Текст книги "Последний рейс «Фултона»"

Катер подошел к барже и на другой день, на палубе – Поляровский. Не сразу признал Тихон помощника начальника контрразведки – румянец спал, лихорадочные глаза навыкате, щегольская шинель в пыли и помята. Движения резкие, судорожные, словно ротмистр с похмелья.

– Все вы совершили тягчайшие преступления перед родиной, – надсаживался он, держась за леерную стойку. – Даю вам последний шанс спасти жизнь – предлагаю вступить в ряды Северной Добровольческой армии. Желающие сейчас же будут освобождены и накормлены.

– Неужели найдется такая сволочь? – вслух подумал Иван Алексеевич.

– Сдохнете с голода! Сгниете заживо! – пугал Поляровский. – Ради чего эти муки? Кому они нужны?..

– Мотал бы ты отсюда, ротмистр, – посоветовал старый рабочий. – Ненароком поленом зашибем.

– Что?! – вскинул ротмистр руку к кобуре.

– Трепаться, говорю, кончай, не умаслишь, – поднялся с поленницы Резов. – Забрались в город, как воры в дом, боитесь, что хозяин вернется, а еще хорохоритесь, сволочи…

Дрожащей рукой Поляровский не сразу смог расстегнуть кобуру. Выхватив наган, приказал сопровождающим:

– На корму мерзавца!

Ивана Алексеевича втащили на кормовой настил, оставили одного. Он посмотрел на небо над головой, на Заволжье.

– Встань на колени, старик, – помилую, – за спину убрал Поляровский взведенный наган.

– Подавись ты своей милостью. Как бы тебе самому в арестантах не оказаться.

– Раньше ты на том свете окажешься! – заорал Поляровский.

– Значит, там встретимся, – спокойно ответил старый рабочий… оглянулся на мост через Волгу, откуда уже третий день, не утихая, доносились выстрелы и взрывы. – Товарищи!.. – вдруг выкрикнул он, что-то увидев там.

И в эту самую секунду рядом взметнулся ослепительно-белый столб воды. Рассыпавшись на брызги, он упал на баржу, скинул Резова на дно. Баржа дрогнула, дернулась на волне, и поленница вдоль борта рухнула на рабочего.

Поляровский бросился в рубку, катер сразу же отчалил к берегу.

Тихон и Коркин раскидали упавшие дрова, перенесли Резова в носовую часть баржи.

– Где ротмистр? – пришел он в себя.

– Удрал. Вовремя пушечка ударила, – ответил ему Тихон.

– Немного, товарищи, ждать осталось, – приподнялся Иван Алексеевич. – Над мостом – красный флаг.

Заговорили все сразу:

– Всё. Теперь выбьют контру из города.

– Потопят нас, в живых не оставят.

– Бежать надо.

– Куда? Заволжье еще у белых.

– Вплавь по течению. А там наши…

– Сил не хватит. Ослабли от голодухи.

– Поймают – всех к ногтю. А так, может, отсидимся.

– Нет, в живых они нас не оставят, – повторил Степан Коркин. – Правильно – бежать надо.

– На барже не убежишь, – задумался Резов. – Надо катером. Захватить его, как следующий раз причалит.

– Причалит ли теперь?..

Тихон рассказал о знакомом матросе с «Пчелки».

– Значит, на пароходе свои, если не выдали красногвардейца. Послать туда ночью людей, снять охрану…

– А что, попробуем? – поддержал Тихона механик.

– Надо попробовать, – согласился Резов. – Только подготовиться как следует, людей отобрать покрепче.

– Я готов, – первым вызвался Степан Коркин.

– С простреленной-то ногой?

Решили плыть вчетвером – Тихон, Смолин, Нимцович из Губкома партии и Сидорин, арестованный мятежниками в штабе на Стрелецкой.

