Текст книги "Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие"

Мы были где-то к востоку от Вейла, когда небо озарила вспышка – полоса зелено-белого огня, снижаясь, летевшего на север. Клянусь, в последние наносекунды перед тем, как погаснуть, она была ниже, чем вершины самых высоких гор вдалеке. Я подумала было о том, как близко к моему дому упал этот метеорит, но оказалось, что шоу еще не закончено. Он оказался не один. За ним последовало еще пять или шесть полос – меньше, выше и севернее, направлявшихся в сторону Вайоминга, а то и Монтаны.

И хотя я не вспоминала о брате уже много часов, я подумала о нем в этот момент. Потому что должна была и чуть об этом не забыла. Мы с Таннером дали друг другу обещание в те времена, когда были достаточно молоды для подобных жестов: когда увидишь падающую звезду, подумай обо мне. Ведь, что бы мы ни делали, как бы далеко ни оказались друг от друга, я тоже могу ее увидеть. А значит, мы как будто будем вместе.

Волшебство этого мгновения сделало то, что было потом, чуть менее ужасным.

Я огляделась, чтобы понять, заметил ли еще кто-нибудь то же самое, но все было именно так, как мне представлялось. Пассажиры пялились либо в свои телефоны, либо в никуда.

А как насчет атависта в задней части автобуса? Я готова была поверить, что он поднял взгляд в нужную секунду, потому что его подтолкнул какой-то подсознательный импульс.

Но вот видел ли он все, что видела я? Скорее всего нет.

Он ведь не исходил диким криком.

В следующие несколько мгновений я продолжала видеть послеобраз, словно он был выжжен на моей сетчатке в тонах фотонегатива: ночное небо магниево-белого цвета над бледно-серыми горами, а в нем – черная луна и россыпь смоляных звезд, похожих на пробитые в куполе дыры, приглашающие заглянуть в какое-то бескрайнее пространство снаружи.

А поверх всего этого, на паутине, протянувшейся от звезды к звезде, от одного бесплодного мира к другому, лежали очертания огромных аморфных тварей, казалось, корчившихся в невообразимых муках. Мне вспомнились старые рисунки с титаническими небесными созданиями, которые были придуманы древними астрономами и остались с нами по сей день. Мы всегда ощущали нужду упорядочивать, находить в этой кучке звезд льва, в той – охотника, а вон в тех – быка, и собаку, и медведицу.

То, что увидела я, было не настолько узнаваемым. Такая анатомия могла бы получиться, если бы какая-нибудь допотопная форма жизни бродила по миру миллионы лет, не уставая при этом расти, ничем не ограниченная, ничем не направляемая, кроме безумия и прихотей. Они покрывали собой купол ночи, как чудовищные морские анемоны.

После шести лет я не могла разглядеть в своей жизни смысла. Но иногда детали ее связывались между собой, как соединенные линиями звезды, и образовывали узоры, и на мгновение я замечала в этом скрытую систему, направлявшую меня к какой-то предопределенной цели.

Чем бы ни была темная материя – та штука, которая, как говорят физики, составляет двадцать семь процентов Вселенной, – ее вроде как никто никогда не видел.

Поэтому кто может сказать, что в то мгновение передо мной не предстала именно она?

Если уж темная материя существует, то что-то же должно из нее состоять.

* * *

Нож оставил бы более ровную рану.

Но Таннеру было нужно не это. Ему нужна была кровь, а из этой раны она хлестала – он причинил себе столько вреда, сколько мог, чтобы оставаться при этом способным на какие-то действия. Повреждение нервов стало бы уже перебором.

Молния от спальника прогрызла в мясистой левой ладони Таннера длинную рваную дыру. После чего началась игра наперегонки со временем и вазоконстрикцией. Он заливал кровью все, что мог, пока мог. Он размахивал рукой, создавая дорожку брызг между люком и своей клеткой. Когда поток ослаб, он надавил на рану, расковырял ее и выжал еще немного крови.

