Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

За ужином староста опрокинул в себя полстакана мутной самогонки, обмяк и теперь болтал без умолку. Стал хвастать, каким богатым монастырь был до революции, какие вклады делали именитые купцы и помещики.

Тихону так и хотелось спросить про Варлаама, но Лобов запретил ему даже упоминать имя иеромонаха. Пытался осторожно выведать, что происходило в монастыре во время мятежа, но староста снова пускался в воспоминания:

– Эх, кабы не революция – был бы у меня кирпичный дом в городе. Тебя, Маша, в гимназию бы определил. Настоящей бы барыней стала, по-французски бы говорила, – размечтался староста, жмурил осоловелые глазки.

– С Пашуткой, что ли, мне по-французски-то говорить? – вскинула голову Маша. – Ему и по-русски-то лень, только жует целыми днями да спит.

– И Пашутку бы в люди вывел, в офицерское училище послал.

– Мало тебе офицеров, – сердито бросила Маша.

Глаза у старосты потемнели. Весь хмель разом вышибло, прикрикнул на дочь:

– Дура! Вековуха! Прикуси язык!..

Маша покраснела до слез. Жалко было Тихону девушку, сердцем чувствовал, какая у нее тяжелая жизнь в этом большом неуютном доме.

– Да, офицерская служба завидная, почетная, – опять навел было Тихон разговор на интересующую его тему.

Но Сафонов, сладко жмурясь, загнусавил о своем:

– Жили бы господами, с кучером и поваром. На Власьевской лавку бы открыл…

– Ты бы мать в Москву, в больницу, отвез. Или хорошему доктору здесь показал, – нахмурила Маша черные брови. – Неужели не видишь – хуже ей.

– На все божья воля, – привычно перекрестился староста. – И денег нет у меня на лекарей. Да и не такое сейчас время, чтобы разъезжать по докторам. Вот вышла бы замуж за порядочного человека… – И, не договорив, Сафонов поднялся на ноги. – Вы тут поворкуйте, а мне, старику, спать пора. Погуляли бы. Погодка-то какая благодатная, располагающая…

Хотела Маша уйти следом за отцом, но Тихон остановил ее:

– Посидите со мной.

– Вот еще!

– Я вас очень прошу… Вот вы про матушку сказали, а я о своей вспомнил…

Нехотя девушка опять села на крылечко, подальше от Тихона. Видимо, и домой не тянуло, и с постояльцем говорить не хотелось. Ловко перебирала длинными пальцами черную косу, а глаза грустные, задумчивые. Разгоряченное лицо еще не остыло от стычки с отцом.

– У меня матушка такая же добрая, душевная, – пытался Тихон разговорить Машу. – А отец все по хозяйству, все в заботе. Как ваш батюшка, Тимофей Силантьевич…

Девушка не сказала ни слова. Так и сидели молчком, наблюдая, как над темнеющей кедровой рощей тускнеет небо, как еще сияют в закатном солнце кресты на церквах. На низеньких часовнях кресты уже потухли.

Тихон вспомнил – на завтра назначена встреча с Лобовым, надо передать ему план монастыря, а он все монастырское подворье так и не обошел. Старался почаще показываться на глаза старосте, боялся раньше времени обратить на себя внимание монахов.

– Может, пройдемся? – робко заикнулся Тихон.

– Выдумали! – вспыхнула Маша. – Укладываться пора.

Тихон заглянул в ее сердитое милое лицо.

– Неохота вам домой идти. Да и рано еще. Зачем же неволить себя?

– Ладно, только недолго, – встала Маша, закинула косу за спину.

И вот они медленно бредут по монастырю. А утоптанная дорожка в мокрой траве узкая, только на двоих, да и то если локоть к локтю.

Подошли к дому, где жил наместник.

– Повезло вашему братцу: самому наместнику прислуживает.

– У наместника есть послушники и подельней, – усмехнулась девушка.

Тихон удивился:

– Как же так? Мне ваш батюшка хвастал…

– Пашутка сейчас при иеромонахе Варлааме, – перебила его Маша.

От неожиданности Тихон не сразу нашелся, что сказать:

– Впервые слышу о таком. Все службы отстоял, а его вроде бы не видел.

– И не увидите, он из своих комнат не выходит.

– Старенький, значит, болящий?

Девушка покосилась на угловые окна во втором этаже.

