Текст книги "Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие"

Но знаете что? Меня тошнило от ощущения, будто я существую только для того, чтобы всю жизнь безропотно следовать чужим указаниям.

Грегг начал поскуливать с дрожащими губами и перепуганными глазами – было это искренне или он сменил тактику? В любом случае, выглядел он слабаком. Аттила презирал бы его за это.

– У тебя была хорошая партнерша, – сказала я ему. – Разве ты не мог позволить ей быть самой собой со всеми ее причудами?

Его мученические глаза смотрели мне за плечо, на Бьянку. Я никак не могла разобраться в тех противоречиях, которые в них проглядывали.

– Она ненормальная. Я просто хочу, чтобы она была нормальной.

– Ты что, не понимаешь? Да ты, наверное, и влюбился в нее потому, что она ненормальная. – Я понизила голос, пытаясь изобразить тот здравомыслящий и одновременно раздраженный тон, который так легко давался Греггу. – «В ней что-то есть, и я никак не пойму что, но мне это нравится. Она не такая, как все!» – Я подняла керамическую чашку, отскочившую от его головы. – Да, это всегда быстро заканчивается. – Я понимала желание Бьянки использовать эту чашку с дурными намерениями. – Ты – жалкий маленький хорек. Берешь то, что не можешь понять, и пытаешься кулаками переделать в то, что можешь. Посмотри, куда это тебя завело.

Я отнесла чашку обратно в раковину.

Как это случилось, гадала я. Как произошел этот непоправимый взрыв? Я смотрела на Бьянку, и мне не нужно было ее ни о чем спрашивать. Какое-то время она смотрела в пол, трогая языком раздувшуюся щеку, а потом перевела взгляд на двухместный столик для завтрака в дальнем углу кухни. На нем стоял ее раскрытый и спящий ноутбук, а на скатерти темнели высохшие пятна кофе.

Ага. Эпицентр. Ясно.

Я ткнула в клавишу, чтобы разбудить ноутбук, и обнаружила на экране окно браузера с несколькими открытыми вкладками. Судя по баннеру в верхней части, Бьянка просматривала сайт какой-то почтенного вида психологини по имени Лиз Голдблатт. Я до сих пор понимала, что значит цепочка сокращений после ее фамилии. На странице я увидела маркированный список:

Воспоминания о прошлой жизни, не обязательно человеческой или прожитой на этой планете, возможно, проявлявшиеся в детстве и впоследствии забытые либо сохранившиеся до совершеннолетия.

Частое или непрерывное ощущение того, что вы не принадлежите этому миру, возможно, подкрепленное конкретными впечатлениями о мире, которому вы, по вашим ощущениям, принадлежите.

Проявлявшееся в прошлом или сохранившееся до настоящих дней использование слов, фраз или целых вокабуляров, не относящихся ни к одному из известных языков.

Настойчивое ощущение, что солнце, луна, созвездия, дневное и ночное небо частично или полностью являются не такими, какими должны быть, с точки зрения внешнего вида либо расположения.

Необъяснимо сильное влечение к некоторым людям, животным или природным объектам, таким как отдельные деревья, камни, растения и т. п.

Там были и другие пункты, целый ряд, в который практически целиком уместились короткая трагическая жизнь Броди Бакстера и сомнения, все это время одолевавшие Бьянку.

– У таких, как я, есть название, – сказала она. – Атависты. Кто-то назвал нас атавистами.

Я просмотрела остальные вкладки браузера. Там был опросник, который предлагалось заполнить и отправить доктору Голдблатт. Закрытый форум для зарегистрированных пользователей сайта. Страница с приветствием – по-видимому, Бьянка только-только успела зарегистрироваться. Она открыла несколько форумных тем, и название одной из них показалось мне неприятно релевантным и для меня самой: «Нас выслеживают и убивают».

– Ответы есть, нужно только искать, – сказала Бьянка. – Одна находка всегда ведет к другой. Я должна была всего лишь пойти по верной дорожке из крошек.

Когда Бьянка взяла меня за руку, мне показалось, что она сейчас расплачется. Но я сразу же вспомнила, что ни разу не видела ее плачущей, и поняла, что никогда не увижу.

– Знакомство с тобой, ощущение, что ты меня принимаешь… вот что придало мне смелости наконец-то заняться поисками.

Она до сих пор ничего не сделала со щекой, поэтому я отправилась к холодильнику, чтобы соорудить пакет со льдом. Когда я бросила взгляд на Грегга, то отключавшегося, то приходившего в сознание, события минувшего утра легко выстроились у меня в голове.