Ожидая, что случится дальше, он перевязал рану кусками фланели, оторванной от подкладки спального мешка. Хотя бы это принесло ему удовлетворение. С самой первой ночи он гадал, кто использовал спальник до него. Сколько дней и ночей провел этот человек, прячась в его кокон от холода, молясь о том, чтобы снова увидеть мир, прежде чем умереть, взглянув лишь на самую худшую его сторону?

Таннер принял решение легко и спокойно: теперь, когда он знал, чем они здесь занимались, он отказывался служить их козырем, инструментом контроля над Дафной. Это было настоящим освобождением. Стоило ощутить себя расходным материалом, как все встало на свои места.

Его ладонь пульсировала, рану жгло. Он сидел на полу, выставив руку из клетки. Если бы он мог ускорить начало особенно вонючей гангрены, он бы и это попробовал. «Чуешь меня? Так приди и возьми».

Это могло сработать, а могло и не сработать.

Он мог сознательно истечь кровью или молча пожертвовать своей душой.

Он мог умереть сейчас или позже.

Имя возможностям было легион.

Как он ощутил приближение бога – может, настроился с ним на одну волну? Или просто теперь его ничто не отвлекало? Ни гранаты, ни травмы, ни команды убийц, ни превращенные в кашу тела. Оставались лишь он сам и их бог, и Таннер был абсолютно сосредоточен.

Он слышал, будто боги приходят во вспышках пламени и раскатах грома. Так что могла рассказать ему об этом боге его манера подкрадываться неслышно, прячась за стелящимися миазмами ужаса? Что это тварь, которая способна учуять разлагающееся ухо и которой нечего больше делать, кроме как выползать на разведку? Таннеру не нужно было прикасаться к ней, чтобы почувствовать ее. Ощущение, которое она распространяла вокруг себя, было таким же, какое исходило от Вала, только насыщеннее – ведь бог присутствовал здесь не духом, но во плоти – омерзительное и неестественное, как утоление жажды маслом.

Но при должной мотивации привыкнуть можно ко всему.

Тоннель за люком пульсировал медленными перистальтическими волнами. В нем стало темнее, как будто что-то невидимое сгустилось, скрадывая свет. На мгновение Таннеру показалось, что последняя частица Шона начала двигаться сама по себе. Ухо сорвалось с места и перевернулось, а потом уменьшилось и исчезло, словно его распылили и поглотили.

Щупальца и усики, антенны и стебельки – он то видел их, то нет. Его зрение не могло быть так ненадежно. Глаза воспринимали только свет. Остальное было делом мозга, а к нему были и другие пути, через другие чувства. Возможно, этим все и объяснялось.

Их бог нерешительно завис в воздухе на выходе из тоннеля. Он чуял кровь. Потом он выскочил наружу и с громким шлепком приземлился на пол.

– Вот так, – сказал ему Таннер. – Я здесь.

Если бог его и услышал, виду он не подал. Может, он был глух к частотам людских голосов. Может, он вообще не мог слышать и воспринимал лишь запахи смерти и жизни. А может, это вообще был только придаток, отпочковавшийся от какой-то далекой сущности лишь на то время, пока в нем была нужда.

Он всасывал кровь и подбирался все ближе; Таннер начал понимать, что собственного цвета у бога не было, он был хамелеоном, окрасившимся теперь в серый цвет бетонного пола и румянец гемоглобина.

Вблизи бог поражал. Таннер видел в нем множество очертаний, знакомых форм, на которые он был почти похож. Он был гигантской многоножкой из тропических лесов. Он был шипастым ракообразным с кораллового рифа. Он был глубоководным угрем из не знающей солнечного света бездны, научившимся хватать и ползти.

Он не был ни одним из этих существ и пил приношение Таннера, каким бы скромным оно ни было.

Его натолкнули на это слова Аттилы – что там, в каньоне, какая-то особенность его характера или физиологии помогла ему защититься от этих созданий. «Не бери в голову», – сказал Аттила. Но именно это Таннер и собирался сделать. Подвергнуть эту идею самому безжалостному испытанию.