– Как же, болящий… Пашутка ему вино из подвала ящиками таскает.

– Что вы такое говорите? Побойтесь Бога, – пытался искренне возмутиться Тихон.

– Они пить в монастыре не боятся.

– Да неужто все священнослужители такие?

– За всех не скажу, а Варлаам такой. И монах при нем Федор тоже хорош – за каждой прихожанкой волочится, вечно пьяный.

Тихон посмотрел на дом наместника, и показалось ему – кто-то подглядывает за ними из-за шторы. Может, Пашутка?

Он повернулся к Маше, но взгляд из окна, чудилось, буравчиком сверлит затылок, так и тянуло обернуться. С трудом пересилил себя.

– И давно они здесь?

– Как в городе мятеж кончился, так и объявились.

– Вдвоем?

– С ними еще несколько монахов – Савва, Марк, Нил.

– Тоже при отце Варлааме состоят, вместе живут?

– Нет, отдельно, в кельях. И эти на монахов мало похожи – службы не служат, в церковь не заглядывают.

– Куда же настоятель смотрит? Слышал, строгий он.

– Правильно, других монахов в строгости держит, а этих вроде как сам боится. Они только Варлаама и признают…

Неожиданно девушка ладошкой прикрыла рот:

– Не передавайте, пожалуйста, отцу, что я вам рассказала.

– Почему?

– Плохо мне будет.

– Слова не оброню! – заверил Тихон и сам перевел разговор на другое. Испугался, что девушка спросит, почему он так заинтересовался этими монахами.

– Вот вы говорили сегодня – у вас матушка тяжело больна. Люди к иконе Волжской Богоматери за сотни километров приходят, чтобы она излечила их от недуга. Вашей матушке молиться надо чаще.

– А вы сами-то верите в Бога?

– Как же в Него не верить? – опять растерялся Тихон. – Не верил бы – не пришел.

– Я сегодня наблюдала, как вы молитесь, – призналась девушка.

– А я вас не заметил.

– Не мудрено – вы больше на моего батюшку поглядывали. Когда он в церкви был, так еще молились, старались. А как ушел – так больше по сторонам смотрели.

– И что из этого? – пытался выкрутиться Тихон. – Интересно ведь, столько народу собралось.

– Одни молятся, а другие вид делают. Так вы – вид делаете. Отцу ваше серебро глаза замутило, а я вижу, – убежденно сказала Маша. – Пойдемте назад, уже темнеет…

За спиной девушки Тихон незаметно вытер ладонью вспотевший лоб. Вот тебе и разведчик – девчонка догадалась, что он не тот, за кого выдает себя.

«Иеромонах»

Долго не мог Тихон заснуть в эту ночь. Перебирал в памяти все, что услышал от Маши.

Значит, Пашутка служит у Варлаама.

Иеромонах принимал здесь Толканова.

Алумов отсюда передавал Толканову приказ сжечь в Воскресенском комитет бедноты.

Варлааму освободил свои покои наместник.

Очевидно, под рясой иеромонаха скрывается один из главарей мятежа.

Кто следил за ним с Машей из окна на втором этаже?

Как ни ряди, а без Пашутки этого не выяснишь…

Но не таким наивным оказался сын старосты, каким сначала представился Тихону. Единственное, что удалось узнать, – иеромонах Варлаам ждет какого-то гостя, и Пашутке приказано сегодня к вечеру накрывать на стол, принести из монастырского погреба несколько бутылок вина.

Пашутка довольно жмурился – видимо, от этих застолий перепадало и ему.

После обеда, как было условлено, Тихон направился в кедровую рощу. В воротах монастыря обернулся – вроде бы никто не следил за ним. Повернул направо, пошел вдоль монастырской стены – снизу замшелой, с выбитыми кирпичами. Было тепло, но от древней стены и сейчас тянуло ознобным холодом.

Кое-где стояли подводы, отпряженные лошади хрупали травой. В тени под кустами группками сидели мужики и бабы. Разложив на платках снедь, перекусывали.

За густыми ольховыми кустами, на берегу самого дальнего от монастыря пруда, Тихон присел возле широкоплечего мужика в стоптанных лаптях. Тот дремал, положив под голову котомку. Грязная посконная рубаха на груди расстегнута, на шее – дешевый медный крестик. Словно издалека пришел богомолец поклониться святыням, немало верст оттопал, утомился, разомлел на солнышке.