Бьянка пьет кофе, сидя за ноутбуком и, поскольку Сорока ночует в нескольких кварталах отсюда, наслаждается покоем, которого у нее никогда не бывает субботним утром. Быть может, она гуглит свои симптомы. «Неспособность ощутить моего ребенка живой, реальной частью меня самой». Возможно, она занималась этим всю неделю. Должно быть, она была в восторге, когда обнаружила ту первую пару крошек, что вывела ее на эту дорожку.

Входит Грегг. Не могу себе представить, что он рад разделить с ней ее открытие. Зато могу представить, как он читает, стоя у нее за плечом. Она могла быть настолько увлечена, что даже не заметила его присутствия. Но он увидел достаточно и, будучи сыт по горло, реагирует единственным способом, которым, по его мнению, можно добиться немедленного результата. Настало время выбить из нее всю эту дурь.

«Будь нормальной. Вот и все, чего я у тебя прошу. Просто будь нормальной, ебаная ты сука».

Эти ее мягкие бедра могут ввести в заблуждение. Они скрывают в себе мышцы, и на них можно положиться в драке. К этому дню Грегг уже уверился в том, что она не осмелится дать ему сдачи. Но он сожрал свой последний бесплатный завтрак. Бьянка хватает нож и вырезает этот завтрак у него из живота.

– Думаю, дальше я справлюсь сама, – сказала она мне. – Можешь уезжать, если хочешь.

Куда, домой к Валу? Чтобы уклоняться, врать, щадить его чувства?

Нет уж, назвалась груздем – полезай в кузов труповозки.

– Думаю, мне стоит остаться.

Бьянка посмотрела на меня взглядом, который был мне хорошо знаком, но не в ее исполнении: «Как хочешь. Не говори, что я тебя не предупреждала».

Она достала из раковины нож для хлеба, а потом, подумав секунду, выхватила из деревянной подставки кухонный топорик и решительно направилась в столовую.

– Хочешь знать, что со мной не так? – спросила она у Грегга. – Я тебе скажу, что со мной не так. Ты заслужил объяснение.

Ой-ой. В этом «заслужил» не было совсем ничего доброго и сочувственного.

– Давай покажу.

Я должна была понять, что будет дальше, когда она присела рядом с ним. По тому, как он сидел, упираясь одной рукой в пол… из этого полированного дерева вышла отличная разделочная доска. Бьянка ударила топориком, и три фаланги откатились прочь. Грегу потребовалась секунда, чтобы осознать, что случилось, прежде чем он начал верещать, а Бьянка к тому времени уже вернулась к работе, отрезая здесь, подрубая там – ничего серьезного, ничего важного, ничего жизненно необходимого.

После кончиков пальцев я на это смотреть не могла. Но я все слышала, и это было мучительно, потому что я жалела обоих. Бьянку до этого довели. Что до Грегга, он спокойно мог бы провести остаток своих привилегированных дней, размышляя над тайнами Вселенной, если бы только умел просить вежливо.

Бьянка дала ему время успокоиться и перестать визжать, и я снова открыла глаза. Она поднесла к его глазам отрубленные кончики пальцев, один за другим, убедилась, что он их разглядел, а потом ушла на кухню и выбросила один из них в мусорное ведро. Второй она швырнула в раковину, чтобы с ним разделался измельчитель отходов. Третий Бьянка унесла в туалет. Спустив воду в унитазе, она снова вернулась.

– Теперь они рассеяны. Кто знает, как далеко друг от друга они окажутся? Понимаешь, о чем я?

Я не представляла, что сейчас способен понять Грегг, но Бьянка еще не закончила. Она распахнула окно и выбросила его ухо на задний двор. А зубы… господи, она выбила ему зубы. Они отправились за переднюю дверь, так далеко, как Бьянка только смогла их зашвырнуть.

– Рассеяны во все стороны. Теперь понимаешь?

Милосерднее всего было бы, если бы Грегг уже ничего не понимал и не чувствовал. Но по тому, как он сказал «нет» – высокий, квакающий всхлип, порождение глубочайшей тоски, – я поняла, что он все еще в игре.

Я ведь побывала в сарае, помните? Я знаю, как долго такое может продолжаться.

– Нам придется от тебя избавиться, – сказала Бьянка. – Может, я отвезу твою голову в Пуэбло. Может, мы затащим твои руки и ноги в горы и оставим на съедение пумам и медведям. А для всего остального я, наверное, найду уютный мусоросжигатель, брошу тебя туда и буду смотреть, в какую сторону пойдет дым.

Она немного помолчала, дожидаясь какого-то знака с его стороны.

