, – многозначительно пояснил Ян Бреде.

Савинков вспомнил, с каким энтузиазмом встретили его предложение о размещении арестованных ярославские заговорщики, и с решимостью произнес:

– Особо опасных – на баржу. Нехлопотно и надежно…

Была бы воля Савинкова – такими баржами смерти он заставил бы всю Волгу, до самой Астрахани.

– И не забывайте, господа, об осторожности. – Савинков ткнул указательным пальцем в стол, словно поставил точку.

Но это предостережение не помогло…

Рыбинск

Как только не называли Рыбинск: город-купец, склад российского хлеба, столица бурлаков. В летнее время мокшаны, гусянки, паузки, коломенки, расшивы, суряки, тихвинки, унженки, шитики, прочие мелкие и крупные суда густо сбивались у причалов. По ним с берега на берег можно было перейти, пользуясь перекладной доской. А иногда, в особо хлебные годы, обходились и без нее, так тесно стояли суда с зерном.

При попутном ветре вверх по течению хлебные баржи шли под парусами. Но страдала хлебная коммерция от своеволия ветров. То ли дело бурлак: в тихую погоду бурлацкие артели по тридцать верст делали, на тыщу пудов – всего три бурлака, каждому за день – гривенник. Дотянули до Рыбинска – и расчет, а будут лишнюю копейку требовать – в зубы. Для купца, «накрахмаленного подлеца», от любого греха откупиться свечкой в церкви – пустячное дело.

Потом, когда труба с дымом посреди Волги перестала быть диковинкой, на полторы версты, чуть не до самой Стрелки, вдоль берега протянулись пристани пароходств «Русь», «Север», «Кавказ и Меркурий», «Самолет».

 
Город Рыбинск не столица.
Только пристань велика, —
 

орали пьяные крючники. Называли их еще зимосорами – крепко бедствовали они зимой, оставшись без работы. Обдирали их купцы и подрядчики как липу на лыко, из «дувана» – расчета – мало чего доставалось на руки. А что и попадало в карман – мигом спускалось в пивных, трактирах и кабаках, которыми были застроены целые кварталы Спасской и Ушаковской улиц. И шли пьяные крючники во главе со своими старостами – «батырями» – артель на артель, отводили душу в кровавых драках. Избитые, без денег, просыпались в тюрьме на окраине города, на голых нарах ночлежки «Батум», на Вшивой горке, возле общественной «царской кухни», которой «облагодетельствовали» их купцы.

Была в городе и промышленность – мельницы, лесопилки, маслобойка, кустарные мастерские с десятком рабочих и учеников – «рашпилей». Работали по двенадцать часов, получая через день по полтиннику, в субботу – по рублю. Такая жизнь засасывала хуже Хомутовского болота на окраине, вместе с крючниками шумели по воскресеньям в трактирах и кабаках. Когда в пятом году железнодорожники вышли на первомайскую демонстрацию, на Крестовой, купеческой улице, их разгоняли не только жандармы, но и натравленные лавочниками и купцами крючники, такие вот рабочие-кустари и «рашпили».

В Первую мировую войну сюда эвакуировали из Прибалтики заводы «Рено», «Феникс», «Рессора». Появились новые рабочие, которых на мякине было уже не провести, эти свое место в надвигающихся событиях понимали.

А хозяева города все еще думали, что Рыбинск прежний, замордованный и полупьяный. В феврале семнадцатого года полицмейстер Ораевский приказал не печатать в местной газете телеграмму о революции в Петрограде. Но революцию было уже не остановить самому рьяному полицмейстеру.

После Октября в городе расформировали Двенадцатую армию, артиллерийскими орудиями и снарядами, винтовками и патронами, воинским снаряжением и обмундированием забили все склады. Были в армии и большевики, но многие сразу же уехали устанавливать советскую власть дома, на родине. А вот офицеры оставались. В начале восемнадцатого года показалось им, что их час настал. Неумолимо сокращался хлебный паек, а слухи распространялись по городу удивительные, сведущие люди говорили, что благодетельный купец Калашников закупил сто тыщ пудов муки и хотел бесплатно раздать ее населению, но большевики запретили.