Тихон молча сел рядом, кинул в воду камушек. Лобов открыл глаза.

– Ты вроде бы посвежел на монастырских-то харчах, отъелся. Ну, хвастай…

Рассказав, как устроился, что удалось узнать, Тихон протянул чекисту листок бумаги, на котором после вчерашней прогулки с Машей попытался нарисовать план монастыря.

– Это – колокольня, это – гостиница, это – кельи, где живут монахи, появившиеся в монастыре после мятежа.

– А где Варлаам обитает?

– Здесь, в покоях наместника, на втором этаже. С ним – монах Федор, тоже тип подозрительный. Сегодня вечером ожидают какого-то гостя. Пьют они здесь крепко.

– Удобный момент для ареста.

– А может, еще подождать? Пашутка многое знает, вот я и попробую…

– Опасно тебе оставаться здесь, уходить надо.

Тихон загорячился:

– Нельзя сегодня уходить – Сафонов насторожится, Варлаама предупредит. Повезло мне с квартирой…

– Везет, везет, а потом и назад повернет, – хмуро заметил Лобов. – Никто не подозревает тебя?

– Что вы! Староста, как увидел, что я серебряными рублями расплачиваюсь, так сразу за своего принял. Вроде бы даже в зятья меня метит, – смутился Тихон.

О том, что кто-то следил за ним с Машей из покоев настоятеля, не сказал. Может, почудилось ему это, а он людей взбулгачит.

– Ворота в монастырь на ночь закрываются?

– Замок нехитрый – скоба.

– А как в дом наместника попасть?

– Ночью там Пашутка. Думаю – мне он откроет…

Лобов положил план монастыря в карман, задумался – чем-то рассказ Тихона насторожил чекиста.

– Нет, нельзя тебе больше оставаться тут. Будем брать Варлаама сегодня же ночью…

Когда Тихон подошел к дому старосты, со скамейки поднялась Маша, взволнованно спросила:

– Вы где были?

– Прогуливался. Надышался в церкви свечным духом – голова разболелась.

– Вас отец искал.

– Случилось что? Зачем я ему потребовался?

– Не знаю. Я его в Покровскую церковь послала, он туда пошел.

Тихон и вовсе растерялся.

– Зачем вы это сделали?

– Сама не знаю, – опустила девушка голову, затеребила косу.

– Нехорошо получилось, – расстроился Тихон. – Батюшка ваш подумает – я от молитв отлыниваю.

– Идите быстро в Преображенскую, – посоветовала Маша. – Отец вернется – я скажу, что ошиблась.

Они посмотрели друг другу в глаза. Странный произошел между ними разговор, непонятный. Но продолжать его и выяснять, почему Маша обманула отца, было некогда…

Через несколько минут в Преображенскую церковь заявился Сафонов. Увидел Тихона среди богомольцев у самого амвона, перекрестился и ушел.

Тихон шевелил губами, клал поклоны, а сам все думал: почему забегал по монастырю, разыскивая его, староста? Может, показались подозрительными вчерашние расспросы? Почему обманула отца Маша? А если это проверка? Может, рассказала она отцу о своих подозрениях? Может, верно говорил Лобов – хватит судьбу испытывать? Не убраться ли отсюда, пока не поздно?.. Нет, сейчас уходить нельзя, вся операция сорвется.

За ужином Сафонов опять расспрашивал Тихона об отцовском хозяйстве, подтрунивал над дочерью, что она с таким монашеским характером в девках засидится.

Тихон совсем было успокоился, а тут невзначай поймал на себе подозрительный взгляд старосты. Сафонов тут же отвел его в сторону, но Тихон понял – староста следит за ним. Вчера Сафонов так не смотрел. Значит, в чем-то Тихон допустил оплошку. Где? Когда? Как теперь открыть монастырские ворота?

Ничего другого не придумал, как пораньше лечь спать. Если староста решил следить за ним, пусть не спит, пусть помучается. А сон свое ночью возьмет.

Так и случилось. Долго в своей комнате ворочался староста с боку на бок, кряхтел, бормотал под нос то ли молитвы, то ли проклятия. В сенях попил воды из ведра, прислушался, как дышит постоялец. Опять забрался в скрипучую кровать, притих. А через полчаса захрапел так, что если бы Тихон и спал, то пробудился бы от храпа.