Вечером из березовых кругляков нательным бельем связали четыре плотика. Расположились у левого борта, где близким взрывом выбило верхние доски. Набираясь сил, лежали на дровах. Ждали, когда стемнеет. Небо еще днем стало затягиваться тучами, обещая ненастье на ночь.

– Тихон, ты везучий? – шепотом спросил Федор Смолин.

– Не знаю. Не думал, – не сразу ответил Тихон. – А ты?

– Меня на фронте так и звали – Везучий. Отчаянный был – сам под пули лез! Кого в разведку? Меня. Нужен язык, кого послать? Опять меня. В таких заварухах бывал – всё как с гуся вода. Три года в окопах на передовой вшей кормил – и ни одной царапины. Говорили мне: на тебя, Федор, немцы еще смерть по размеру не подобрали… А отчего я бесшабашный был? Как вспомню детство свое голодное, как с девяти лет коров пас, а с четырнадцати подсобником в мастерских надрывался – так нисколько не жаль мне этой жизни, пропади она пропадом… А теперь я смерти бояться стал, очень мне хочется посмотреть, какая она будет – новая жизнь…

Рядом разговаривали Резов с Нимцовичем. Тихон понял – старый рабочий хорошо знает этого человека, иначе бы так не откровенничал:

– Ты мне вот что, Семен, объясни – как же мы мятеж проглядели? Ведь это не дом обворовать – такой большой город захватить. Тут подготовка нужна. Вот я тебя и хочу спросить: где была наша чека? О том, что к нам в город золотопогонников много наехало, что расположен он удачно, – это я знаю. Растолкуй, почему чекисты белякам вовремя руки не повязали?

– Трудный вопрос, Иван, задаешь, – не сразу ответил Нимцович. – Я и сам еще многое не пойму. Знаешь, кто меня арестовал?

– Кто?

– Менкер, секретарь чека. В ночь на шестое я остался в Губкоме. Когда офицеры туда пожаловали, смог убежать, полдня прятался в дровах во дворе. Потом решил – была не была, попробую вырваться из города. Иду по Рождественской, а навстречу Менкер с какими-то людьми. Ну, думаю, свои. Бросился к ним, а он орет: «Держи комиссара!» Револьвер я вытащил, а убить предателя не успел.

– И меня Менкер брал, – сказал Сидорин. – Ночью слышим: пушка ударила, совсем близко. Начальник караульной роты позвонил в чека, спрашивает Менкера, в чем дело. Тот говорит: жди в штабе, сейчас все узнаешь. Смотрим – по Стрелецкой к нам отряд направляется, впереди – Менкер. Мы и опомниться не успели, как они в штаб ворвались…

– Как же случилось, что такого оборотня раньше не раскусили? – опять спрашивал Резов Нимцовича.

– Много причин, Иван. Декрет о создании Чрезвычайной комиссии приняли в декабре семнадцатого, а у нас чека только в марте образовали.

– Ну и что из этого?

– Мало времени оставалось, чтобы освободиться от случайных людей. А такие там были. Чего говорить, если исполняющий обязанности председателя за день до мятежа обратился с просьбой освободить его, как непригодного к такой работе.

– Освободили?

– Не успели.

– Тут не успели, там недоглядели… Дыра на дыре.

Нимцович резко возразил:

– Не думай, что все слепы и глухи были! Знали – пороху в губернии хватает, белого офицерья скопилось как нигде, всю Двенадцатую армию здесь расформировали. И кой-какие меры приняли – в июне Чрезвычайный военный штаб создали. Только опередили нас офицеры – вот наша беда.

Словно сомневаясь, говорить ли об этом, Нимцович помолчал, понизил голос:

– Перед самым мятежом вопрос обсуждали: вызывать или не вызывать из уезда латышских стрелков.

– И что решили?

– Соломин из Горисполкома сказал – преждевременно. До этого с ним Лобов из штаба Красной гвардии говорил. Слышал краем уха – предупреждал, что в городе неладно, что заговор зреет. Называл кое-какие фамилии.