Когда он схватил тварь, она отреагировала медленно, заторможенно, и в этом не было ничего удивительного – если она так грандиозна, как утверждал Аттила, Таннер должен казаться ей не более чем мошкой. Ощущение было таким, словно он вцепился в покрытый январским льдом кабель. Оно проникало в него, как холод, сначала обволакивая, а потом просачиваясь вглубь. Оно не походило на встряску и ничем не напоминало удар тока. Оно было головокружением и неразрешимыми противоречиями. Эта сущность была не отсюда. Эта сущность была здесь всегда.

Чувства захлестнули Таннера, он не мог видеть, не мог слышать. Он совершил ошибку. Он всегда совершал эту ошибку.

Таннер не поднимался с пола, но все равно чувствовал себя так, словно рухнул на него. Его кости растворились, его мысли больше ему не принадлежали. Существовал человек по имени Таннер, и существовали создания, которых прославляли и боялись как богов, а он очутился где-то посередине. Он ощутил ход мыслей твари, почувствовал вкус ее голода, ухватился за корни ее страха. Он растянулся на многие мили. Он растянулся на световые годы.

Но основа держалась.

А потом…

Равновесие.

Таннер парил. Валяясь на полу, вдавленный в бетон, Таннер парил. Однако он не превратился в Вала, беспомощного и неуклюжего. Бог не захватил его; это он захватил бога, и оставалось только вспомнить, зачем тот ему нужен. Он процарапывался назад сквозь время и пространство. Несколько минут назад, несколько эпох назад его отчаяние было таким ясным.

Его пальцы согнулись, его руки снова были способны цепляться, он снова был способен оттолкнуться от пола.

Когда Таннер понял, что может доверять глазам, он обернул молнию вокруг выступа на теле бога и затянул ее туго, как удавку, не обращая внимания на острые зубчики. Это была опухоль размером с язык, и она с треском поддавалась молнии, как ни один другой материал, который ему раньше приходилось пилить, но становилась тем прочнее и волокнистее, чем глубже он врезался. Однако сила Таннера была даже больше его целеустремленности. Если их бог и осознавал, что от него отрезают кусок, его это не беспокоило. Таннер накормил его собой, и было справедливо, что бог ответит ему тем же, ведь он мог поделиться гораздо большим. Когда Таннер отпустил его, бог уполз обратно – возможно потому, что человек ему уже наскучил.

Но тот кусок, который он оставил после себя… он до сих пор менял окраску. Теперь он был цвета изуродованной руки Таннера.

Быстрее, пока мысль не взяла верх над импульсом. Традиция поедания частиц своего бога существовала почти столько же, сколько и зубы.

Таннер чуть не упал, но вспомнил, что у него есть ноги и ступни, и воспользовался ими. Поднимаясь, он восстановил равновесие и выпрямился со всей непокорностью первой обезьяны, когда-либо попытавшейся ухватить луну. Он был первобытным и развитым, диким и святым, голодным и насытившимся. Он не знал, сколько это продлится, и сможет ли он после этого восстановиться. Но пока что у него были руки, и по сравнению с ними сталь казалась такой хрупкой. С остальным он разберется, выбравшись из клетки.

Уймись, новичок. Ты не сможешь разогнуть прутья.

Да ладно? Скажите это прутьям.

То, на что в это мгновение были способны руки Таннера, даже не было главным его оружием.

Нет, его главным оружием было знание. Потому что существовал человек по имени Таннер, и существовали создания, которых прославляли и боялись как богов, и он снова мог отличить одно от другого.

Они были вовсе не такими, какими казались своим прислужникам.

* * *

Будущее ставило передо мной два вопроса.

Как я могла вернуться к нормальной жизни после того, что сделала сама, и того, что мы с Бьянкой сделали вместе?

И согласно каким таким бредовым стандартам я вообще могла назвать свою жизнь нормальной?

Я не хотела к ней возвращаться. Снова. Если предположить, что в будущем нас не ожидала карточка «Отправляйтесь в тюрьму», то мне нравилось, во что превращается моя жизнь под крышей Бьянки. Такой вариант я еще не пробовала, и он работал.