Всколыхнулись обыватели, шинкари, подрядчики и шпана. Науськанные монархистами, эсерами и меньшевиками, разоружили два красногвардейских отряда, начались грабежи, погромы.

Большевики поняли – дело идет к открытому мятежу. В конце января восемнадцатого года в Петроград ушла телеграмма:

«Во имя революции немедленно дать отряд матросов для ликвидации беспорядков, представляющих угрозу советской власти в Рыбинске».

В город направили сотню матросов-добровольцев под начальством Михаила Лагутина, революционера-большевика родом из Ярославской губернии, участника Кронштадтского восстания моряков. В специальный состав из четырех классных вагонов и двух товарных погрузили пять пулеметов, несколько ящиков ручных гранат и «цинков» с патронами, три десятка резервных винтовок. На платформу поставили легковой «паккард», на котором укрепили еще один «максим».

До самого Рыбинска поезд шел без задержек, на зеленый свет. На вокзале матросов ждали с оркестром, со знаменами, не обошлось и без митинга. Не любил Лагутин выступать, спросил секретаря укома Варкина, зачем он все это затеял.

– Так надо, товарищ Лагутин, потом объясню. Ты людям скажи, как там красный Петроград…

После митинга матросы, к которым присоединились красногвардейцы и группа солдат из местного гарнизона, с оркестром впереди, развернутым строем через весь город направились к хлебной бирже, где было решено разместить отряд. Городские обыватели, поеживаясь от холода, стояли вдоль улиц молча, хмуро и неприязненно смотрели на колонну, над которой поблескивали штыки.

В комнате на третьем этаже биржи собрались депутаты-большевики из местного Совета, командиры красногвардейских отрядов, большевики из полкового комитета.

Расставив караулы и разместив матросов, Лагутин начал совещание:

– Рассказывайте, товарищи, что у вас происходит? В декабре здесь уже были питерские матросы, навели порядок. Что опять случилось, почему такая паника?

– Из-за пустяка бы не вызывали, товарищ Лагутин, – сердито заговорил секретарь укома Варкин, низкорослый, быстрый в движениях. – Третий месяц как революцию сделали, а у нас все по-прежнему: в городе власть у думы, в уезде – у земской управы.

– А Совет? Куда Совет смотрит?

– В Совете засилье меньшевиков и эсеров, а они с думой и управой душа в душу живут, дважды проводили резолюции с осуждением большевиков за захват власти… Нет хлеба, сахара, такая спекуляция кругом, что рабочему человеку за кусок хлеба хоть последнюю рубаху снимай. И это еще не все. В городе стоит полк тяжелой артиллерии. Офицеры чего-то ждут, а солдаты кто пьянствует, кто население грабит да на базаре обмундирование со складов сбывает.

– Что же, среди солдат большевиков нет?

– Есть, как нет. Если бы не они, то сегодня на вокзале ваш бы отряд не с оркестром встречали, а пулеметами – офицеры подбивали солдат разоружить вас. Мы ведь этот парад по городу устроили, чтобы все видели – и у нас, большевиков, сила есть…

Выступления других участников совещания убедили Лагутина, что действовать надо немедленно и решительно. Поднявшись, оправил ремни и заговорил, загибая пальцы на руке:

– Предлагаю следующий план. Первое – расформировать артиллерийский полк и создать из него хотя бы один батальон бойцов, преданных советской власти. Второе – распустить Совет и провести выборы в новый, в Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Без депутатов-крестьян нам порядка в уезде не навести. Третье – разогнать к чертовой матери и буржуазную думу, и помещичью управу. Четвертое – временно всю власть в городе и уезде передать революционному комитету. И последнее – все склады у купцов, лавочников и фабрикантов обыскать, продовольствие реквизировать и передать населению. Окончательно установить советскую власть в городе можно только так!..