– Все равно не понимаешь, да?

Конечно, он не понимал. Он был слишком занят тем, что рыдал.

– Эти твои кусочки… они сгниют. Ты сгниешь. Ты сгоришь. Ты растворишься в воде. Тебя съедят и переварят, и часть тебя станет частью пумы, а остальное она высрет, и оно удобрит какое-нибудь растение. А потом это растение умрет и сгниет, и пума тоже, и то, что было тобой, продолжит свой путь. Ничто не пропадает зря. Оно только распадается на все меньшие и меньшие частички и используется снова и снова… Ты начинаешь понимать?

Не знаю, как Грегг, но – срань господня – мне казалось, что понимать начинаю я.

– А потом, однажды, через миллион лет, или миллиард, или через такое долгое время, что для него и числа не придумано… в этой версии Вселенной, или в следующей, или в той, что будет после нее… эти частицы, которые были тобой… они снова сойдутся в единое целое. Вопреки вероятности один на триллион они отыщут друг друга. И скорее всего уже не будут выглядеть, как ты. Они перемешаются во что-то совершенно другое. Но нечто глубинное в них узнает друг друга и восстановит связь с прошлым, с тем, что происходит сейчас, и они вспомнят о том, чем когда-то были. Они вспомнят, как были тобой. Часть их захочет снова стать тобой… и, во что бы они ни сложились, это существо будет думать, что сходит с ума.

Она подошла ближе и пнула Грегга в лицо.

– Вот что значит быть атавистом. Вот что со мной не так.

Он отреагировал так, как от него этого стоило ожидать.

– Этот будущий ты, кем бы он ни был, возможно, вспомнит об этом пинке. И, может быть, я тоже окажусь рядом… стану чем-то подобным тебе или чем-то совершенно другим. Но, кем бы мы ни оказались в этом новом мире, есть шанс, что мы встретимся, и когда это случится, ты узнаешь будущую меня. Ты не поймешь почему, но ты меня узнаешь.

Еще один вариант «намасте». Древнее создание во мне приветствует древнее создание в тебе.

– Просто во мне будет что-то этакое. Ты не будешь знать что, зато будешь знать, что ненавидишь меня. Точно так же, как я буду знать, что ненавижу тебя. А что случится потом… кто знает?

Бьянка отодвинула от обеденного стола стул, оседлала его и снова прижала к щеке пакет со льдом, готовясь ждать столько времени, сколько понадобится Греггу, чтобы умереть.

– Ты первый, – сказала она.

* * *

Таннер не знал, как долго он пролежал без сознания. Скорее всего, лишь несколько минут, но когда он начал приходить в себя, то не почувствовал хода времени. Это не было похоже на сон. Скорее на наркоз. Было «раньше» и было «сейчас», а все, что между ними, стерлось.

Та дрянь, которую они выпустили в воздух, оставила на память о себе головную боль, свирепствовавшую в глубине черепа. Он все еще сидел в своей клетке, а вот остальные теперь пустовали. Если Таннер остался последним – значит, он больше не новичок.

Они были в дальнем конце тюрьмы. Все они. Все, кроме него. Потому что он был козырем, инструментом, который хранили для позднейшего использования.

И – эй, посмотрите-ка, железный люк оказался распахнут.

Прежде Таннер не мог понять, зачем этот люк вообще нужен, если он ведет в другую часть подвала. Но судя по тому, что он увидел, это было не так… хотя понять, куда именно вел люк, он не мог. В какую-то комнату поменьше, с близкими, теснящими стенами, черными от сажи.

О господи… пусть это будет не печь.

Потому что Зянг, Франческа и новая девица с растрепанными волосами и размазанной тушью… они лежали в этой комнате. Из клетки были видны только макушки и голые плечи. Их раздели. Их связали нейлоновой веревкой так, что они смотрели друг на друга, а их носы и груди соприкасались, и засунули в люк ногами вперед, как будто вязанку дров.

Так господи боже, пусть это будет не печь.

И Таннеру казалось, что это действительно не она. Чем внимательнее он приглядывался, тем меньше понимал, из чего сделаны стены. Они не выглядели металлическими, не были ровными и прямоугольными. Он не видел, где заканчивается комната. Казалось, что стены уходят вдаль, тянутся в темноту, черные и неровные, какие угодно, только не гладкие, где-то бугрящиеся, где-то щербатые, похожие на сделанную из угля глотку.

И что еще страннее – разве может из печи исходить такой холод? Пространство за открытым люком, казалось, выдыхает собственный воздух. Температура в комнате упала, должно быть, еще градусов на пятнадцать, в ней стало так холодно, что дыхание Таннера становилось облачками, уплывавшими к люку, как будто их что-то притягивало. Он не слышал о печах, способных на такое.