Я не думала о ее доме как о месте преступления. Мне легко было не вспоминать о том, что я сделала в ванной, что Бьянка сделала в столовой. Хотя мы все еще ждали, пока до нас докатится взрывная волна из Лас-Вегаса, это место казалось мне… очищенным. В нем не было призраков. У него снова был потенциал. Конечно, одна жизнерадостная девочка, которой-было-уже-почти-пять-лет, время от времени спрашивала, куда делся ее папочка, но, судя по всему, неплохо воспринимала его отсутствие. Тем более, что к ним переезжала лучшая в мире тетушка – ну разве не классно?

Однако мне нужно было забрать кое-какие частички прошлого, подвязать кое-какие концы. Я не могла до бесконечности копаться в шкафу Бьянки, пытаясь найти там одежду, которая подойдет и мне. Сырья на нас с ней ушло примерно одинаковое количество, только придали ему разную форму.

Поэтому я и вернулась в Брумфилд, в дом, который делила с Валом, впервые за… охренеть, за восемь дней. У меня была робкая надежда на то, что все пройдет гладко. В последний раз он пытался до меня дозвониться утром понедельника, когда я ехала в Вегас, а это могло означать, что я для него, как и он для меня, уже в прошлом.

А теперь было воскресенье – а по воскресеньям он чаще всего оставался дома, – и машина Вала стояла в гараже, а значит, он должен был оказаться на месте. Однако… его там не оказалось. Я вошла в дом, в котором царила странная тишина, а воздух пропитался явственным ощущением беды. Дом казался слишком открытым, слишком пустым, слишком необжитым, и не только из-за нехватки мебели. Причина была более существенной.

Дом был мертвым, словно уже давно не слышал биения человеческого сердца. От этого мое собственное сердце прибавило ходу.

А еще я уловила мерзкий запашок, поднимавшийся снизу, – как будто протухло что-то на мясном прилавке. Не само мясо – запах был не настолько силен. Скорее, окровавленный пенопластовый лоток, на котором оно лежало. Я позволила чутью вести себя и очутилась внизу, оглядывая комнату, в которой Вал хотел устроить спортзал, но сподобился только притащить прошедшую через несколько рук беговую дорожку.

Я не могла представить себе ни одного положительного сценария, итогом которого были бы этот запах и вырезанный из ковра большой квадрат. К тому же с поручней дорожки свисали шнуры от занавесок, как будто кто-то играл здесь в «озорную домохозяйку».

Какого хера, Вал? Ну правда, в чем прикол?

Когда наверху открылась и закрылась входная дверь, я сразу поняла, что это не он. Звук был не тот. До этого я даже и не задумывалась, что у приходящего-домой-Вала есть свой характерный звук или что я на него настроена. Но это было так. Какая типичная для парочек вещь – а ведь я этого совершенно не осознавала. И не знала, что могу так бояться за него и тосковать по нему.

Наверху лестницы стояла женщина и смотрела на меня. Черные слаксы, удобный черный свитер, черные ботинки, выбранные за практичность, а не за стиль. Я ее раньше никогда не видела. Гладкие черные волосы, не короткие и не длинные. А глаза, кажется, серые? Почему бы и нет, для разнообразия. Так, стоп, мы все-таки знакомы.

– Ты ведь подружка Аттилы, да? – спросила я. – Эви, кажется?

Она приподняла бровь – очень густую бровь. Эви не относилась к поклонницам выщипывания.

– А я думала, ты была слишком бухая, чтобы меня запомнить.

Так много остроумных ответов, так мало времени. Так много более важных дел.

– Что ты здесь делаешь? Ты за мной следила?

– Нет, я ждала здесь. Иногда сидела в машине, иногда уезжала, чтобы позабавиться, а потом возвращалась и надеялась, что ничего не упустила. – А еще у нее были тонкие губы. И мерзотная усмешечка. – Сегодня утром у меня было взрывное развлечение.

Она ждала меня. Несколько дней? Похоже, что так. Потрясающе. Отвратительно и жутко, но потрясающе. Была никому не нужна – а теперь вдруг нарасхват.

– Тебя прислал Аттила, – сказала я. – И тебе нормально.

Она просто посмотрела на меня. Конечно же, ей было нормально. Как смела я в этом сомневаться.