За дверью послышались крики, топот, кто-то угрожающе сыпал отборной бранью. Оттолкнув матросов-часовых, в комнату вошел высокий военный в офицерской шинели, с кавалерийской шашкой на боку. Был он заметно пьян, лицо злое, заносчивое. Оглядев собравшихся, требовательно спросил, покачиваясь на ногах:

– Кто тут у матросни за главного?

– А ты кто такой будешь? – Лагутин сел за стол, закурил.

Военный смерил его тяжелым, мутным взглядом, выдвинул на середину комнаты стул, неловко опустился на него и, закинув ногу на ногу, заявил:

– Комиссар полка тяжелой артиллерии Дулов! Член партии социал-революционеров с пятого года!

– С чем пожаловал, комиссар? По какому поводу гуляешь с утра? – спросил Лагутин.

– Ходят слухи, твоя матросня приехала в Рыбинск разоружить мой полк, свой большевистский порядок навести. Так вот знай – если сунетесь к казармам, разнесу биржу артиллерией, камня на камне не останется.

– Ты пьян, Дулов, – спокойно сказал Варкин. – Пойди проспись, потом разговаривать будем.

Эсер качнулся в его сторону, презрительно выдавил:

– Ты мной не командуй, большевичок! У меня свои командиры есть. Скажи спасибо, что до сих пор на свободе гуляешь.

Лагутин не выдержал, ткнул папиросу в пепельницу, вплотную подошел к Дулову:

– А ну, сволочь, сдай оружие!

Дулов выкатил глаза, судорожно схватился за эфес шашки:

– Да я тебя сейчас на куски…

Вытащить шашку из ножен он не успел – в комнату ворвались матросы, содрали с него ремни с шашкой, во внутреннем кармане нашли взведенный браунинг. В коридоре обезоружили солдат из охраны Дулова – эти даже не сопротивлялись.

Со скрученными за спиной руками Дулов матерился, стращал:

– Ну, матросня, доиграетесь. В полку узнают, что я арестован, – в порошок вас сотрут!

– Увести! – приказал Лагутин. – Посадить в подвал под замок, пусть протрезвится.

Дулова увели. Секретарь укома неуверенно обратился к Лагутину:

– Может, зря погорячились? Теперь в полку шум начнется, как бы и впрямь по городу шрапнелью не шарахнули.

– Да, эсеров у нас много, – согласился председатель полкового комитета, другой солдат молча кивнул.

– Может, извиниться перед этой сволочью, а с утра похмелить?! – не на шутку разозлился Лагутин. – Что сделано, то сделано. Я сейчас же еду в полк.

– Один? – настороженно спросил Варкин.

– Почему же один, «паккард» у нас семиместный.

Секретарь укома поднялся на ноги:

– Я с тобой, товарищ Лагутин.

– Ну нет, мало ли как дело обернется…

Машина с Лагутиным и шестью матросами подкатила к Скомороховой горе, возле которой разместился полк тяжелой артиллерии. Солдаты собрались на митинг, по адресу матросов в коротких бушлатах и бескозырках посыпались шуточки:

– Эк вырядились! Вашими бескозырками только блох ловить!

– Матрос, утри нос, а то закапает!

Об аресте Дулова солдаты еще не знали, кто-то из толпы спросил:

– А где наш комиссар? Он к вам на переговоры уехал.

Матросы у пулемета, укрепленного на «паккарде», замерли в напряжении – как ответит командир?

– Я его арестовал, – коротко сказал Лагутин.

Толпа качнулась, угрожающе зашумела:

– Да мы тебя за комиссара к стенке!

– Хватай их, ребята, пока не удрали!

– Выпущай комиссара!

Солдаты в серых шинелях обступили черную машину, к Лагутину потянулись руки. Он вынул из кармана гранату, взялся за чеку:

– А ну, три шага назад!

Толпу от машины словно отбросило. Не давая солдатам опомниться, Лагутин укоризненно проговорил:

– Что же вы в комиссары такого слабака выбрали? На переговоры пришел – едва на ногах держался. Неужели покрепче мужика не нашлось?