В эту ночь он лежал в кровати не раздеваясь, только сапоги снял. Часы в комнате старосты пробили два часа. Тихон босиком, на цыпочках, вышел на крыльцо, прикрыл дверь, обулся.

Небо затянуло пологом туч, только над самой головой – прореха. В ней несколько тусклых звезд-крупинок.

«Хорошо хоть – собака сдохла», – подумал Тихон, отворил калитку.

В темноте монастырские строения едва угадывались, слева непроницаемо чернела стена. Тихон прокрался к воротам. Нащупал проржавевший засов, с усилием сдвинул его в сторону. Открыл тяжелую, обитую металлическими полосами дверь и сразу услышал из темноты:

– Тихон?

– Я, товарищ Лобов.

– Всё в порядке?

– Ни огонька. Проходите…

В монастырь проскользнули чекисты, рабочие с винтовками. Лобов вполголоса отдавал приказы. Одни побежали к монастырским кельям, другие – на колокольню. Несколько человек остались у ворот. Двое, с «максимом», залегли напротив дома наместника.

Лобов и Тихон подошли к дверям, прислушались. Из дома – ни звука. Так же тихо и на всем подворье. Монастырь спал. Или затаился.

Тихон взглянул на чекиста, постучался. Глухие удары словно завязли в тишине внутри мрачного дома наместника. Тихон нашел чугунное кольцо в двери, постучал им сильно, настойчиво. Под дверью обозначилась полоска неверного желтого света, скрипнула ступень.

– Кто там?

Тихон узнал голос Пашутки.

– Это я, ваш постоялец. Меня Тимофей Силантьевич послал, открой.

– Зачем послал? – громко зевнул Пашутка.

– К иеромонаху Варлааму гости пришли.

– А почему он сам не проводил? – допытывался Пашутка.

– Занедужил он, поясницу ломит…

Щелкнул засов, Пашутка приоткрыл дверь. В руке у него горела толстая свеча в бронзовом шандале. Ее колеблющийся язычок осветил заспанное лицо парня.

Пашутка внимательно посмотрел на Лобова и неожиданно сказал:

– Заждались вас.

Видимо, Пашутка принял Лобова, одетого в наглухо застегнутую шинель, за того самого гостя, которого ждали вечером.

Лобов усмехнулся, за козырек надвинул офицерскую фуражку на глаза и небрежно произнес:

– Дорога длинная, задержался.

– А отец Варлаам спит уже. Может, до утра подождете?

– Некогда мне ждать, парень! – повысил голос Лобов.

– Хорошо, хорошо. Я разбужу его, – залепетал Пашутка. – Постойте здесь, я мигом…

– Не утруждай себя, я сам разбужу иеромонаха. – И Лобов вынул из кармана револьвер.

Толстые губы Пашутки от страха задрожали, задергалась свеча в руке. Тихон взял ее, легонько подтолкнул парня к лестнице:

– Веди гостя к Варлааму. И ни слова больше…

Поднялись на второй этаж, открыли дверь, на которую безмолвно кивнул бледный Пашутка.

В комнате с тяжелыми низкими сводами пахло винным перегаром и табаком. Вся она была заставлена громоздкими комодами, креслами, на полу – толстые ковры. В углу, на широкой божнице, – массивные иконы, на столе под ними – порожние бутылки.

Отец Варлаам спал, с головой укрывшись стеганым одеялом. Лобов и Тихон подошли к кровати, из-под подушки чекист осторожно вынул наган, две лимонки.

Иеромонах не проснулся.

Тогда Лобов рывком сорвал с него одеяло. Варлаам замычал, заворочался. Проснувшись, сунул руку под подушку. Не найдя там ничего, вскочил на ноги. Увидев наведенный на него револьвер, ругнулся и упал на кровать, пружины взвизгнули под его грузным телом.

– Так, святой отец, все царство небесное проспите, – сказал Лобов.

– Ловко, сволочи, работаете. Когда только научиться успели, – прохрипел иеромонах, начал ругаться, как крючник с пристани.

Тихон со свечой подошел ближе. Пригляделся к человеку на кровати и удивленно протянул:

– Ба, старые знакомые!..

Перед ними в нижней солдатской рубахе с вязочками вместо пуговиц сидел сам полковник Сурепов – начальник перхуровской контрразведки! Бритоголовый, под глазами мешки, нижняя губа брезгливо выпячена.