– И что же Соломин?

– Поосторожничал, так Лобову разрешение на аресты и не дал.

– Всех местных большевиков знаю, а о Соломине только недавно услышал. Откуда он?

– В шестнадцатом году эвакуировался к нам из западной губернии. Работал в часовой мастерской. Хороший организатор – как приехал, из еврейских беженцев кружок сколотил. После Февральской этот кружок в группу Бунда перестроил.

– Знаю я, что такое Бунд, – проворчал старый рабочий. – Правильно его меньшевистским хвостом обозвали. А как Соломин большевиком стал?

– Перешел к нам в марте семнадцатого. В апреле его в городской комитет партии выдвинули, после Октябрьской – в исполком городского Совета.

– Вот тогда чехарда и началась: Горисполком и Губисполком – оба большевистские – и друг друга арестовывали! Партийная организация поддержала Брестский мир, а Соломин – наш посланец – едет в Москву и голосует против! Как ты мне все это объяснишь?

– Не могу я тебе, Иван, объяснить. Сам у Соломина спрашивай.

– Теперь не спросите.

– Почему? – повернулся к Сидорину Резов.

– Слышал, Менкер хвастался офицерам, что выпустил в Соломина весь барабан из револьвера. Не стал и допрашивать, прямо на квартире…

– Жаль человека, – выдохнул Нимцович. – Дельный был, хоть и ошибался… Помню, разругаемся с меньшевиками в пух и прах, а он успокаивает: «О чем толковать? Если дерево зазеленело, то обязательно будет расти. Большевики победят…»

– Железное надо мужество, чтобы в этакой драке победить, – промолвил Федор Смолин.

– Почему железное? Обыкновенное человеческое, – тихо сказал Нимцович и добавил: – Просто нужно быть начеку…

Долго молчали, пока опять не заговорил Сидорин:

– Жив останусь – подам заявление в партию. Когда офицеры в штаб ворвались, мы с начальником караульной роты в канцелярии забаррикадировались, все документы штаба сожгли. Потом контрики дверь выломали. Вывели нас из штаба – у входа Менкер прикладом винтовки самолично вывеску штаба сбивает. Аж рычит, взопрел, а она не поддается. Спрашивает нас: «Коммунисты?» «Я – большевик», – ответил ротный. «И ты большевик?» – обращается Менкер ко мне. «Нет, – говорю, – беспартийный». Помиловал меня Менкер, на баржу загнал. А ротного тут же, у дверей штаба, пристрелил… И сейчас стыдно, что я тогда большевиком не назвался… Как думаешь, товарищ Нимцович, примут меня теперь в партию?..

Нимцович поднялся на ноги:

– Потом, парень, договорим. Пора, стемнело…

Общими усилиями спустили плоты на воду. Первым поплыл Федор Смолин, за ним Сидорин, Нимцович. Последним – Тихон.

Холодная черная вода ожгла ослабевшее тело, свела ноги судорогой. Тихон вытянул их – боль отпустила. Толкая перед собой плот, обогнул баржу с кормы.

Красное небо над горящим парком у Демидовского лицея отражалось в Волге. Тихон посмотрел вперед – среди красноватых перистых бликов головы и плоты были видны издалека.

Только чудо могло помочь узникам достичь берега, где без огней, правее Волжской башни, стояла «Пчелка».

Но чуда не случилось – их заметили, с берега застрекотал один пулемет, другой. Кто-то вскрикнул, застонал, последний раз вскинул руки.

Полоса светлых фонтанчиков вспыхнула перед Тихоном, одна пуля попала в плот. Тихон отпустил его, ушел в воду, набрав в легкие воздуха.

Когда вынырнул, плот уже унесло течением, а пули свистели над головой. Выбиваясь из сил, напрягая каждый мускул, захлебываясь, он заплыл за баржу. Кто-то подхватил его и перетянул через борт.

