Текст книги "Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие"

Пятая фаза

Эти немыслимые просторы одна только любовь может сделать пригодными для мелочи вроде нас.[7]7
  Перевод Ю. Соколова.


[Закрыть]

Карл Саган

Было так много причин не верить ей. Решить, что Бьянка нашла в Сети кучку двинутых, которые тратили жизнь на то, чтобы поддерживать заблуждения друг друга, и купилась на их бредни. Они дали ей ответы и были рады принять ее в свой круг. Сумасшествие, как и страдание, не любит одиночества.

Но я все равно ей поверила.

Правда, которую она отыскала для себя, была чудовищно логична, а это имело значение, поскольку я тоже была частью этой правды. Она обещала объяснить то, что преследовало меня большую часть жизни. Если зайти на середину реки, необязательно знать, где у нее исток, а где – устье, чтобы понять, что тебя подхватило течение.

Я бросила попытки выплыть на сушу. У меня никогда не получалось задержаться там надолго.

А теперь? Что сделано, то сделано. Назад пути нет. Теперь нам предстояло с этим жить и попытаться уйти от наказания, для начала избавившись от обременительного трупа. И похоже было, что заняться этим придется мне, потому что вскоре после того, как Грегг испустил последний вздох, Бьянка впала в такой глубокий ступор, что мне пришлось отвести ее в ванную, раздеть, вымыть и уложить в кровать…

Где она и провела следующие девятнадцать часов, глухая к призывам как этого, так и любого другого мира.

Она была так уязвима. Все мое сочувствие, все сострадание было направлено не на Грегга, а на маленькую девочку, которой когда-то была Бьянка, и на то существо, которым она была в своих воспоминаниях и которое теперь называла атавистом, жившее в каком-то другом мире и в каком-то другом теле – амфибии, рептилии или чего-то такого, чему в нашем мире аналога не было. Вероятно, если бы я смогла понаблюдать за одним из ее прежних сородичей, эта гибернация стала бы для меня понятной. Может, они засыпали после того, как расправлялись с добычей, и какая-то древняя часть Бьянки помнила об этом?

Или ей просто нужно было ненадолго отключиться и сбежать от действительности?

Время от времени я заглядывала к ней, садилась на кровать и нежно убирала с ее лица волосы. Была ли это любовь? Я не знала, мне просто казалось, что Бьянка сделала бы то же самое для меня.

Иногда я усаживалась рядом, сжимая в руке нож для хлеба. Он был способен не просто изменить ее семейное положение. Он мог покончить с ее жизнью и, может быть, привнести какой-то смысл в мою. Ведь я не просто должна была убивать такие формы жизни, как Бьянка, я должна была убивать их ради своего мира, верно?

Пока она спала, я прижимала кончик ножа к ее шее, смотрела, как под ним проминается кожа. Мне даже не обязательно было взмахивать им или ударять. Нужно было только обхватить рукоять обеими руками, навалиться на нее всем весом и наклониться вперед. Небольшое сопротивление – кожа прочна, – а потом хлоп – и дело сделано.

Но что должно было случиться потом? Вот в чем состоял главный вопрос.

Ты узнаешь, что рождена для этой цели, когда сделаешь это.

Ты узнаешь зачем, когда это случится.

Их кровь станет залогом твоего бессмертия.

Может, небо распахнется, даруя мне ответы? Или в меня закачают данные, которые позволят мне взглянуть на мир обновленными глазами? Но более вероятным казалось, что я так и останусь сидеть под бьющим из ее глотки горячим фонтаном, не получив никакой награды, в очередной раз сыграв роль послушной марионетки в руках высших сил.

В эти мгновения нерешительности я совершила немыслимое – начала чуть лучше понимать Уэйда Шейверса и задалась вопросом, не так ли он себя чувствовал, когда впервые убивал ребенка. Он наверняка долго боролся с этой тягой, прежде чем поддался ей. А когда поддался, это придало его жизни новый смысл.

Но – ради моего мира? Вы перестарались с рекламой, суки. Идите на хуй. Мой мир нравится мне больше, когда в нем есть Бьянка.