– Не узнаете, полковник? В гимназии Корсунской меня Алумову в заместители сватали?

– То-то мне вчера твоя физиономия знакомой показалась, – сплюнул Сурепов, рявкнул на Пашутку: – Ты чего их пустил, раззява?

– Так вы гостей ждали… Я думал… – всхлипнул Пашутка.

– И сам дурак, и отец у тебя дубина – нашел выгодного постояльца… из чека.

– Может, сразу скажете, кого в гости ждали? – задал вопрос Лобов.

Тихону показалось, что чекист не удивился, встретив здесь начальника контрразведки. Видимо, догадывался, кто мог скрываться под личиной иеромонаха.

– Черта лысого, только не вас! – снова рявкнул Сурепов и замолчал, уставясь в пол.

В соседней комнате храпел мертвецки пьяный монах Федор. Тихон, перевернув его на спину, узнал Поляровского, помощника Сурепова, Пытался ротмистра разбудить – ни в какую.

– Вода есть? – спросил Тихон Пашутку. – Давай сюда…

Пашутка принес от дверей ведро. Зачерпнув полный ковшик, Тихон выплеснул его Поляровскому в лицо. Только после этого ротмистр проснулся. Сообразив, что арестован, заметно протрезвел.

– Кончен бал, гасите свечи, – ухмыльнулся он. – Сурепов не удрал?..

– Вас, ротмистр, дожидается.

– Вот и хорошо, за компанию и черт перекрестился…

Позднее, на допросе, выяснилось, что Сурепов, увидев Тихона с Машей, приказал старосте последить за постояльцем. Поляровский неделю пил запоем. Но вечером в монастыре ждали человека, который, по словам Сафонова, знал всех заволжских рабочих в лицо. Поэтому окончательное опознание нового богомольца оставили на утро.

После допроса Лобов заметил:

– Если бы гость полковника пришел раньше – живым бы они тебя, Тихон, отсюда не выпустили…

Хотя Сурепов на допросе так и не сказал, кого ждал вечером, Тихон был уверен – Алумова.

При обыске в подвалах дома наместника и в монастырских кельях нашли оружие, в киотах икон – десятки чистых паспортов, украденных во время мятежа из городского банка, документы пассажиров парохода «Григорий», тысячи царских рублей и связки отпечатанных контрреволюционных воззваний «К братьям-крестьянам».

Монастырь оказался настоящим подпольным штабом оставшихся на воле мятежников.

После того как в кельях взяли сонных монахов-офицеров, арестовали и Сафонова. Когда их выводили из монастыря, Тихон увидел возле дома старосты Машу. Закутавшись в черный платок, неподвижно стояла она, глядя, как Тихон медленно приближается к ней, перепоясанный ремнем с кобурой, из которого торчала рубчатая рукоять револьвера.

Тихон не успел произнести ни слова.

– Так вот какая твоя вера…

Маша резко повернулась и ушла в дом со ставнями.

В эту минуту Тихон был уверен, что больше никогда не встретится с девушкой: разные дороги выпали им в жизни.

След

Арестованных отвезли в Губчека, вернулись в Заволжье. А здесь митинг – ровно через сорок дней после подавления мятежа мастерские были восстановлены.

По этому случаю собрались в самом большом цехе – в котельном, возле которого в пятом году заволжские рабочие впервые схватились с жандармами.

В президиум избрали и Тихона. Неловко чувствовал он себя за столом, накрытым красным полотнищем. А тут еще старик Дронов уставился из первого ряда, словно выпытывая, что у тебя за душой, не рано ли тебе, парень, в президиуме рассиживать?

Бурлил, шумел котельный цех – гулкий, огромный, с тяжелыми закопченными перекрытиями. Пора бы открывать митинг, а Степан Коркин все на часы поглядывает.

– Кого нет? – спросил его Иван Резов.

– Обещал приехать секретарь Губкома. Еще подождем…

Но митинг так и пришлось Коркину открывать без секретаря. Выступил сам, дал слово Ивану Резову.

Трудно было искоренять контрреволюцию, но не легче – восстанавливать разрушенное. Во время боев с мятежниками несколько раз переходили Заволжские мастерские из рук в руки. Гулял по деревянным постройкам огонь, цокали по станкам пули, била по цехам артиллерия. Гибли люди, и гибло оборудование, которого и до мятежа не хватало.