– Я спускаюсь, – объявила Эви. – Хочу тебе кое-что показать. Издалека ты не разглядишь. Хорошо?

Пока кто-то одолевает шесть ступенек, у тебя в голове успевает промелькнуть миллион мыслей. На самом деле ее послал не Аттила. Эви хочет быть у него следующей, но он до сих пор зацикливается на мне, а она не может это терпеть, и для нее будет гораздо проще, если я умру. Удачи тебе, сука. Меня пытались убить и психи пострашнее.

Руку в карман кардигана. Ключи в кулак, как учат на уроках самообороны. Добро пожаловать в мое скромное жилище.

Запах ее, похоже, не напрягал. По дырке в ковре она просто скользнула взглядом. И тогда я поняла: эти люди знали о том, что происходило, пока меня не было, больше, чем я сама.

– С Валом плохо, да? – По ее безучастному лицу я прочитала все, за исключением «как» и «почему». – Что с ним случилось?

– Тебе лучше спросить у Аттилы.

– Ты его представительница. Я спрашиваю тебя.

– С Валом никто ничего не делал, если тебя это интересует. Никто не причинил ему вреда, никто его даже пальцем не тронул.

Она подошла ближе. Знаете, как иногда приходится говорить парням: «Эй, мои глаза наверху!»? С Эви дело обстояло похоже, только пялилась она не на мою грудь. А выше. Ее привлекла щека. Она не могла оторвать взгляда от пятна на моей щеке, и, господи боже, да кто они такие на самом деле?

– Если кто с ним что-то и сделал, – сказала она, – так это ты.

Такой недовольный взгляд. Как будто Эви знала, что с моей головы и волоска не должно упасть, но у нее все-таки был на меня заточен маленький ножик, и она намеревалась его использовать.

– То, что с ним случилось, случилось из-за тебя. Это ты его подставила. Ты привлекла к нему внимание и сделала его уязвимым. Просто потому, что была рядом. А он оказался достаточно слаб и достаточно пуст, чтобы это могло с ним случиться. Он, видимо, был сосудом, только и ждавшим, чтобы его наполнили. – Эви наклонила голову, словно не могла меня понять. – Как можно уйти от такого мужчины, как Аттила, к кому-то вроде него?

– Что с ним случилось?

– Знаешь, что бывает, когда включаешь свет, а лампочка не выдерживает? – Она подняла кулак и распрямила пальцы – «пуф». – Как за мгновение до того, как нить лопается, она горит ярче всего? Вот что с ним случилось. Вал был лампочкой, а электричеством – бог. Он не вынес напряжения. На это немногие способны.

Знамения в моем телефоне, знамения в небесах.

– Бог.

– Все сложно.

Если бы я в тот момент сидела в Сети, как бы я это сформулировала? То чувство, когда куча всякой странной фигни, происходившей с тобой всю жизнь, неожиданно складывается воедино и в ней начинает проглядывать жуткая логика.

Хорош туману напускать, Дафна!

О, я это про всякие штуки, которые говорил Аттила. «Если бы тебе казалось, что ты должна кого-нибудь убить, чтобы воплотить свой полный потенциал, ты бы сделала это?» Про то, как он всегда словно бы пытался склонить меня к мировоззрению, казавшемуся мне неприемлемым. Про самого странного, самого настойчивого в мире телефонного сталкера. Про то, как я встретила Бьянку. И того мужика в автобусе из Вегаса. Плюс еще нескольких людей, которые разжигали во мне то же чувство узнавания, потому что я, видимо, лучше навострилась их замечать. Про то, как я пощадила Бьянку вопреки неотвязному ощущению, будто что-то не хотело, чтобы я это делала. Про тему на форуме атавистов, который Бьянка оставила открытым в браузере: «Нас выслеживают и убивают».

Нет такого эмодзи, который мог бы все это подытожить.

– Кажется, я наконец-то начинаю понимать, что ему от меня на самом деле нужно.

– Это уже начало. Больше от тебя никто ничего и не хочет.

Вы только посмотрите, какая она благоразумная. Какие мы все благоразумные. Благоразумные создания в неблагоразумной Вселенной. Эви наблюдала за мной, а я наблюдала за ней – что дальше?