Если не считать той, что стояла в сарае Уэйда Шейверса.

Но здесь притяжение, холод, леденящий ужас были во множество раз сильнее.

Лежавшие в почерневшей пасти тоже начинали приходить в себя и пытались отползти друг от друга. Кто-то из них начал бормотать, а потом всхлипывать и рыдать, но кто именно – понять было нельзя. В этом месте все голоса звучали одинаково.

Таннер снова обрел дар речи. Он снова обрел способность двигаться. Он вернулся на свое место у прутьев клетки и забарабанил по ним, умоляя Аттилу и остальных остановиться, пожалуйста, остановиться. Да, он ломался. Очевидно. Вел себя так, словно им будет какое-то дело до того, что говорит одноразовый инструмент. Всего третье утро здесь, и он уже ломался.

Четверка успела стянуть противогазы. Женщина – Эви – подошла к люку, сжимая что-то в руке – меньше бильярдного шара, больше бейсбольного мяча, окрашенное в армейский оливковый цвет. Она выдернула чеку, позволила пружине вытолкнуть рычаг, и засунула гранату в промежуток между связанными телами пленников. Аттила захлопнул люк, оборвав их крики, и быстро повернул штурвал, чтобы запереть его, – как раз перед тем, как изнутри раздался приглушенный грохот взрыва, еще ближе подтолкнувший Таннера к грани потери рассудка.

Но еще более безумным было то, что звук взрыва не прекратился. Он продолжился, постепенно меняясь, удаляясь в невообразимую даль, словно по трубе, и в конце концов трансформировался в непрерывный звон. Он был гулким – нечто среднее между гудением колокола и гонга; это был звук призыва. От его глубины дрожал пол. Прутья клетки тряслись в руках Таннера.

Когда Аттила снова открыл люк, вид бойни оказался таким же ужасным, как Таннер и ожидал. Зянг, Франческа… он узнал их не слишком хорошо, на это у него не было времени, но он заботился о них так же неистово, как если бы они были друзьями. А теперь они вместе с только что приведенной девицей окрасили стены взрывной камеры. Они стекали с железной двери. Они стали мясом, и падалью, и мешаниной изломанных ребер.

Но вскоре, под взглядами неподвижно стоящих Аттилы и его приспешников, они снова зашевелились.

Сами по себе?.. Нет, это было похоже на тот случай в горах, когда Таннер увидел, как труп чернохвостого оленя вздрогнул и задвигался, и лишь через несколько секунд заметил пуму, утаскивавшую его в кусты. Вот только здесь причина оказалась не такой прозаической, как падальщик. Зрелище было столь же зачаровывающим, сколь и отвратительным, потому что Таннер не мог поверить в то, что это происходит на самом деле.

В не успевшем рассеяться дыму он начал различать то, что заставляло трупы шевелиться – щупальца и усики, выползавшие из глубины. Они тревожили дымку, вытесняли дымку, сливались с дымкой. Они ощупывали и обволакивали, обвивали и окружали, и кормились. Чем усерднее они трудились, тем краснее становились, тем легче было их разглядеть, словно из ниоткуда проступала кровеносная система. Они пили, и переваривали, и утаскивали кости с собой во тьму. Они осушили стены камеры, после чего выползли наружу, чтобы очистить от крови пол и все щелочки и механизмы люка.

Таннер никогда не видел ничего настолько нечестивого.

Что до Аттилы, до Дезмонда, до Грегора и Эви – их безмолвное наблюдение он мог истолковать только как благоговение.

Щупальца делали свое дело не спеша, но в конце концов уползли обратно, и камера стала выглядеть достаточно чистой, чтобы в следующий раз жертвы ни о чем не смогли догадаться. Люк с лязгом захлопнулся, штурвал повернулся, и жадный до костей холод остался внутри.

Когда остальные ушли, Аттила задержался, глядя на пленника свысока. В какой-то момент Таннер соскользнул по прутьям на пол.

– Когда их набирается трое или больше, зов получается сильнее – не спрашивай почему. Моя лучшая догадка? Дело в какой-то критической массе, – сказал Аттила. – Слыхал, как проповедники болтают о прямой связи с Богом?.. Здесь это не пустые разговоры.

– Бог, – прошептал Таннер. – Это был ваш…

Закончить он не смог.

– Как я говорил тебе той ночью, это всего лишь ярлык, который передает суть. Масштаб, помнишь? Величина. Не роль.