Так что все в порядке, подружка моя. Можешь спать сколько угодно, а я позабочусь о трупе.

Я собрала все кусочки Грегга, какие смогла найти – если уж пытаешься скрыть убийство, так не оставляй ухо валяться на заднем дворе, – и отложила, чтобы избавиться от них позже. Я раздела Грегга, перекатила на коврик, заволокла в ванную комнату, словно он был мебелью, и затащила в ванну. А потом взялась за столовую, как будто служанка – «Лизол» и хлорка, очень много «Лизола» и хлорки – и дважды запустила посудомоечную машину.

Но стоило мне вернуться к ставосьмидесятифунтовому мужику в ванне – и мне показалось, что он потребует командной работы. А на помощь в таком деле образцового старшего брата не позовешь.

Но я знала кое-кого, у кого были задатки.

Я не представляла, приходилось ли Аттиле когда-нибудь избавляться от тела – скорее всего нет, – но он мог обладать теоретическими знаниями и точно не струсил бы. Я раз пять или шесть набрала его номер и сбросила звонок, прежде чем торжествующе отложить телефон.

Аттиле необязательно было сюда приезжать.

Я не должна была так легко принять случившееся и теперь поняла, почему это произошло. Если правда, что после расставания мы уносим с собой частичку тех, с кем у нас была связь, значит, я уже позаимствовала у Аттилы все, в чем нуждалась.

Совершив набег на верстак в гараже, я даже могла сказать, что кое-чему научилась у Шейверса. Моего первого наставника. У него не было монополии на инструменты. Мои руки теперь могли удержать их, мои мышцы были сильны. Грегг сам собрал все, в чем я нуждалась. Ножовка по металлу, ножовка по дереву, тесак, секатор – покупая инструменты, он никак не мог предвидеть, что в конце концов их используют на нем самом.

Еще я заскочила в ванную на втором этаже и сорвала занавеску для душа, чтобы использовать в качестве подстилки. И, наконец, разделась – последний этап подготовки, прежде чем взяться за работу.

Казалось здравым начать с запястий и щиколоток – самых тонких суставов, самых слабых звеньев. Оставьте труп гнить и разлагаться на природе – и первым делом он лишится кистей и ступней. Именно поэтому, когда люди тонут, а тела их долго не находят, на берег выбрасывает обувь со ступнями. Они просто отваливаются и, увлекаемые резиновыми подошвами, всплывают, чтобы качаться на волнах.

Откуда я это знала? Не могу сказать. Информация уже была у меня в голове, я просто открыла для нее дверь. Может, Таннер рассказывал. Такие знания – по его части.

Я вспарывала кожу, перереза́ла связки и жилы, рубила запястные кости… а потом она оказалась у меня в руке – целая кисть, бледная, словно восковая, – и я отложила ее в сторону.

Сердце Грегга остановилось, поэтому его кровь просто сочилась, и когда было нужно, я включала душ, чтобы смыть ее.

Мимолетная мысль, идея на будущее – а я точно хочу спустить ее всю в канализацию? Прервав работу, я обыскала шкафчики, нашла стеклянный пузырек с антацидом, опустошила его и вымыла. Нацедила в него крови Грегга и убрала в холодильник. Этот запас мог пригодиться нам позже.

Минут десять?.. Примерно столько мне понадобилось, чтобы одолеть рвотный рефлекс. Как и на то, чтобы разделаться с кистями Грегга. К тому времени, как он лишился ступней, он был для меня не больше чем куском вырезки с витрины Whole Foods.

Этого вы от меня хотели, самовлюбленные боги судьбы и жестокого рока? Об этом так настойчиво шептали мне на ухо? В это хотели меня превратить во имя своих шкурных интересов? Ну что… сюрприз. Я делаю это не с той, которую вы назначили мне в жертвы. Можете поразить меня молнией, если хотите.

Не хотите?.. Тогда валите на хер и оставьте меня в покое.