Работали по четырнадцать часов, без выходных. Не было нужных инструментов, металла. Слышал однажды Тихон, как ворчал старик Дронов:

– Ты мне хоть меньшевиком, хоть большевиком зовись, но чтобы в столярке наждачный круг был. При царе Николашке и то такой нужды не знали. До-жи-лись, тьфу ты, господи…

Только вспомнил Тихон старика, а он и поднимается к столу президиума.

– Весь митинг испортит старый хрыч, – шепнул Тихон Резову. – Начнет направо и налево рубить, всем достанется…

Дронов стянул замасленный картуз, сунул его в карман.

– Мастерские мы восстановили, это факт, – сипло произнес старик, глядя на носки своих стоптанных сапог. Но тут резко поднял лысую голову и заговорил легко и складно, будто всю жизнь ораторствовал: – О том, что до молочных рек и кисельных берегов нам еще далеко, тут уже говорили. Я о большевиках хочу сказать. Насмотрелись мы в мятеж, как всякие меньшевики да эсеры правили. Не дай бог рабочему человеку такой власти – без штанов оставит. А вы, большевики, крепкий народ, правильный: царя спихнули, Керенского передюжили, офицеров из города вышибли. Был бы помоложе – записался бы в вашу партию. На старости лет новый вы мне интерес дали – работать не на хозяина, а на себя. Спасибо вам. – Дронов низко, в пояс, поклонился президиуму и под аплодисменты всего цеха спустился вниз.

Тихона так поразило выступление желчного старика, что он чуть не присвистнул. Вырвалось:

– Ну, Дронов! Что это с ним?

– Чего удивляешься? – улыбнулся Иван Алексеевич. – После мятежа у многих настрой переменился. Теперь выстоим…

К столу президиума пробрался из толпы коренастый мужчина в тужурке. Узнал его Тихон: это был товарищ Павел, новый секретарь Губкома.

Секретарь наклонился, что-то сказал Коркину на ухо. В неумолкнувшем после выступления Дронова шуме Тихон слов не расслышал, но понял – случилось страшное.

Разом потемнев лицом, Степан Коркин тяжело поднялся с места. Дождавшись, когда цех утих, предоставил слово секретарю Губкома. Тот встал перед столом президиума, оглядел ряды рабочих и вымолвил неожиданно тихо:

– Товарищи! Сегодня пришло сообщение из Москвы – тридцатого августа после митинга на заводе Михельсона во Владимира Ильича Ленина стреляли, две пули опасно ранили нашего вождя…

Огромный цех охнул, как один человек, и замер.

– Состояние Владимира Ильича тяжелое. Врачи борются за его жизнь…

То, что секретарь говорил дальше, Тихон понимал с трудом. Не шевелясь смотрел в толпу, не в силах справиться со страхом за Ильича. Словно серый туман наплыл в просторный цех, сурово изменил знакомые лица.

Потом один за другим выходили на помост рабочие и, потрясая темными кулаками, требовали безжалостной кары тем, кто поднял руку на Ильича.

– Куда чекисты смотрели? – спрашивал секретаря пожилой котельщик. – В «Правде» еще в январе писали – машину Ленина обстреляли в Петрограде. Помню, как статья заканчивалась: «Да здравствует красный террор против наймитов буржуазии». Долго этот террор будет только на бумаге?

– Правильно, хватит цацкаться с буржуями!..

– Смерть за смерть!..

– Даешь красный террор! – кричали рабочие из цеха.

Секретарь Губкома вынужден был опять взять слово. Веско сказал возбужденным, мрачно глядевшим на него рабочим:

– На этот раз спуску бандитам не будет. И чекисты свое дело делают, товарищи. Нам стало известно – ими задержана некая Каплан, которая стреляла в Ленина. На первом допросе она заявила, что ни к какой партии не принадлежит. Только вряд ли так. Думаю, чекисты разберутся в этом и мы узнаем, кто стоял за ее спиной.

– Ясно кто – эсеры, – послышалось из зала.

– Фамилия немецкая. Может, немцы за Мирбаха мстят?

– Даешь красный террор! – опять вскинулись кулаки…

Иван Резов зачитал резолюцию:

– «Смерть поднимающим руки на наших вождей! Мы, рабочие Заволжских механических мастерских, требуем массового красного террора против буржуазии и ее агентов. Тесней сплотим ряды вокруг партии большевиков – единственной защитницы пролетариата и беднейшего крестьянства!»