Надо отдать ей должное – у Эви был острый глаз; ее внимание привлек кардиган, в который я была одета – широкий в плечах, с чересчур короткими рукавами. Не мой размерчик. Бьянкин. Мужчина бы этого не заметил. Эви сложила это с моим восьмидневным отсутствием и, может, с исходившим от меня запахом и просекла, чем я занималась.

– Ты… была с одной из них, да?

– Я ее вам не отдам.

Эви вздохнула; ее нетерпение наконец-то начало просвечивать.

– Да что с тобой? Ты как тигр в тех видео из зоопарков, где к нему в клетку запускают козла, и вместо того, чтобы его сожрать, дебильный тигр с ним дружится. Все должно быть совершенно по-другому.

– Это кто сказал?

– Э-э-э… законы природы?

Я – женщина, услышь мой смех.

– Ты точь-в-точь Аттила. Он как, дрочит или ты с ним трахаешься?

– Кто-то же должен. Такому члену грешно простаивать зря.

Но сейчас она была здесь, со мной, и не спускала взгляд тоже с меня. Точнее, не с меня, а с моей щеки. И даже не со щеки, а с того пятна, которое никак не могло слиться с остальной кожей. Потому что оно было клеймом.

– На что это похоже? – Ее голос стал другим, благоговейным. – Я всегда хотела узнать.

– Это похоже… на эрозию. Как будто сквозь трещинку в стене задувает ветер, а я нахожусь с той стороны, где тепло, но ветер не прекращается ни на секунду. Он крадет тепло, а трещина становится все больше и больше.

Мой обманчиво глубочайший шрам. Но чем он был теперь, как не символом моей власти над ней?

– Хочешь потрогать?

Эви была не из тех, кто станет это показывать, но ничто на свете не сделало бы ее счастливее. В этом она была похожа на Аттилу. Счастье было не в ее стиле. Зато в ее стиле были волнение, нервозность и зависть. Поспорить готова: она даже не заметила, как облизнула пересохшие губы.

Когда она коснулась пальцами моей щеки, ее сотрясла дрожь ужасающего экстаза. Что-то промелькнуло между нами – вспышка холода, поток утраты и пустоты. Это был свист воздуха, утекающего из мира. Когда-то я не просто заглянула в бездну – мы с ней станцевали, прижавшись щекой к щеке. Меня в тот момент и так уже вскрывали, так что кто знает, какая часть ее осталась у меня внутри. Теперь бездна смотрела моими глазами, и ее зрение становилось все острее.

Эви закрыла глаза, ощутив безжалостную грандиозность того, что нашла. Было ли это мгновение тем, на что она надеялась? Определенно, однако ее это еще и бесило; у нее вызывала отвращение сама мысль, что проводником той силы, которую, как ей казалось, она боготворила, служил недостойный сосуд вроде меня. На моем месте должна была быть она.

«Больная сука», – подумала я, и даже теперь, все эти часы спустя, не могу сказать, кого из нас я имела в виду и кто этого больше заслуживал.

Эви сделала шаг назад, чтобы прийти в себя, словно втихую мастурбировала.

– Ты должна пойти со мной.

– Я пас.

– Мы просто посидим и кое-что обсудим. Полчаса, не больше.

– Тебе не приходит в голову, что у меня могут быть другие планы? Я не хочу.

По ее лицу было видно, что настало время плана Б, и она смаковала этот момент.

– Аттила подозревал, что ты не захочешь. Так вот, я ведь кое-что собиралась тебе показать…

Она достала телефон, потыкала в него пальцем и повернула ко мне экран.

Таннер. О боже… Таннер. Всегда готовый помочь, самый надежный элемент моей жизни. Единственный надежный элемент, если не считать хаоса и его последствий. Мужчина, созданный для гор, каньонов и открытого неба, – эта клетка его убьет. Он будет думать, что сможет ее победить и провести в ней столько времени, сколько понадобится, но клетка высосет из него жизнь. И это я его туда завела. Где бы ни находилась клетка, Таннера в нее затолкнула я.

