Текст книги "Клинки императора"

– Бывшим кеттрал, – вставил Юрл с ухмылкой. – Насколько мне известно, мертвые девки не летают на задания.

Валин перевел на него взгляд. В его венах пульсировала обжигающая ярость, руки сжались сами собой. Усилием воли Валин заставил себя оставаться неподвижным, стискивая кулаки так, что ногти впились в ладони, напрягая мышцы, чтобы утихомирить их дрожь, принуждая себя делать ровные вдохи и выдохи, в то время как его сердце бешено колотилось о ребра. Долгое время он чувствовал, что может взорваться, точь-в-точь как одна из «звездочек» Гвенны, но потом приступ гнева прошел так же быстро, как и начался. Огонь прогорел, оставив после себя холодную, беспощадную ненависть.

Испытания, которым они подверглись во время Пробы, нисколько не изгладили самодовольства со смазливого лица Юрла, однако его улыбка поблекла, когда он обнаружил, что Валин смотрит прямо на него. Какое-то время он пытался выдержать его взгляд, потом вполголоса выругался и отвернулся. «Мои глаза», – понял Валин. Он видел их этим утром в зеркале, но был чересчур уставшим, чтобы осознать перемену. Раньше они были карими, теперь стали черными. Он воспринял это просто как факт. Тем не менее окружающие, по всей видимости, чувствовали себя под его взглядом беспокойно. Валин запомнил это и отложил в сторону как нечто, что может в какой-то момент пригодиться.

– Прежде чем мы подожжем костер, – продолжала Шалиль, – желающие могут подойти к телу попрощаться.

Валин подождал, пока люди выстроятся в очередь и занял место в самом конце. Некоторые из солдат тратили на прощание лишь несколько мгновений, прикасаясь к руке Лин или говоря несколько слов – молитвы или пожелания, которых он не мог расслышать. Когда к помосту приблизился Сами Юрл, он ухмыльнулся и игриво пощекотал Лин под подбородком. Валин медленно разжал кулак. Лин была уже мертва; Юрл больше не мог ничем ей навредить. Его время наступит очень скоро.

Гвенна вложила что-то в руку Лин, Лейт прошептал ей на ухо несколько фраз с печальной улыбкой на лице, а Гент заткнул за ее пояс свой любимый нож. Когда вперед выступил Балендин, как всегда с волкодавами у ног, он очень долго стоял и смотрел на нее, безмолвный, как и сама Лин, а потом повернулся и отошел прочь.

Наконец Валин обнаружил, что стоит перед помостом. Он взглянул через плечо, словно надеялся, что кто-то из смотрящих подскажет ему нужные слова, но лица собравшихся были тихими и спокойными, словно лица призраков поверх черных мундиров. Валин повернулся к телу. Ранения, от которых погибла его подруга – полдюжины разрезов поперек живота и груди, – были теперь покрыты чистой черной материей. После того как он вынес ее на руках из пещеры, Валин прошелся пальцами по каждому из них, пытаясь понять, как жизнь могла просочиться через несколько повреждений, утечь сквозь них из тела. Конечно, раны были глубокими и неприятными, но, несомненно, они не могли служить причиной ее смерти. Несомненно, требуется проделать в теле более глубокую дыру, вырвать больше внутренностей, раздробить больше костей, чтобы изгнать из него жизнь.

Очевидно, нет… Валин покачал головой. Лицо Лин было желтоватым, восковым. «Полтора дня после смерти», – подумал он и тут же выругал себя за эти клинические подсчеты. Здесь было не упражнение, не обычная кадетская тренировка на поле сражения. Предполагалось, что ему дается шанс сказать ей последнее прости – но на самом деле таких шансов не существовало. Он должен был попрощаться с ней уже давным-давно, должен был делать это каждый день. Ему вдруг пришло в голову, когда он смотрел на ее холодный труп и видел рядом собственное тело в черном мундире, что кеттрал носят черную униформу не для того, чтобы лучше сливаться с темнотой, а чтобы быть готовыми – всегда – к погребению.