Разобраться с руками оказалось куда сложнее. Я начала с того, что стала резать волосатые подмышки Грегга. Терпение, Дафна, терпение. Мышцы и жир сдадутся слой за слоем – нужно только продолжать работу. Аккуратность тут ни к чему. Тебе же его не на праздничный стол подавать.

Иногда мне приходилось держаться за голову Грегга, пока я выкручивала его руки в таких направлениях и под такими углами, которые не были предусмотрены природой. Когда я отложила обе руки, приняться за голову было особым удовольствием – маленькой наградой перед тем, как приступить к ногам. Я сразу поняла, почему Аттила вечно потешался над фильмами, где человеку достаточно взмахнуть мечом, чтобы снести голову с плеч. Это не так-то просто. Даже перед тем, как ты доберешься до позвонков, шея доставит тебе кучу проблем. В ней полно хрящей. Неважно, насколько остра твоя ножовка, – попотеть придется сильно.

Но от этого удовольствие, когда ты поднимаешь голову за волосы, становится только слаще. Я поставила ее на угол ванны, пустое место, освободившееся, когда шампунь Сороки и пингвин в каяке отправились в чемодан.

А вот отпиливать чьи-то ноги в районе таза охуеть как утомительно, тут иначе не скажешь. Я чуть не поддалась искушению поискать какие-нибудь электрические инструменты, но побоялась, что это будет чем-то вроде жульничества. Грегг заслуживал ручной работы. Мне оставалось лишь не сдаваться так же упрямо, как его соединительные ткани…

Наконец дело было сделано. Две кисти, две ступни. Две руки, две ноги. Голова и большой бесформенный кусок мяса в центре. Грегг теперь сделался куда удобнее для переноски. К тому же он услужливо лишился нескольких фунтов крови. После того, как я завернула его в пищевую пленку, он был готов к тому, чтобы полежать в холодке… потому что с транспортировкой нужно было подождать.

Я улучила несколько часов сна рядом с Бьянкой, прежде чем она проснулась около десяти утра на следующий день. Все еще плохо соображающая, с опухшими глазами, она опасливо вышла из спальни, но опаска сменилась недоумением, когда реальность не совпала с ее ожиданиями. В столовой чисто. Ножи вымыты. Ванная отдраена, а душевые занавески все равно пора было менять.

Разве что в холодильник за молоком пока заглядывать не стоило.

– Это ты сделала? – спросила она. – Ради меня?

Первым моим порывом было ответить: «Да, для чего еще нужны подруги?» Но в глубине души я в этом сомневалась. Не исключено, что я расчленила Грегга ради себя.

– Надеюсь, ты хорошо отдохнула, – сказала я вместо этого. – У нас впереди долгий день.

Возможно, Бьянка в последнем разговоре с Греггом просто импровизировала, доходя до крайности, лишь бы объяснить ему, что она такое, но, тем не менее, при этом подала несколько хороших идей насчет того, что нам делать с частями тела. Лучшим вариантом было раскидать их как можно дальше друг от друга, а Колорадо – такой штат, где никто ничего не заподозрит, увидев человека с тяжелой сумкой или рюкзаком.

Мы избавились от ног Грегга на полпути между Денвером и Колорадо-Спрингс. Торс бросили в траве восточных лугов на съедение койотам. Поднялись на склоны Передового хребта и отыскали сырую, тенистую лощинку, в которой на радость червям и земляным жукам закопали голову. Через час, проехав севернее, мы снова забрались в горы, на этот раз выше, и принесли руки в жертву тем, кто доберется до них первым.

К тому времени было уже темно, а у нас остались только кисти и ступни. Их я приберегла напоследок, потому что знала одну свиноферму к северу от Лонгмонта, а туда средь бела дня не проберешься. От вонищи слезились глаза, но оно того стоило, чтобы покончить с этим делом. Я забросила последние куски в загон к стаду, зная, что скоро от папиллярных узоров не останется ничего, а свиные зубы перемелют кости. И это никак не испортит вкус свинины, потому что Грегг, в конце концов, тоже был органическим продуктом.

Итак – стань единым с космосом, Грегг. Развейся и сгинь.