Потом пели «Интернационал». И дрожали от суровых голосов массивные стены котельного цеха…

Сразу после митинга к Резову и Тихону подошла пожилая женщина, отозвала их в сторону. Смуглое вспотевшее лицо ее было в пыли. Поправив на растрепанных волосах белый платок, спросила негромко:

– Вы разыскиваете Алумова?

– Где он? – резко подался к ней Тихон.

– У нас в селе скрывается, в Никольском. У братьев Кирьяновых. Мужик у меня пошел сегодня утром в лес кольев нарубить, видит – кто-то огородами крадется. Ну и разглядел кто – Алумов. Проследил, как он к Кирьяновым постучался, и меня к вам послал, чтобы во весь дух мчалась. Сам-то не мог – с германской на одной ноге приковылял. За домом следит.

– Собирай ребят посноровистей – и туда, – приказал Резов Тихону. – Хотелось бы с вами, да у секретаря Губкома ко мне дело есть.

Договорившись с женщиной, чтобы она дожидалась возле мастерских, Тихон подскочил к группе рабочих, назвал пятерых.

– Забежим за винтовками – и в Никольское.

– Что там? – спросили его.

– Алумова будем брать! – выпалил Тихон.

В штабе оперативного отряда рабочие вооружились и через полчаса вышли на дорогу к селу. В мягкую пыль был вдавлен четкий узорчатый след велосипедных шин. Дорога петляла, разветвлялась, но след вел все дальше, к Никольскому. Не поднимая головы, Тихон топал по нему сапожищами, обливался потом.

– Мужик-то у тебя что, большевик? – поинтересовался он у женщины.

– Какое там! С фронта вернулся на весь свет злой. Мало, говорит, русских людей немец поубивал, так теперь сами с этой революцией друг друга изводим.

– И теперь так считает?

– А кто его знает, после мятежа молчит целыми днями. Попробуй выведай, что у него на уме. У нас на всю деревню один большевик – Тимофеев.

– Как в селе мятеж приняли?

– По-разному. Вечером седьмого Алумов с офицерами на машине прикатил, десятский согнал мужиков на собрание. И начали пугать – кто не запишется в ихнюю Добровольческую армию, у того дом сожгут, а самого к плетню. Братья Кирьяновы и еще четверо кулаков записались, а бедняки ругаются – надо косить, а офицеры винтовку вместо косы суют. Скоро ли прикончат, проклятущих? Силком заставили мужиков в Заволжье идти, а они по дороге и разбежались. Так-то мятеж у нас встретили, по-разному: кулаки – за белых, бедные – за Советы…

На пригорке, над мелкой речушкой, замаячила белая шатровая церковка. Возле нее сгрудились темные избы, целился в тусклое небо колодезный журавль.

Не снимая сапог, перешли речку, следом за женщиной огородом пробрались к ее дому. Ступали осторожно, стараясь ничем не нарушить тишину предвечернего села.

Но что это? За домом, на улице, Тихон услышал возбужденный ропот. Выглянул из-за сруба – у соседней избы толпились люди. Женщина бросилась вперед, за ней – Тихон, рабочие с винтовками.

Увидев отряд, толпа затихла, расступилась. У крыльца, раскинув жилистые руки, лежал бородатый мужик с деревянной культяпкой вместо правой ноги. На светлой рубахе расползлось темное кровавое пятно, остекленевшие глаза удивленно уставились в небо.

Вскрикнув, женщина упала на колени, уткнулась лицом в плечо убитого и застонала, забилась в плаче.

– Поздненько пришли, товарищи, – протолкался к Тихону рябой мужик в выцветшей солдатской гимнастерке навыпуск. – Предупредили Алумова.

– Кто сказал, что он был здесь? – насторожился Тихон.

– Сам Кузьмич. Мы когда к нему подбежали, он еще дышал. Тимофеев я, председатель комбеда. Того, кто предупредил, видел – изба у меня насупротив. Он к дому Кирьяновых полчаса назад подъехал.

– Подъехал? На чем?

– На велосипеде.

Тихон вспомнил узкий отпечаток узорчатых шин. Так вот куда вел след!