Больше никто не вернулся. Тихон лежал пластом на мокрых дровах. Не мог удержать дрожь в теле, изнуряющую икоту. Резов и Коркин сели рядом, укрыли сухим пиджаком.

Прошел час, другой. Тихон согрелся, но уснуть не мог. С правого берега долетели звуки, непохожие на винтовочные и пулеметные выстрелы, к которым за девять дней заключения на барже уже привыкли. Не сразу поняли – стучат топоры, повизгивает плохо заправленная пила.

Небо уже посветлело, но на Волгу лег туман, и берег просматривался плохо.

– Вроде бы у Волжской башни, – прильнул Степам к щели в борту.

– Нет, правее, – сказал Резов, вглядываясь в берег. – На «Пчелке» огни зажглись. Не там ли?..

Тихон, еще несколько человек подползли к борту, прислушались к странным звукам.

– Не иначе нам гробы готовят, – мрачно обронил кто-то из заключенных, зло добавил: – Бежать вздумали. Теперь из-за вас погибай.

Никто ему не ответил, не возразил.

Сгущаясь, туман опускался все ниже. Сначала из него выплыла верхушка Волжской башни, потом сама башня и наконец высокая рубка «Пчелки». На капитанском мостике шевелились люди.

– Досками обшивают, – догадался Резов.

Вскоре увидели: по крутой лестнице с набережной спустился вооруженный отряд в серых шинелях, на пароход занесли какие-то ящики.

На капитанский мостик, где стояли двое, капитан и рулевой, поднялся третий. На нем офицерская накидка, фуражка.

Глухо застучал двигатель. Пароход медленно отодвинулся от причала, развернулся носом к барже.

– Всё. Потопят! – раздался тот же злой, неприятный голос.

Мускулы в теле Тихона конвульсивно сжались. Вцепился ногтями в сырой деревянный брус. Некоторые заключенные переползли к другому борту, словно там будет безопасней, если пароход на полной скорости ударит носом в полузатонувшую, продырявленную баржу.

А он все приближался, вырастал из тумана.

Неожиданно пароход круто повернул вправо, шипящей волной колыхнул баржу, обдал ее дымом. А Тихону показалось – это дохнула на них сама смерть.

Пароход – короткий и неуклюжий, словно бы вдавленный в воду тяжестью массивной трубы, с пузатыми колесными кожухами – проплыл мимо.

Офицер на капитанском мостике мельком посмотрел на баржу. Тихон успел увидеть черную бороду и усы. Что-то знакомое почудилось ему в лице под черным козырьком высокой офицерской фуражки.

И может, он бы узнал этого человека, но тот сразу же отвернулся, широко перекрестился на горящий город.

Шлепая по густой воде деревянными плицами, оставляя в ней маслянисто-тусклый след, пароход направился в сторону моста. За кормой, на привязи, прыгали на волне две лодки.

Пароход растворился в тумане, на барже облегченно выдохнули. У моста послышались редкие выстрелы и смолкли.

В это утро, воспользовавшись туманом, из города вырвался на «Пчелке» сам Перхуров. Обязанности «главноначальствующего» принял на себя генерал Маслов – тот самый, которого осенью семнадцатого года Тихон вел в Коровники.

Месяцы заключения не пошли генералу впрок, только озлобили. Видимо, ненависть к Советам затмила рассудок генерала, если он согласился продолжить дело, уже обреченное на поражение.

Маслов гнал на позиции всех, кто мог держать винтовку, – раненых, гимназистов, обывателей. Даже сколотил отряд бундовцев, что монархисту Перхурову никогда бы и в голову не пришло. Правда, эти разбежались раньше, чем дошли до позиций, и винтовки умыкнули.

Огонь выжирал целые кварталы. Горел город, и ночью узникам баржи смерти казалось – горит сама Волга. Взлохматилось пламя над Демидовским лицеем. На барже не сразу поняли, что же так ярко пылает там. Кто-то знающий объяснил – библиотека. Хлопья от сгоревших книг взлетали в небо черными птицами, кружили над лицеем, долетали до Волги, падали на баржу серым пеплом.