Напоследок мы взяли мешок, полный накопившейся за день пленки, перепачканной кровью и ДНК, и, похожие на парочку ведьм под луной, жгли ее, пока она не расплавилась и не превратилась в черную корку.

Взглянув на усеянное звездами ночное небо, каждый огонек в котором был крошечным окном в прошлое, я ощутила, как на меня дождем проливается недовольство. Я почти слышала следующее сообщение, которые они попытаются оставить на моем телефоне:

«Ты ведь понимаешь, что это была лишь разминка? Давай-ка не рассиживайся, потому что времени осталось мало».

* * *

Идея пришла Таннеру в голову с запозданием – Аттила уже собирался оставить его в одиночестве в этой адской темнице, где он только что наблюдал за смертью трех человек.

– Ты можешь открыть люк?

– Серьезно? – Аттила остановился у самой двери и нахмурился. – Зачем?

Таннер никогда еще не видел, чтобы у Аттилы возникали подозрения. Ему не из-за чего было становиться подозрительным. Он контролировал события с самого начала, даже когда это не было очевидным. Все происходило по его воле, в избранное им время.

Снова открыть люк? Это была единственная мелочь, которую он не мог понять.

– Я хочу туда заглянуть.

Аттила ухмыльнулся.

– Чтобы бездна заглянула в тебя? Ну надо же, старший братец. Я думал, ты не из таких.

– Слышал, наверное, – в окопах атеистов не бывает. – Таннер взялся за один из прутьев клетки и потряс его. – Я не первый заключенный, которого в тюрьме потянуло к религии.

– Формально ты мой гость. Но аргумент принят, хоть я и не верю тебе ни на секунду. Ты из тех, кому нужно знать своего врага, так что для тебя это разведка. Но… почему бы и нет?

Пересекая комнату, Аттила двигался с грациозностью большого мужчины, научившегося контролировать свою массу. Идеальная осанка, идеальное равновесие, поразительная легкость. До тех пор, пока он на тебя не напрыгнет. Эту ошибку дважды не повторить.

– Мне правда жаль, что в юные годы ты не попался на глаза правильным людям, – сказал он, проходя мимо. – Ты мог бы обрести силу, которая хоть чего-нибудь бы стоила.

– Ты так говоришь, словно тебя таким сделали. Я-то думал, ты родился сломанным.

– У нас с тобой, похоже, очень разный взгляд на то, что значит быть сломанным и целым. Но, опять же, я тебя понимаю. – Аттила взялся за штурвал люка. – Наставники замечают потенциал. Это их работа. Они не могут взрастить семя, которого нет, зато они могут повлиять на то, в какую сторону оно будет расти. «Дайте мне ребенка младше семи лет, и я сделаю из него человека» – эта фраза была уже стара, когда ее присвоили иезуиты.

Люк с лязганьем распахнулся вновь, открывая черную безжалостную пасть.

– Последняя возможность передумать. – Аттила на мгновение задержался рядом с ним. – Теплее тут не станет.

– Я на это и не надеялся.

– Тогда оставлю вас наедине. А если это такой хитрый способ покончить с собой посредством гипотермии, я буду в тебе очень разочарован. Но смогу оценить иронию.

Через несколько секунд он ушел, и Таннер остался в одиночестве впервые с тех пор, как оказался здесь. Но он не чувствовал, что он здесь один.

Теперь, когда в тоннеле за стеной не было ничего и никого, он мог лучше его рассмотреть. Увидеть больше пространства, больше деталей. Больше. Чем дольше Таннер вглядывался, тем меньше это походило на рукотворную постройку, скорее уж на что-то выращенное. В основе его лежал порядок, но были и неровности, и изъяны – как у дерева.

Прежде тоннель представлялся ему сделанной из угля глоткой, но теперь восприятие Таннера изменилось. Ему стало казаться, что стены устланы чешуйками, которые где-то накладывались друг на друга, а где-то топорщились – так выглядела бы вывернутая наизнанку кожа углеволоконной змеи. Если долго приглядываться, становилось заметно, что глотка медленно пульсирует, будто сглатывая призрачные остатки скормленных ей лакомств.