Значит, Алумова предупредил кто-то из мастерских. Но кто знал о готовящемся аресте? О том, где скрывается меньшевик, женщина сказала только ему и Резову, рядом никого не было. Неужели кто-то из отряда шепнул велосипедисту и он помчался в село? Но ведь никто ни на минуту не отлучался из отряда!

И тут кровь ударила Тихону в лицо, голову словно обручем стянуло – вспомнил, как сам же выпалил, что отряд идет арестовывать Алумова!

Тот, кто предупредил меньшевика, был в толпе и знал, у кого мог скрываться Алумов. Пока они ходили в штаб за винтовками, он вскочил на велосипед – и сюда, в Никольское.

– Откуда-то от вас, с вашей стороны, подъехал, – подтвердил его догадку Тимофеев. – Алумов с братьями сразу бежать. Тут Кузьмич у них на пути и встал. Это его сам Алумов пырнул, совсем озверел…

Возле дома Кирьяновых след велосипедных шин пропал.

К селу подступал лес, в нем и скрылись бандиты. Но неизвестно, в каком направлении пошли потом. А уйти за это время они могли далеко, леса тянулись до самого горизонта.

В подавленном настроении, ни с чем вернулся отряд в Заволжье. Отпустив рабочих по домам, Тихон зашел в кабинет Резова. Положил на стол кобуру с револьвером и рассказал все, как было.

– Я виноват, дядя Иван. Из-за меня человек погиб. Я Алумова упустил… Судить меня надо…

– Возьми! Это тебе не бирюлька, чтобы кидаться ею! – подвинул Резов наган. – А судить… Сам себя суди. Но лучше – найди этого велосипедиста. Если он знал, где Алумов скрывался, то наверняка и сейчас знает, где он.

– Видимо, велосипед был в мастерских. Значит, он на нем на работу ездит, – предположил Тихон.

– А таких у нас немного. Составишь список – покажешь. Без меня ничего не решай, уж больно горячий…

Список владельцев велосипедов Тихон принес на следующий день. В нем было четверо: Коркин, Дронов, кассир Кусков и литейщик Пашнин. Фамилия Пашнина подчеркнута жирной линией.

Тихон объяснил Резову:

– Он всем говорит – велосипед у него украли вчера, сразу после митинга. Но и сам Пашнин куда-то исчез и появился дома только поздно вечером. Утром сказал в цехе, будто навещал раненого брата в госпитале. Предлагаю вызвать и прижать к стенке фактами…

– Не надо!

– Что не надо? – не понял Тихон.

– Не надо вызывать Пашнина и прижимать к стенке! – вскочил Резов со стула и заходил по кабинету. Тихон недоуменно следил за ним, не понимая, что его вывело из себя.

– Я точно узнал, – остальные из Заволжья не выезжали, – добавил Тихон.

– Ну и что из этого? – остановился перед ним Резов.

– Значит, Алумова предупредил Пашнин, все сходится.

– Главное не сходится – не такой Пашнин человек, чтобы сделать это! – зло сказал Резов. – В партию он не вступил, но в самое тяжелое время был с нами, в пятом году мы вместе с ним возле котельного цеха жандармов били.

– Но ведь факты, – растерянно вставил Тихон – еще никогда старик с такой яростью не набрасывался на него.

– Ты эти факты один к одному слюнями приклеил! – не успокаивался Иван Алексеевич. – Помнишь, когда мы сидели в арестантском вагоне, рядом стреляли?

– Я думал – в Сережку Колпина.

– Это Пашнин и еще двое рабочих из мастерских пытались освободить нас, тебя – дурака.

– Да ну?

– Вот и ну! Их поймали, Алумов хотел ночью втихомолку расстрелять. Только не удалось – пошел дождь, часовые попрятались, и они бежали через окно. И брат Пашнина без обеих ног лежит сейчас в госпитале. Вот что ты должен был узнать в первую очередь, а не фактики подбирать. Не ожидал я от тебя такой прыти.

– Извини, дядя Иван, погорячился. Я же говорил – меня бы рядовым лучше…

– Вот пока молодой – и учись, старого не переучишь, – остыл, перекипел Иван Алексеевич. – Бдительность и подозрительность не одно и то же. Не верю я Троцкому, что мировая революция вот-вот грянет, борьба еще только разгорается. И много дров мы можем наломать, если перестанем верить друг другу.