После потери моста мятежники переправлялись с берега на берег лодками, катерами. Артиллерия красных била по ним, доставалось и барже. Взрывом оборвало трос кормового якоря, теперь их держал только становой.

Через пробоины баржа заполнялась водой. Кто мог двигаться, отчерпывали ее фуражками, черпаками из березовой коры. Но вода все прибывала.

Умер доктор. Сел у борта, накрыв голову жилеткой, и больше не поднялся. Резов совсем обессилел, лежал на поленнице неподвижно, словно покойник в гробу, только взгляд мрачный, упрямый. Степан Коркин еще бодрился, но нога распухла, гноилась.

Мертвых уже не оттаскивали на корму – не было сил. И они лежали рядом с живыми.

На тринадцатый день Волга вскипела под ураганным ливнем. Уродливо набухла, подернулась мутной пеленой. Вода хлестала в баржу сверху, фонтанами била из всех пробоин.

Тихону чудилось, что сидит он дома за столом, из большой миски хлебает щи, а напротив – мать и сестра. Смотрят на него, жалостливо вздыхают.

Видел Сережку Колпина, как стоят они с ним на крыше сарая и глядят в небо, в котором набирают высоту белые голуби.

Очнулся от толчка – Степан Коркин протягивает ржавый гвоздь.

– Надо трос рвать… Потонем…

По сложенным дровам Тихон выбрался на носовую надстройку, гвоздем пытался оборвать пеньковые пряди толстого просмоленного каната. Гвоздь гнулся, обламывались ногти, а канат не поддавался.

Вконец обессиленный, Тихон спустился вниз, пластом лег на дрова. Кто-то из узников взял у него гвоздь, полез на надстройку. Потом другой.

– Не получится… Надо плыть к своим… Пока дождь…

– Не могу… Нога как не своя, – ответил Тихону Коркин.

– Я поплыву… Только отдохну…

Их разговор услышал Иван Резов, склонился с поленницы:

– Не надо, Тихон… Не доплывешь…

– Я должен… Два раза не тонут…

Резов и Коркин пытались отговорить, но он уже не слышал их. Отдышавшись, полез через борт. Упал в кипящую воду, и течение, усиленное ливнем, понесло его к Стрелке…

Тихон лежал на сыром холодном песке. Пытался ползти, но сил хватало только пошевелить пальцами. Потом услышал мягкие шаги.

– Смотри, утопленник!..

Второй голос, вроде женский:

– Нет… Дышит…

Над Тихоном склонилась женщина в красной косынке. Тихон хотел вспомнить, где ее видел, и не смог.

– Господи! – Женщина сняла косынку с головы, вытерла Тихону лицо. – Откуда ты такой взялся?

Теперь Тихон узнал ее – это она открыла красногвардейцам дверь в зимний сад губернаторского особняка. И странное ее имя вспомнил – Минодора.

– Товарищ командир, подойдите сюда! – крикнула кому-то женщина.

Подошел сердитый угловатый человек с плоской сумкой на боку и тяжелым маузером на узком ремешке через плечо. С ним трое или четверо красноармейцев.

Командир присел перед Тихоном на корточки. Глаза под козырьком фуражки со звездой строгие, холодные.

– Ты кто? Откуда? Говори правду!..

Командир произносил слова очень твердо, не смягчая согласных, a Тихон подумал, что это латыш или австриец из военнопленных.

Шепотом рассказал о барже, как пытались порвать трос, как плыл сюда. Речь давалась с трудом. От слабости по лицу текли слезы, и Тихон никак не мог взять себя в руки, сдержаться.

Женщина вытирала слезы косынкой, а командир хмурился. Недоверчиво, как показалось Тихону, качал головой.