– Это за ним водится, любитель…

– Все равно выпущай…

– Дулова выпустим, как только проспится, – твердо произнес Лагутин, засовывая гранату в карман.

– Прав таких не имеешь! – скрипучим, неприятным голосом кричал солдат с небритым лицом.

– Ошибаешься, служивый, права у меня такие есть – нас послал сюда революционный Питер! А вы здесь настоящую контрреволюцию развели. Слышал, хотели вас офицеры натравить на матросов, разоружить. Было такое? – спросил Лагутин толпу.

– Ну, было. Мы и сейчас могем, – донесся все тот же скрипучий голос. – Нечего вам, пришлым, в наши дела соваться.

– А ты откуда будешь, солдат? – Лагутин глазами разыскал в толпе говорившего.

– Курские мы.

– Вот видишь, какая несуразица получается – ты курский, а я из соседнего уезда. А дело у нас с тобой, солдат, общее – мы за советскую власть вместе отвечаем. А вы что делаете? Пьянствуете, над мирным населением издеваетесь, ворованным обмундированием спекулируете. Разве для этого революцию делали? Подумайте о своих семьях – а если и над ними сейчас вот так же измываются солдаты, грабят, стращают оружием?

Толпа молчала – слова Лагутина задели солдат, возразить было нечего. И тут на крыльцо казармы неторопливо поднялся пожилой степенный мужик в наглухо застегнутой шинели, рассудительно начал так:

– Верно товарищ говорит – поизбаловались мы от безделья. И комиссар у нас пьяница и картежник, нечего из-за такого дерьма бучу подымать. Я так считаю: если Питер прислал матросов – значит, так надо. Но и вы нам, товарищи, помогите, – обернулся солдат к Лагутину. – Скажите властям, чтоб нас поскорей по домам распустили, а за верную службу Отечеству – обозных лошадей, сбрую, что на складах, поровну разделили, чтоб дома было чем хозяйство налаживать…

Так же неторопливо и степенно мужик спустился с крыльца. Из толпы – волной – одобрительные, возбужденные крики:

– Правильно!

– Делить!

– По-справедливому!

В защиту Дулова больше никто слова не сказал, как забыли о нем; но под конец оратор из бывших крестьян так повернул речь, что только пуще возбудил солдат.

Успокаивая толпу, Лагутин поднял руку, иронически спросил:

– А как же быть матросам, мужики? Ведь они тоже воевали. Так что же им – тащить в деревни броненосцы и крейсера, на которых служили? Ими землю пахать?

В толпе кто засмеялся, кто заворчал. Лагутин, дождавшись тишины, продолжил:

– Советская власть предложила Германии мир, но война еще не закончилась, накапливает силы внутренняя контрреволюция. И если у советской власти не будет мощной армии, то враги отнимут у вас не только лошадей, которых вы делить собираетесь, но и землю, полученную по декрету товарища Ленина. А кончится тем, что вы опять окажетесь в окопах и будете воевать с германцами «до победного конца». Короче… Кто не желает защищать советскую власть – от имени Революционного комитета приказываю сдать оружие и по домам. Но предупреждаю: кто попытается уехать с винтовкой – разоружим, награбленное – отберем…

Речь Лагутина переломила настроение солдат. У складов и конюшен встали часовые, из желающих остаться в полку в этот же день сформировали Первый Советский батальон.

В новом Совете прочное большинство заняли коммунисты, над хлебной биржей, где он теперь разместился, под звуки «Интернационала» и ружейный салют был поднят красный флаг.

Контрреволюция затаилась, но ненадолго. В местной газете было опубликовано постановление Совдепа: «…На почве недовольства временным уменьшением хлебного пайка, эксплуатируя чувство голода, разные темные силы организуют выступления народных масс против советской власти… Советом избрана специальная комиссия из семи человек по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией».

Так в Рыбинске была создана уездная Чрезвычайная комиссия, начальником особого отряда чека стал Михаил Лагутин.