– Ладно. – Я кивнула. – Ты выиграла. Объявляю себя убежденной. Ты молодец.

Эви убрала телефон, довольная собой, как любая корпоративная пешка, только что пырнувшая кого-то в спину, чтобы заползти еще на одну ступень вверх по лестнице.

– Аттила живет все там же?

– Да, – ответила Эви, и это было ее последнее слово.

Я достала руку из кармана и ударила ее в горло ощетинившимся ключами кулаком. Один раз, потом второй, прежде чем Эви обхватила шею руками, цепляясь за утекающую жизнь. Она выпучила глаза и все еще пыталась осознать, что случилось, когда, отшатнувшись назад, потеряла равновесие в паре шагов от стены. Падая, Эви ударилась об нее головой так сильно, что разжала руки. Кровь хлестала как минимум из трех дырок, и Эви захлебывалась ею и одновременно задыхалась, пытаясь дышать с изуродованной гортанью. Что сказать, не повезло ей.

Пока она дергалась, я отобрала у нее телефон на случай, если Эви протянет достаточно долго, чтобы позвонить Аттиле, а тот умеет переводить бульканье.

– Я и сама знаю, как туда доехать, – сказала я, искренне надеясь, что она меня слышит. – На кой черт ты мне нужна?

* * *

Если призраки существовали на самом деле и Зянг с Франческой были где-то неподалеку, они, должно быть, смеялись. Они оказались правы. Понял теперь, как дела обстоят, новичок? Может, с клеткой тебе и повезло. Но ты как в первую ночь не мог пробить стены или сорвать с петель металлическую дверь, так и сегодня не сможешь.

Неудача заставила его снова почувствовать себя человеком – а это в данный момент было не самое приятное в мире ощущение. Бог и смертный, он сочетал в себе худшие черты обоих, и, выйдя из клетки, так и остался в тюрьме. То, что он сделал с прутьями, было обычным трюком циркового силача. Превзойти его, повторить с чем-то другим Таннер не мог.

Поняв, что у двери в подвал нет слабины, которая могла бы ему поддаться, он вернулся в клетку. Какой позор – уползти обратно туда, откуда ты мечтал вырваться несколько дней. Но во всем подвале лишь клетка дарила ему какой-то комфорт. Теперь Таннер знал, почему так много бывших заключенных недолго остаются бывшими. С определенного момента легче держаться того, что знаешь.

Ему придется подождать. Кто-нибудь из них – скорее всего, Аттила – сегодня вечером принесет еду. Все зависело от того, в каком состоянии к этому времени окажется Таннер, будет ли он способен на то насилие, которое потребуется, чтобы отсюда вырваться.

Он был не в порядке. Он оставался собой – и одновременно нет. У него внутри завелся пассажир. После того первого притока силы тело Таннера сообразило, что так быть не должно, и попробовало избавиться от гостя обычными методами. Таннер успел опорожниться в ведро с обоих концов. Его бросало то в жар, то в холод.

В голове у него сшибались два сознания, и он переключался между частотами с обоих концов шкалы. В одно мгновение он был в клетке, лежал, свернувшись калачиком, на разодранном спальнике, и чувства его были так обострены, что он мог пересчитать все камешки в бетонном полу. А в следующее он оказывался во тьме внешней, в невесомости, мчался по каньонам головокружения, не обращая внимания на время. Он взбирался на горы и обнаруживал, что это кости. Он крушил камни и обнаруживал, что это луны.

Он хотел умереть. Он хотел жить. Он хотел умереть и прожить свою жизнь заново, но быть при этом умнее. Таннер желал этого, молил об этом, и слезы хлынули из него подобно цунами, когда он осознал, что сам является богом, которому возносит молитву, и бог этот еще более беспомощен, чем он.

Но он должен был жить… хотя бы ради того, чтобы успеть поделиться тем, что узнал, глядя сквозь эти древние глаза. Аттила, Дезмонд, Грегор, Эви… тайны Вселенной, ребятишки. Ничто не сделало бы им больнее.