Если бы он смог прикоснуться к ней, то узнал бы гораздо больше.

Как далеко она уходит – вот что Таннеру хотелось выяснить больше всего. Тот звук, что раздался после взрыва, был звуком тоннеля, трубы́ времен каменного века, червем уходящей в недра земли. Откуда что-то подобное могло взяться здесь, посередине Денвера, Таннер не представлял.

Он смотрел, пока отверстие не стало напоминать ему огромный почерневший глаз.

От долгого нахождения рядом с ним реальность начинала потихоньку плыть. Может, дело было в холоде. Может – в остаточной головной боли от газа. А может, из самого отверстия исходили какие-то испарения, и у Таннера начинались галлюцинации. Расслабив глаза и позволив зрению расфокусироваться, он почувствовал, что находится на другом конце комнаты, в само́й глотке… и она уходила очень, очень глубоко. Он ощущал это в воздухе, в атмосфере. Возможно, она была длиной в несколько кварталов. Возможно, она была длиной во множество миль. Возможно, она ныряла вглубь. Возможно, она уклонялась на восток, к неосвоенным равнинам. Возможно, она поворачивала на запад и уходила под горы. Возможно, она была лишь одной из десятка тысяч.

Но, какой бы она ни была длинной, она должна была где-то заканчиваться – в месте, находившемся на Земле, но больше ей не принадлежавшем. В пузыре между измерениями. Червоточине, ведущей в пространство без времени, где нечто огромное затаилось, выжидая, в своем логове, в котором миллиард лет был неотличим от одного дня. Быть может, оно заползло туда несколько геологических эпох назад. Быть может, сама планета сформировалась вокруг него.

Холод стиснул его в объятиях и попытался запустить в него зубы, но Таннер его стряхнул. Спальник на полу он игнорировал. Ему и раньше случалось замерзать, и это делало его только сильнее, ведь он воспринимал холод как друга, как силу, которая учит тебя разжигать свой внутренний огонь. Понимая холод, ты лучше понимаешь себя и место своего хрупкого тепла в мире, способном с легкостью его задушить.

Так откуда же взялся этот холод? Вот в чем заключался самый главный вопрос.

Таннер уже чувствовал нечто похожее, в той печи в сарае. Как и Дафна, только когда она с этим столкнулась, холод был так силен, что оставил на ней вечную отметину.

А это значит, что со временем его сила иссякала. Но с медлительностью ледника. Прошло, в конце концов, двадцать два года. Значит, источник этого холода был невероятно могуч.

В той печи сгорело тело маленького мальчика. Того самого мальчика, которым Дафна была одержима в подростковые годы, когда все еще пыталась разобраться в том, что с ней случилось. Она рассказывала, что он был не таким, как прочие мальчишки. Этот мальчик помнил поразительные вещи, и даже Уэйд Шейверс не пугал его почти до самого конца.

Предположим, Дафна сейчас оказалась бы здесь, а Франческа и Зянг были бы живы и могли услышать, как она рассказывает о нем. Что бы они сказали? «Один из нас, это точно. Он был одним из нас».

Думай, думай. Следуй за холодом к его источнику…

Мальчика убили, расчленили и – из целесообразности – сожгли. Он обратился в пепел, и прах, и кусочки костей. Покидая этот мир, он оставил после себя крошечную точку, холодный, как космос, вакуум, ледяную пустоту, которая затягивала в себя все, что к ней приближалось. Двадцать два года спустя она все еще поглощала дым сожженных листьев.

А здесь? Здесь жертв разнесли чуть ли не на атомы, но дело было не просто в целесообразности. У жертвоприношения всегда есть высшая цель. Они придут и покончат с этой бесполезной ебаной планеткой и создадут из ее праха что-то настоящее.

Аттила с сообщниками уже делали такое раньше, и, возможно, не раз. Это был тот же самый холод, только распространялся он дальше. Если бы Таннер смог проникнуть в глубину черного тоннеля, то ощутил бы то же самое притяжение. Все здесь было таким же, только сильнее.

Он мог поверить.

Теперь продолжай думать, продолжай преследовать…

«Души чистейшие – те, что из тела исторгнуты силой».