Потом поднялся, приказал:

– Дайте ему спирт! Один-два глоток – это можно… Потом немного кормить… И Мехедова ко мне срочно, чтобы бежал!..

Тихона одели в чью-то гимнастерку, накинули на плечи шинель. От спирта по телу разлилось тепло, шумело в голове. Но он еще слышал, как сердитый командир говорил:

– Баржа против Волжской башни… Наши там… Тюрьма это. Надо рвать трос. Снарядов не жалей, но работай, как ювелир, товарищ Мехедов! Будешь ошибаться – буду сам лично тебя стрелять!

Потом Тихон поплыл куда-то, но эта река была теплая и без берегов. Его положили на носилки, куда-то понесли. А рядом шла женщина с красной косынкой в руке и плакала.

Тихон уже не видел, как человек, которого командир называл Мехедовым, долго и осторожно наводил ствол шестидюймового орудия туда, где стояла баржа.

Первый снаряд взметнул водяной столб правее баржи. Второй – перед самым носом. Третий уже левее, но до якорного троса не достал.

Мехедов рукавом гимнастерки вытер вспотевший лоб, сдвинул маховичок наводки на самую малость.

От четвертого снаряда баржа вздыбилась на волне, и надорванный трос лопнул. Подхваченная течением, баржа стронулась с места.

– Хорошо, Мехедов! – похвалил артиллериста строгий командир, не отрывая глаз от бинокля. – Буду представлять тебя к награде…

Мехедов оглох от выстрелов, от напряжения. Кто-то сунул ему зажженную цигарку, он затянулся, отошел от орудия и упал на мокрую траву…

Дождь уже стих, мятежники ход баржи заметили. По ней, надрываясь, застрочили пулеметы. Батарея в Коровниках всеми орудиями забила по Стрелке. А тут новая беда – там, где Которосль впадала в Волгу, баржа села на мель. Огонь пулеметов стал прицельней, убийственней. В бинокль видно, как очереди щепили борта, рушились поленницы, падали на дно люди…

– Мехедов! – крикнул командир. – К орудию! Клади снаряд совсем рядом.

– Не могу! Руки трясутся! – взмолился Мехедов.

– К орудию! – схватился за кобуру командир.

Взрывом под самое днище баржу опять кинуло на стрежень. С носового настила кто-то из узников, припав на одну ногу, махал над головой белой рубахой в пятнах крови.

Пока артиллеристы рушили окопы мятежников на Стрелке, красноармейцы, работницы с ткацкой фабрики бросились к берегу, возле которого уродливым обрубком торчала баржа смерти.

Узников выносили на берег на руках, укладывали на песок. Вызвали из госпиталя в кадетском корпусе санитарные двуколки.

Течением баржу опять отнесло от берега. Над светлой водой чернели доски левого борта. Правый борт, больше пробитый очередями и снарядами, уже погрузился в воду.

На глазах красноармейцев и оставшихся в живых узников баржа медленно опустилась на дно Волги. Исчезла, как призрак.

– Так-то лучше, – облегченно выдохнула Минодора. – Быстрее забудется…

– Ну нет! – возразил командир. – Нельзя такое забывать, мертвые не простят…

Санитарные двуколки выехали на Большую Московкую. От американского моста в Закоторосльную часть города поодиночке шли беженцы. Женщина с седыми, растрепанными волосами несла завернутого в грязное тряпье мертвого ребенка. Рядом с ней – старик в порванной рубахе, босиком. Следом, надрывно смеясь, брела сумасшедшая старуха, на плечи накинута обгорелая оконная занавеска…

Возле дома Градусова артиллеристы устанавливали стволами на церковь Богоявления трехдюймовые пушки. От Московского вокзала шли отряды красноармейцев с винтовками. Смотрели на беженцев, на санитарные двуколки, на которых лежали узники баржи смерти, – и прибавляли шаг, крепче вбивали сапоги в мостовую.

Готовился последний удар по мятежникам, все еще удерживающим разрушенный центр города…