– Но вы все равно приносите… – Холод сковал его так, что Таннер едва мог пошевелиться. – Жертвы.

– Тут ты меня поймал. – Аттила указал оттопыренным большим пальцем на клетки. – Они рассказали тебе, что они такое? Наверняка ведь, после того как ты завоевал их доверие этим своим решительным характером.

– Они называли себя атавистами. Да. Они рассказали мне, кем себя считали. Кем, видимо, считаете их вы.

– Увидеть – значит поверить. Ты смотрел то же шоу, что и я. Теперь ты веришь?

– Я верю в то, что вы – самые больные пародии на человека, о каких я только слышал.

– Льстец. – Аттила скорчил кокетливую гримасу и присел рядом с Таннером, возле угла клетки. – Наша компания? Мы всего лишь мелкие сошки. Мы – лишь аванпост. Это – Сибирь. Но мы делаем, что можем.

– Есть и еще такие, как вы? – никакая мысль не смогла бы ужаснуть Таннера сильнее.

– Неужели ты думаешь, что штуки вроде нашего маленького домика для игр, каким бы скромным он ни был, появляются сами по себе, без участия глубоких карманов и древних знаний? Это происходит как минимум со времен Четвертого крестового похода. Того, который так и не дошел до Иерусалима и завяз в Константинополе. Я, как и все, люблю, когда христиане истребляют христиан, но это было что-то особенное. Пришлось бы переписать целую кучу учебников истории, чтобы уместить туда все его положительные последствия. Никогда не позволяй никому заявлять, будто война не приносит миру больше всего добра.

Таннер издал звук, отдаленно напоминавший смешок.

– Готов поставить глаз на то, что войну ты в своей жизни видел только с соседнего континента.

– Ты что, Одином себя возомнил? Мудрость тебе пригодилась бы, что так, то так. – Аттила просунул руку в клетку и приятельски похлопал его по плечу. – Есть два типа людей, старший братец. Те, кто сражается на войне, и те, кто за ней наблюдает, делает выводы из того, что происходит, а потом применяет их на практике. Представь, как то, чему ты только что был свидетелем, происходит в промышленных масштабах. Представь, как этих выродков скручивают и перемалывают в таких количествах, чтобы по-настоящему привлечь внимание богов. Вот тогда тучи расступятся, и потолок Сикстинской капеллы украсят новые персонажи, и, если у тебя кишка будет не тонка, ты увидишь сногсшибательную демонстрацию того, что на самом деле может означать слово «гурман». И самое главное… Мне не нужно это себе воображать.

– Ты имеешь в виду, что уже видел такое.

– В Чехии, девять лет назад. Это произвело на меня большое впечатление.

Таннеру хотелось проблеваться.

– Почему вам обязательно обращаться с ними… вот так?

– Таков принцип, древний принцип. Не думаю, что ты о нем когда-нибудь слышал. «Души чистейшие – те, что из тела исторгнуты силой». – Аттила осклабился. – А может, богам приятнее, если мы немножко пережевываем для них пищу.

Таннер сел прямее, прижимаясь спиной к прутьям.

– Но зачем это вам? На самом деле? Что вы за это получаете?

– Да перестань. Ты не настолько туп. Чего люди всегда хотели от богов?

На этот раз смех Таннера прозвучал почти как настоящий.

– Вы угождаете им, чтобы они дали вам то, чего вы хотите? Это же херня. И всегда было херней.

– Предпочитаешь не замечать очевидного, да? Послушай… хочешь – верь, хочешь – нет, но в этих людях есть чистота родом из таких давних времен, что ни ты, ни я не способны этого себе представить. Она встречается и в некоторых местах, и даже в растениях и животных, но я занимаюсь людьми. Они это не выбирали. Просто так получилось. Так сложились их частицы. Но для тех, кто понимает материю и энергию на интуитивном уровне… как ты думаешь, сколько в таком теле может содержаться изначальной силы? Как ты думаешь, если поглотить такого человека, каков он будет на вкус?

Таннер произнес это слово одними губами, не вслух. Трюфели.

– Они жаждут, мы доставляем, они наслаждаются. Это хорошее соглашение.

– Ты так и не сказал мне, чего вы хотите.

– Того, что мы почти уже получили. Европа была знаком. Альфа Центавра была знаком. Это значит, что договор будет соблюден.

Что бы ни таилось в глазах Аттилы, оно было таким же холодным, как этот подвал.

– Сделка была заключена очень давно. Когда они насытятся… когда вкус сотворения мира придаст им достаточно сил… они придут и покончат с этой бесполезной ебаной планеткой, и создадут из ее праха что-то настоящее.