Так что же с ними происходило после смерти, с этими атавистами? Они разлагались, они распадались, они возвращались – куда, к своему первоистоку? После них оставалась дыра. Не просто в сердцах тех, кто их любил, – ничего столь поэтического. От них оставалась настоящая дыра. Они пробивали дыру в ткани…

Мироздания.

И последнее: как он работал – этот зов, этот призыв? Их бог, один из множества, чем бы ни была эта голодная тварь, скрывавшаяся в глубине, – слышал он только взрыв, или его чувства были тоньше? Задерживался ли он после кормежки? Ощущал ли вибрации, когда что-то попадало в его черную глотку? Чуял ли мертвых атавистов?

Или же он просто чуял смерть?

Во всем этом крылись возможности. Величайший урок, который Таннеру преподали горы, заключался в том, что нельзя ничего принимать на веру. Все может оказаться не таким, каким представляется.

Вот теперь Таннер наконец-то поднял спальник. Зарылся в него и вытащил конвертик, который соорудил из обертки от чизбургера и спрятал там в первую ночь, подальше от взглядов тюремщиков.

Шон бы понял. Шон бы простил. Может, это его даже позабавило бы.

Ухо, состоявшее в основном из хрящей, все еще было твердым на ощупь, хоть и побледнело, и пошло морщинами по краям. Подвальный холод должен был замедлить разложение, но тепло Таннера в спальном мешке могло его ускорить. От уха начало пахнуть смертью, и это было самое главное.

Таннер прижался к передней стенке клетки и просунул руку сквозь прутья. Все или ничего. Второй попытки не будет, другого шанса не будет, поэтому он практиковался и визуализировал. Изучал механику движения своей руки, локтя, запястья. Он был баскетболистом, отрабатывавшим штрафные броски в корзину, в которой на вид было футов шесть.

К тому времени, когда он швырнул ухо, люк сделался широким, как тоннель. Таннер не мог промахнуться.

Потом он оторвал от спальника молнию и натянул ее между двумя прутьями. Дальше все зависело от того, сколько он сможет терпеть. Если с нажимом водить по ее металлическим зубцам рукой, снова и снова, взад и вперед, молния работала не хуже пилы.

* * *

Итак, я прибрала устроенный подругой бардак, в процессе устроила бардак пострашнее, прибрала и его тоже, а потом мы спрятали труп на территории общей площадью больше тысячи квадратных миль. Никогда в жизни столько не трудилась.

Следующий наш фокус должен был стать еще масштабнее. Нам предстояло не просто избавиться от тела. Нам предстояло заставить исчезнуть целую жизнь.

И делать это тоже предстояло в первую очередь мне. Потому что у меня были возможность и свобода действовать за кулисами, пока Бьянка стояла на сцене в образе – пусть и несколько подкорректированном – той, кем была на самом деле: обиженной мужем жены.

Что было легче всего? Создать видимость того, что Грегг ей изменял. Если у тебя в распоряжении есть чей-то компьютер, а хозяин уже не сумеет оспорить твои заявления, туда можно подкинуть почти все что угодно. Переводишь назад дату, отключаешь компьютер от Интернета, чтобы она не синхронизировалась, – и можно заставить события происходить ровно тогда, когда тебе нужно.

На моем вкладе в общее дело уже стояли временные метки, так что нам нужно было всего лишь подогнать под них нашу историю. Фотки, которые я делала с Аттилой, особенно те, где плохо видно мое лицо. Фотки, которые я делала с Валом, пока он не решил, что это ему противно. Кто скажет, что у меня во рту не член Грегга? Если Бьянка говорит, что это его член, значит, так оно и есть.