Говорить что-либо не было большого смысла, но он мягко взял ее руку и прикрыл глаза, держа ее между своими ладонями. Сейчас был подходящий момент для молитвы, но кому он бы стал молиться? Халу, чья Проба оказалась для нее смертельной? Ананшаэлю, который ее убил? Возможно, Мешкент был наиболее подходящей кандидатурой, но, с другой стороны, Владыка Боли уже освободил ее от своей хватки. Валин открыл глаза, гладя один за другим пальцы девушки, ощупывая суставы, запястье…

Он остановился. Тот, кто обмывал труп, хорошо выполнил свою работу – вся кровь была счищена, раны зашиты тонкой ниткой. Однако на запястье, как раз под выступающей косточкой, виднелась ярко-красная линия натертой кожи. Валин уставился на это место. Среди остальных, более серьезных повреждений такую мелочь было легко не заметить – обыкновенная потертость, ссадина, не больше, – но, раз увидев, он уже не мог отвести от нее глаз. Линия состояла из расположенных «елочкой» еле заметных вмятин, точно таких, какие остаются от лиранской веревки; точно таких, какие они видели на запястьях Эми, когда несколько недель назад перерезали эту веревку, на которой она была подвешена к потолочной балке.

Дыхание замерло у него в горле. Где-то над гаванью раздался резкий крик чайки. Валин слышал, как волны шипят, впитываясь в песок, снова и снова повторяя один и тот же зловещий слог. Его взгляд снова метнулся к запястью девушки, к едва заметной потертости. Он лихорадочно пытался понять, что это может значить. Хотелось наклониться, чтобы как следует все рассмотреть, но его окружали люди, все взгляды были сосредоточены на нем. Как долго он стоял здесь, держа руку мертвой девушки? Он не имел понятия. Сколько еще он может простоять, прежде чем люди начнут поднимать брови, прежде чем возникнут подозрения? Стараясь действовать как можно незаметнее, он засучил рукав ее мундира. Прежде он считал, что ее раны нанесены сларнами, и в своем горе не подумал исследовать их более тщательно. Теперь, однако, рассматривая один из разрезов на ее коже, он увидел, что края были чистыми, не рваными. Сердце в его груди похолодело; под кожей зашевелилось странное чувство – то ли страх, то ли ярость. Сталь – вот что разорвало плоть Ха Лин. Хорошо отточенная сталь. Возможно, она и сражалась во тьме со сларнами, но убил ее один из новоиспеченных собратьев-кеттрал.

«И ему пришлось хорошо попотеть», – подумал Валин с угрюмым удовлетворением. Учитывая количество и расположение ран, было ясно, что Лин боролась изо всех сил, сражалась до последнего.

– Ты была настоящим воином, – тихо пробормотал он так, чтобы никто не мог услышать. Слова казались верными, но недостаточными.

С заботливой бережностью он положил ее руку обратно на грудь. Лин умерла не просто так. Где-то там, в пещерах, так глубоко под землей, что все происходящее было окутано тьмой, кто-то напал на нее и загнал в угол, после чего связал ее запястья. Тот же человек, который пытал Эми на крошечном чердаке и оставил ее тело висеть на съедение мухам, добрался и до Лин – и убил ее в четверти мили от финала Пробы.

Он заставил себя повернуться, отойти на несколько шагов от помоста и занять место среди остальных солдат. «Один из вас, – думал он, разглядывая лица. – Это был один из вас». Его взгляд переметнулся на Анник. Он не говорил с ней с тех пор, как лежал в лазарете, но не забыл выражение гнева и готовности к убийству, промелькнувшее на ее лице, когда он спросил ее про Эми. Если она была замешана в смерти девушки, то должна была иметь отношение и к гибели Ха Лин.

Пламя занялось мгновенно. Старый как мир запах горящей древесины смешался с тошнотворным запахом горящей плоти; языки пламени взметнулись вверх, с одинаковой жадностью поглощая доски помоста и лежащее на нем тело. Валин стоял, устремив взгляд на колеблющееся пламя, на колышущиеся тени, на взлетающие рыжие искры, на внезапную ослепительно-желтую вспышку, взорвавшуюся в руке Лин – специальная «звездочка», засунутая туда Гвенной в качестве собственного эксцентричного приношения. Он глядел, пока его глаза не начали слезиться от дыма, пока они не заболели, но даже тогда он отказывался закрыть их или отвернуться от огня.

27

– Мертв, – бесцветным голосом проговорил Каден, пытаясь осмыслить значение этих слов.

– Убит, – поправил Акйил, проводя пятерней по своим черным волосам. – Растерзан, в точности так же, как наши козы.

Каден помолчал, переваривая новость. Серкан Кундаши большей частью держался сам по себе, целыми днями пропадая на горных тропах за монастырем, изучая деревья. Он всегда утверждал, что собирается написать трактат о растительности восточного Вашша, однако никто ни разу не видел, чтобы он прикоснулся кистью к пергаменту. Каден не очень хорошо знал этого человека, но мысль о том, что он мог вот так просто перестать существовать, из тихого любопытного наблюдателя окружающего мира превратиться в бесформенную груду разлагающейся плоти, вызывала у него легкую тошноту.