Он на локтях подполз к ведру и выудил из него куски того, что недавно выблевал, а потом вымыл их под водой из канистры. Это нужно было сделать сейчас, потому что Таннер не был уверен, что вспомнит об этом позже. Увидев, что куски до сих пор способны менять цвет, даже после того, как их отрезали, проглотили и слегка переварили, он готов был рассмеяться и никогда уже не останавливаться.

Но это чувство оказалось недолговечным, а когда у Таннера засвербело в носу и он чихнул, разбрызгав повсюду кровь, он понял, что и ему самому осталось немного.

* * *

Отвратительно, насколько легко я освоилась со смертью. Я была ей свидетельницей. Я позволяла ей произойти. Я прибирала за ней. А теперь я ее причиняла. Я этим не гордилась, но и не чувствовала себя особенно виноватой. Это просто случилось. По большей части я пыталась понять, как до такого дошло, да еще, может, терзалась виной за то, что не терзаюсь виной. И грустила, потому что меня растили лучшим человеком. Меня растили так же, как Таннера – и только посмотрите, что с ним стало.

Он попал в рабство из-за своей сумасшедшей сестренки.

Я поехала в Денвер, к Аттиле, чтобы разобраться с теми планами, которые он строил на мой счет, хотя все, чего я хотела, – чтобы меня оставили в покое. Ну почему это так сложно? Я – не ваш инструмент. Я – не ваша игрушка. Я – не бедняжка, которую вы обязаны спасти, и не зеркало, в котором вы хотите увидеть себя. Я не для того создана, чтобы умещаться в вашем ящике, в вашей руке; чтобы наполнять собой вашу пустоту, вашу печку-крематорий.

Но та последняя поездка к Аттиле… Она была частью нового узора, наряду со связью, которая возникла между мной и Бьянкой, и встречей с тем странным человеком в автобусе. Я либо окончательно съехала с ума, либо стала свидетелем тайного исхода, совершавшего за кулисами повседневной жизни. Атависты повсюду. Я замечала их на дороге, по ту сторону разделительной линии. Я замечала их на перекрестках, стоящими на светофоре. Я замечала их идущими пешком или ловящими попутки.

Вот эта женщина, похожая на чью-то нелюбимую престарелую тетушку. Вон тот парень, который наверняка был строителем и каждый вечер приговаривал по двенадцать банок пива. И еще та девица, которую на выпускном признали самой вероятной кандидаткой в стриптизерши. Все – атависты. Лица их будто спрашивали: «Что я делаю, куда я иду, почему я живу эту жизнь?», а над головами у них с тем же успехом могли плясать огненные языки.

Я и сама задавалась большинством этих вопросов, но вот шли все без исключения атависты, похоже, на северо-запад, в сторону гор. Их единодушие в этом плане говорило… о многом.

Что-то вот-вот должно было случиться.

Ну что ж – шевелите помидорами, ребята. Не останавливайтесь. А то я раньше трахалась с человеком, который хочет вас всех поубивать.

Когда я вернулась к нему, Аттиле пришлось открывать мне дверь изнутри, потому что, хоть я так и не сняла ключ с брелка – это чтобы мне было удобнее тебя бить, Эви, – к замку он больше не подходил. Конечно, Аттила хотел, чтобы я вернулась, просто обеспечить свою безопасность ему хотелось сильнее.

Это сюрреалистичный момент – когда ты возвращаешься туда, где когда-то жила. Чем дольше тебя не было, тем мощнее барьер, сотканный из твоего отсутствия. Аттила ничего не изменил в своей большой просторной квартире над цветочным магазином, и каждая часть ее презирала меня за бегство точно так же, как и он сам.

Аттила встретил меня наверху лестницы. В глубине комнаты, там, где мебель, сидели его гости. Мужика с бритой головой и черной бородой я туманно припоминала. Туманно – потому что каждый раз, когда мы встречались, у меня были затуманены мозги. Перед моим внутренним взором возникла Эви, повисшая у него на плече и шурующая языком в ухе. Старик… его я не помнила совсем. Он был похож на дедушку мечты, оказавшегося извращенцем, который носил одно лицо при твоих родителях и совершенно другое – когда вы оставались наедине.