Бьянка осталась дома, чтобы подготовить родственников и друзей – не было у них в выходные никакого желудочного гриппа, она просто не хотела, чтобы Сорока видела, как родители собачатся из-за такой мерзости, так что простите, пожалуйста, за вранье. Мы забросили в багажник его машины пару собранных Бьянкой чемоданов, в одном из которых лежала непочатая пачка презервативов, и я отправилась в Лас-Вегас. Как раз то место, куда может сбежать говнюк-муженек, пребывающий в надире кризиса среднего возраста. До Вегаса было неблизко – больше тысячи ста миль, – но расстояние работало в нашу пользу. Оно заставляло трещину в браке казаться намного глубже. Оно превращало Грегга в еще более жалкое клише. К тому же Вегас был как раз таким городом, где самовлюбленный агрессивный мудак легко способен влипнуть в неприятную ситуацию и… испариться.

По пути я оплачивала бензин одной из его кредиток. Для подтверждения личности заправки требовали только почтовый индекс. Сложнее всего оказалось одолеть такую дальнюю поездку, не снимая перчаток, чтобы не оставить отпечатков пальцев. Хоть и была осень, но перчатки начали доставлять мне серьезные неудобства еще до того, как я пересекла границу штатов и оказалась в Юте.

Я отправилась в путь перед рассветом, ехала весь день, по мере надобности делая санитарные остановки на заправках, и добралась до цели, когда вечер уже переходил в ночь. Оказавшись в самом сердце греха и безвкусицы, я отъехала на пару кварталов от Лас-Вегас-Стрипа и нашла дешевый мотельчик, при взгляде на который поняла: вот то самое место. Я не знаю почему, но доверяю своему чутью.

Я припарковалась в дальней части стоянки, где тени были густы, а мусорные баки – вонючи. Убедившись, что поблизости никого нет, я пересела на пассажирское сиденье и достала пузырек с кровью, которую Грегг пожертвовал пару вечеров назад, когда еще мог это сделать. Я дважды взмахнула им, забрызгав окно и дверь со стороны водителя; потрясла, чтобы оставить там и сям несколько капель; сделала два мазка покрупнее на приборной панели и руле. Достала один из выбитых Бьянкой зубов, обмакнула сломанный корень в кровь и бросила его на пол.

Снаружи я запнула под машину наполовину выпотрошенный кошелек, еще немного накапала кровью, спрятала ключи в сумочку – и на этом моя работа была закончена. Мне не нужно было подбрасывать очевидные объяснения – лишь оставить достаточно подсказок, чтобы возникли вопросы, на которые могло найтись сразу несколько ответов.

Об остальном очень быстро позаботится алчность.

После дороги нервы у меня были натянуты так сильно, что мне совершенно не приглянулся Стрип с его неоном, светом, шумом и потной, толкающейся массой людей, которые вели себя так, словно редко выбирались на свежий воздух. Было время, когда мне понравилось бы это место, особенно если бы я воспринимала его сквозь призму добровольно помраченного рассудка, но не теперь. Теперь оно казалось мне трущобами, в которых вонь отчаяния сочилась из-под каждой двери и висела над улицами как пустынное марево.

Я незаметно оставила пару кредиток Грегга на столике к северу от ресторана Planet Hollywood, и еще одну – снаружи Bally’s, отпустив их в свободное плавание. Не подведите меня, малышки. Эй, игроки и кидалы, сегодня вам привалит по-крупному. Отели, шлюхи, передержанные омары и столько бухла, сколько вы сможете выблевать в канаву, – до тех пор, пока карточки не заблокируют. Отрывайтесь до потери сознания. Буквально.

Теперь я наконец-то могла выбросить перчатки и пузырек с остатками крови Грегга. Я могла избавиться от его ключей – по одному за раз. Лас-Вегас производит невероятное количество мусора – еще несколько вещиц погоды не сделают.

А дальше настало время долгого, скучного возвращения, начавшегося с поездки на «Убере» к автовокзалу на Мейн-стрит. Следующий рейс до Денвера отбывает на рассвете? Превосходно. Мне же нечем больше заниматься, кроме как раздавать мелочь попрошайкам и несколько часов мариноваться в терминале, пропитавшемся запахами немытых тел, травки и застарелой вонью, как в дешевом мотеле.

Когда подошло время, автобус смог предложить мне лишь то же самое. На протяжении следующих шестнадцати часов. В пять тридцать утра Лас-Вегас покидают лишь люди особенного сорта.