– Я думал, что монахи, стерегущие коз, держатся группами, – сказал он наконец, кладя свою ложку на неровную столешницу.

Стоявшая перед ним миска с супом из репы больше не вызывала аппетита, и просторное помещение трапезной, обычно столь приветливое, показалось вдруг холодным и суровым. Зябкий весенний ветерок задувал из открытого окна, теребил рукава его балахона, колыхал скудные языки огня, плясавшие в очаге, забирая все тепло, которое они могли предложить.

– Они и держались группами, – буркнул Акйил.

– Тогда что же произошло?

– Никто не знает. Монахи все сидели в укрытиях, если помнишь. Когда настало время сменять сторожей, Аллен обнаружил только останки Серкана, разбросанные по всему восточному склону.

– И другие монахи ничего не слышали?

Акйил, прищурившись, посмотрел на него так, словно он спятил.

– Ты же знаешь, какой ветер дует весной в горах. Чаще всего невозможно расслышать собственные шаги.

Каден покивал, тупо уставившись в одно из низких маленьких окошек. Солнце склонялось к западу, и уже можно было видеть жемчужины Пта – самые яркие звезды на северном небе, сияющим ожерельем висевшие над горными пиками. Он поплотнее закутался в балахон, спасаясь от порывов ветра, долетавших из щелей в оконных переплетах.

Прошло уже больше недели с тех пор, как Тан позволил Акйилу выкопать его из ямы, и хотя его аппетит начал возвращаться, локти и бедра Кадена были покрыты болезненными язвами, и ему все еще стоило усилий доковылять от трапезной до медитационного зала, оттуда до кровати и обратно. Хуже того, его ум… словно бы ослеп, как если бы он слишком долго смотрел на яркий свет. Он до сих пор не был уверен, что произошло с ним в этой яме – в особенности последние дни казались каким-то сном, словно история, вычитанная в покрытом пылью фолианте, – но он был рад снова оказаться на свободе. У него было чувство, что, если бы Тан оставил его закопанным еще подольше, его ум мог бы попросту уплыть, как одно из этих облаков. Хотя, возможно, – подумал он с некоторым беспокойством, – в этом-то и была цель.

Как оказалось, Тан прервал испытание Кадена вовсе не из-за заботы о его умственном состоянии. По всей видимости, после смерти Серкана он счел слишком рискованным оставлять ученика закопанным по шею в землю. Если уж Кадену суждено было погибнуть, очевидно, Тан хотел иметь удовольствие сам приложить к этому руку.

Акйил, со своей стороны, был вне себя от возбуждения. Он то и дело брал в руку и снова клал свою ложку, жестикулировал, показывая ею то на Кадена, то на окружающий мир, стучал пальцем по столу, чтобы подчеркнуть свои слова, и почти не обращал внимания на быстро остывающий суп. Он всегда жаловался, что в Ашк-лане не происходит ничего интересного, и теперь, когда здесь наконец что-то случилось, был явно готов принять смерть Серкана как необходимую плату за развлечение.

– Но почему теперь? – медленно спросил Каден. – Я нашел первую задранную козу месяц назад, и с тех пор монахи обшарили все тропы. Эта тварь могла бы напасть на кого угодно еще тогда.

Акйил закивал, словно предвидел этот вопрос.

– Насколько я могу понять, она никогда не хотела убивать людей. Пока мы ей позволяли, она нападала только на коз, но потом мы заперли всех коз, кроме тех, которых оставили для приманки. К ним она не могла подобраться, так что у нее не было другого выбора; на обед остался только Серкан.

Каден поморщился.

– Акйил, он же мертвый! Надо иметь хоть какое-то уважение.

Его друг только отмахнулся:

– Ты очень плохой монах, ты знаешь это? Ты вообще хоть слушаешь то, чему тебя учат? Серкан перестал быть Серканом после того, как его порвали на куски. Сама фраза «Серкан мертв» не имеет смысла! Серкан был. Теперь его нет. Нельзя уважать то, чего нет!

Каден покачал головой. Это было в духе Акйила: игнорировать хинские учения лишь до тех пор, пока они не начинали играть ему на руку. Самое худшее, что его друг был прав. Монахи не были бессердечны, но они принимали в расчет горе не больше чем все остальные эмоции – с их точки зрения все это был мусор, препятствия к достижению ваниате. Когда один из братьев умирал, они не устраивали никаких похорон, никаких процессий с плакальщиками, никаких панегириков и разбрасывания пепла. Несколько монахов просто относили труп на одну из горных вершин и оставляли там на попечение дождя и воронов.