Чего я точно не ожидала обнаружить – здесь? сейчас? – так это то, что один из них был особеннее других. В терминале я его не замечала, так что, возможно, он сел в автобус по пути, на одной из остановок в северо-западной Юте, пока я отсыпалась.

Я могу сказать только, что он обнаружился на одном из задних рядов, когда я во второй раз посещала автобусный туалет. Волосы у него были не мыты несколько дней, а выпадали, похоже, уже лет десять. Как и у сидевшей рядом женщины помоложе, у него была грубая красная кожа, типичная для людей, много времени проводящих между солнцем и асфальтом.

Я немедленно забыла, что хотела попи́сать.

Что заставляет тебя неотрывно пялиться на отдельных незнакомцев так, словно тебе веки гвоздями прибили? Что заставляет тебя думать: хм-м, а я ведь знаю о нем гораздо больше, чем должна? Что побуждает тебя улыбнуться, не зазывая и не поощряя, и знать, что это не будет истолковано превратно и что никто никому не предлагает перепихнуться в сортире?

Я могу говорить только за себя, но теперь я знаю: это та похожая на ледяной огонь штука, которая однажды прожгла в моей щеке дыру и с тех пор пробиралась к моему сердцу, опустошая меня и заполняя.

И в этом взгляде, который скрывает сдерживаемое мной зло, нет ничего общего с «намасте».

Я вспомнила новость, о которой слышала много лет назад. Кажется, это случилось в Канаде, в точно таком же автобусе. Какой-то парень отрезал голову другому пассажиру. Он охотился за инопланетянами, и Господь сказал ему: чувак, смотри, вон один из них – лучше разберись-ка с ним на месте.

Разница в том, что я уверена в своей правоте и контролирую себя. Вам придется изуродовать меня гораздо сильнее, чем вы уже это сделали, чтобы я стала тем, во что вы, чудища небесные, хотите меня превратить.

– У тебя ведь было очень странное детство, да? – спросила я у обожженного солнцем мужчины.

Они с девушкой, похоже, были вне себя от страха. Не каждый день тебе является валькирия. Не исключено, что они тоже вспомнили про канадский автобус. Через несколько секунд он робко кивнул. Странное… ну да.

– Нелегко, наверное, когда никто не верит в то, что ты точно о себе знаешь, в то, что для тебя нормально. Когда никто даже не понимает. Но как они могли понять? У них совершенно другая система координат.

За тонированными окнами автобуса со скоростью восемьдесят миль в час проносилась мимо пустыня, изнывавшая под светом звезды, до которой было девяносто три миллиона миль. Это ослепительное сияние покинуло поверхность Солнца восемь с лишним минут назад. Неудивительно, что столь многие из нас идут по жизни, чувствуя себя не в том месте и не в том времени.

– Вы до самого Денвера едете? – спросила я у них.

Мужчина сперва взглянул на свою спутницу – типа, стоит ли мне говорить правду этой сумасшедшей? А потом признался, что да, до самого.

– А потом куда?

– Честно говоря, не знаю. Разберусь. Я просто… почувствовал, что мне нужно туда поехать.

Я ни разу не видела человека, более озадаченного тем, что и почему он делал. Интересно, если бы я оказалась достаточно близко, чтобы заглянуть в маленькие глазки сотен птиц-камикадзе, прежде чем они устремились к скале, помнившей, как она была колоннадой, увидела бы я там то же самое выражение?

Я не стала больше беспокоить этих достойных людей.

Мы выехали на рассвете и начали подниматься по Западному склону Колорадо на закате. По мере того как сгущалась темнота, воздух редел, а вокруг нас поднимались величественные горы, мне становилось все проще отключиться от окружающих и притвориться, что есть только я, и мое окно, и черно-синее небо за ним. Звезды выглянули из своих укрытий, и казалось, будто ничто уже не имеет значения – ни два дня постоянного движения, ни фиговая еда, ни сон урывками, ни покрасневшие и чешущиеся глаза. Мне просто хотелось, чтобы мы с Бьянкой обнялись и сказали друг другу, что теперь все будет хорошо.