Все это Каден узнал на собственном горьком опыте. Несмотря на прошедшие годы, он до сих пор мог воссоздать каждую мучительную деталь. То утро он провел в гончарне, сидя в углу на трехногом табурете и сосредоточив все внимание на горлышке кувшина, который крутил перед собой. Четыре раза он портил работу, вызывая резкие слова и еще более резкие удары своего умиала. В своем сосредоточении он даже не заметил, что к нему подошел молодой монах, Мон Ада, до тех пор, пока тот не встал прямо перед ним, держа в руках узкий деревянный цилиндр с болтающимися обрезками кожаного ремешка, которым он был привязан к ноге птицы. Голуби не могли переносить тяжелых грузов, поэтому письмо было скупым: «Твоя мать умерла от чахотки. Это произошло быстро. Мужайся. Отец».

Сохраняя внешнее спокойствие, Каден отложил записку и каким-то образом сумел закончить свою работу. Лишь после того как Олеки отпустил его, он взобрался на вершину Когтя, чтобы поплакать там в одиночестве. Ему довелось видеть, как один из монахов умирал от чахотки: он помнил горячку и ознобы, молочно-белую кожу и ярко-красные пятна, когда тот с кашлем выплевывал в платок кусочки собственных легких. Его кончина была отнюдь не быстрой.

Проведя еще одну ночь на Когте, Каден отправился прямиком в обиталище Шьял Нина, чтобы просить позволения посетить могилу матери. Настоятель ответил отказом. На следующий день Кадену исполнилось одиннадцать.

С усилием он вернул свои мысли к настоящему моменту. Его мать была мертва; мертв был и Серкан.

– Уважаешь ты его или нет, ты ведешь себя так, словно это какая-то игра, – продолжил он разговор. – Неужели тебя это нисколько не пугает?

– Страх – это слепота, – торжественно провозгласил Акйил, наставительно воздев палец и подняв одну бровь. – Спокойствие – зрение.

– Не надо цитировать мне поговорки, я их выучил в тот же год, что и ты.

– Очевидно, недостаточно хорошо.

– Человека растерзали на куски! – возразил Каден. Он все еще чувствовал себя слегка оглушенным и оторванным от реальности после своего пребывания в яме. Тот факт, что Акйил отказывался признать серьезность гибели Серкана, только еще больше сбивал его с толку. – Я не говорю, что мы должны бегать и вопить от ужаса, но мне кажется, что положение требует чего-то большего, чем просто… возбуждение.

Какое-то время Акйил молча смотрел на него.

– Знаешь, чем мы отличаемся друг от друга?

Каден устало покачал головой. Годы, проведенные среди монахов, притупили бо́льшую часть горечи, которую испытывал его друг в детстве, когда он питался объедками в Ароматном Квартале. Бо́льшую часть, но не всю.

– Разница в том, – продолжал Акйил, наклоняясь к нему через стол и окончательно забыв про свою похлебку, – что в Ароматном Квартале я видел десятки людей, разорванных на куски, и это случалось каждый месяц. Кто-то попадался Племенам. Кто-то зашел не в тот переулок в неудачное время суток. Некоторые из них были шлюхами, которых порезали на куски и выбросили, потому что некоторым мужчинам нравится это делать, а некоторые были мужчинами, которых завлекли шлюхи, а потом их задушили или закололи ножом и выбросили на помойку – предварительно лишив кошелька, естественно.

– Это еще не значит, что это правильно, – возразил Каден.

– Это не значит ничего, – парировал Акйил. – Это просто так, как оно есть. Люди умирают. Все до единого. Ананшаэль работает не покладая рук. Ты думаешь, это хин научили меня презрению к смерти? Ничего подобного, этот урок я выучил на улицах нашей благословенной империи.

Он посмотрел Кадену прямо в глаза.

– Я не хочу умирать. И не хочу, чтобы ты умер. Но я не собираюсь заливаться слезами каждый раз, когда кто-то натыкается на очередной труп.

– Ну хорошо, – сказал Каден. – Я понимаю. Ты присматриваешь за моей спиной, я за твоей, а остальными могут пообедать вороны. Но тем не менее какая-то тварь рыщет вокруг, убивая монахов, а мы с тобой, если ты до сих пор не заметил, тоже монахи.

– Мы будем осторожны.

– Зная тебя, это кажется маловероятным. А что планирует предпринимать Шьял Нин?

Его бесило, что он должен узнавать все новости из вторых рук – через Акйила, но он был еще слишком слаб, чтобы передвигаться по монастырю самостоятельно.

– Понятия не имею, – отвечал тот. – Нин снова заперся у себя в келье с Алтафом и Таном. Эти трое хуже, чем компания пожилых шлюх!

Каден проигнорировал эту ремарку.

– А что делают остальные монахи?

Невзирая на хинскую сдержанность, он заметил легкую тень беспокойства, повисшую над монастырем.

– Нин пока что позволяет нам выходить за пределы монастыря, но только группами по четыре человека.

– Ну, это совсем неудобно. А как будут пастись козы? Кто будет носить глину и воду?

– Посмотри на это с другой стороны, – возразил Акйил, ухмыляясь. – Не надо бегать на Венарт, таскать камни с горы для очередного умиала, искать беличьи следы по всем этим Шаэлем клятым горам. Нам бы еще бутыль эля да пару девчонок пощекотать, и здесь было бы почти так же хорошо, как провести неделю в Квартале.

– Разве что вокруг рыщет какая-то тварь, которая пытается нас прикончить, – попытался охладить друга Каден, раздосадованный его легкомыслием.

– Ты что, не слушал, что я тебе говорил минуту назад? – спросил Акйил. Его лицо снова стало серьезным. – Что-то всегда пытается тебя прикончить. И я говорю не только о Квартале. Ананшаэль повсюду, даже в твоем распрекрасном Рассветном дворце.

Каден притих. Дворец, в котором он вырос, был одновременно раем и крепостью: сады с айлантами, цветущими вишнями, раскидистыми кедрами, обнесенные неприступными золотыми стенами. Однако даже здесь ему никогда не дозволялось бегать без его эдолийских стражников, следующих в нескольких шагах позади. Эти люди казались ему друзьями или добрыми дядюшками, но они не были дядюшками. Они находились там потому, что в них нуждались, а нуждались в них потому, что Акйил был прав: Смерть вступала даже в залы Рассветного дворца.

Новый порыв ветра ворвался в столовую, когда закутанная в балахон фигура открыла дверь и затем резко закрыла ее за собой. Рампури Тан, вдруг понял Каден, и почувствовал, как по его коже острым гвоздем проскребло предчувствие. «Может быть, он пришел просто чтобы поесть», – подумал он. Конечно же, еще слишком рано для нового испытания. Вряд ли умиал собирался еще раз подвергнуть его погребению заживо. Игнорируя кивки сидящих монахов, Тан своей размашистой неслышной походкой прошагал по плитам пола и склонился над столом Кадена. Какое-то время он молча разглядывал ученика.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он наконец.

Каден слышал этот вопрос уже достаточно много раз, чтобы не попасться в ловушку.

– Тело больное и слабое, но оно вполне может дышать и двигаться.

Тан хмыкнул.

– Хорошо. Завтра на рассвете мы возобновим твое обучение. Найдешь меня возле тропы, ведущей к нижнему пастбищу.

Каден прищурился, соображая, что может значить это указание.

– Я думал, настоятель разрешает ходить только вчетвером.

– Акйил тоже пойдет, – безапелляционно заявил Тан.

Тот факт, что он даже не потрудился взглянуть на Акйила, сообщая свои новости, по-видимому, задел юношу. С видом нарочитой почтительности Акйил поднялся со своего места и развел руками, изображая недоумение.

– Я бы с радостью присоединился к вам, брат Тан, но наш настоятель совершенно недвусмысленно огласил цифру четыре, и, конечно же, я никоим образом не могу преступить…

Широкая ладонь Тана впечаталась в его лицо, опрокинув его спиной на стол, так что он перевернул свою миску с супом. Ошеломленное выражение на лице Акйила сменилось гневом; жидкость растеклась по поверхности стола и закапала через край, собираясь в лужицу на каменном полу. Старший монах даже не моргнул.

– Троих будет достаточно. Встретимся завтра на рассвете.

– Он… – начал Акйил, когда дверь за Таном закрылась. Суп расплескался по его балахону, и юноша принялся счищать его резкими сердитыми движениями.

– В следующий раз он привяжет тебя к сосне и оставит на съедение воронам, – перебил Каден. – Если ты думаешь, что Йен Гарвал суровый умиал, ты чего-то не понимаешь в этой жизни. Вот, посмотри, – он показал на свои ввалившиеся щеки и исхудавшие руки. – Посмотри, во что я превратился, а я ведь делал все, что во власти Эйе, чтобы повиноваться ему! Так что сядь-ка ты обратно и не ухудшай свое положение.

Кивнув, Акйил сел на скамью, но в его взгляде появилось новое выражение – резкое и непокорное, которое весьма обеспокоило Кадена.