Текст книги "Путешествие к исцелению. Как найти себя, когда потерял всё"

Молча я наблюдал, как этот почерневший позвонок совершает свое последнее путешествие по Гангу, где присоединяется к другим плавучим подношениям в их последнем путешествии. Сначала я смотрел только на уже известное мне подношение, но вскоре заметил сотни других плывущих в тусклом свете. Вместе они образовали сплоченный флот. Множество стало единым целым. И зажженные свечи слились с мерцающими огнями, исходящими от города на берегу реки. Свет живых и мертвых. Он един.

Я произнес безмолвную молитву за всех, а затем забрался обратно в лодку и тихо сидел, пока мой болтливый водитель доставлял меня обратно в центр города Варанаси. Там я продолжил с того места, на котором остановился: глазел на религиозные храмы, ел курицу тикка масала и разговаривал с незнакомцами. Я чувствовал сонливость и беспокойство одновременно, поэтому принял «Декседрин» и «Лоразепам». Я продолжал идти, пока не наткнулся на полуразрушенное здание из серого и черного камня. Садху (о них ниже) собрались перед входом, поток посетителей не прекращался. Я спросил незнакомца, что это за храм.

– Это «Шива», – ответил он.

Тогда я мало что знал о Шиве, Боге разрушения и возрождения, но я точно понимал, что мне нужно туда войти. Меня словно вынудили это сделать. Я шагнул из уличного хаоса внутрь храма.

Было темно и задымлено. Слишком темно, чтобы разглядеть что-либо, кроме фигур садху, сидящих на корточках, кланяющихся, лежащих на грязном полу. Садху – странствующие святые, посвященные Шиве. Они носят длинные бороды, раскрашивая их в оранжевый и красный, что символизирует силу. Храм сотрясался от того, как они поклонялись Шиве, который считается воплощением чистого сознания. Дико непредсказуемый Бог. Были ли эти люди в храме святыми или безумными? Казалось, они были и тем и другим одновременно.

В передней части зала находился фаллический камень, покрытый маслянистой массой, которая, как я позже узнал, была маслом гхи, по консистенции напоминающей сливочное масло. Я провел в храме добрых тридцать минут, пытаясь впитать энергию этого места и находящихся в нем мужчин. Мне хотелось тех же ощущений, которые им удавалось прочувствовать. Нет, не этого безумства и сумасшествия. У меня вроде и без того это было. Мне хотелось преданности, приверженности, хотелось верить во что-то большее, чем просто в себя. Я жаждал жить другой жизнью. Мог бы я стать садху? Нет. Но, может быть, я мог бы снова стать духовным человеком?

Сидя в углу храма Шивы, любуясь видами, звуками, запахами и мощной энергией, я думал о своей любви к Иисусу и преданности ему в детстве. Я читал Библию и молился ежедневно, а также, вдохновленный Богом, нередко прибегал к медитациям. Я был абсолютно помешан на Иисусе и считал себя немного мистиком. Помните мистические переживания слияния, о которых я рассказывал доктору Джерри? Мне хотелось большего. И теперь, в том храме, я захотел вырваться из смирительной рубашки стремящегося к успеху писателя, подпитываемого внешними утверждениями, которых никогда не будет достаточно. Я хотел избавиться от притворства и погрузиться в глубину и подлинность. В тот момент меня можно было считать очередным жадным американцем, гонящимся за славой и богатством, обреченным на кризис среднего возраста. Слава богу, у меня не было детей, иначе я бы испортил им детство. Слава богу, Ди еще не бросила меня, потому что я и это заслужил.

После получаса, проведенного в храме, я вышел поймать такси. Вернувшись в свой гостиничный номер, я заказал еду, но есть не стал, что было на меня не похоже. Оставив на столе курицу тикка масала и манговый ласси, которые по-прежнему оставались моими любимыми блюдами, я заснул и проспал всю ночь и весь следующий день. Проснувшись в сумерках, я не понимал, где нахожусь. Я поплелся в ванную, чтобы найти свою сумку с таблетками, и выпил по две таблетки из каждой баночки. Меня пугал тот факт, что напряжение и усталость могут привести меня к новому депрессивному эпизоду. Я снова заснул.

На следующее утро я безуспешно пытался сходить в туалет уже как третий день подряд, но не мог. Черт, «Декседрин» снова засорил мне кишечник. Я выписался из отеля, поймал такси до аэропорта, прилетел в Дели, пересел на другой самолет и полетел обратно в Штаты. Вернувшись домой, я обнял Ди и рассказал ей, что мне пришлось пережить во время поездки, но мне показалось, она меня не поняла. На следующий день я приступил к написанию статьи, но тут же понял, что тема индустрии высоких технологий меня больше не интересует. Когда я добрался до финала, у меня не оставалось никаких мыслей, как можно завершить статью. Я позвонил своему давнему приятелю Эндрю и попросил его помочь написать концовку. Он взялся за дело. Завершив статью идеей Эндрю, я отправил ее Алексу. Это была не лучшая моя работа, но и сказать, что она была совсем кошмарной, тоже нельзя.

Немного позже я получил письмо от Джорджа. Они пришли к решению расторгнуть мой контракт. После написания статьи я должен был прислать им черновой вариант. Записи были настолько беспорядочны и хаотичны, что даже я не мог их разобрать. Они разочаровались во мне, и, что уж там говорить, я разочаровался сам в себе. Запахнув шторы, я впал в депрессию, не похожую ни на одну из тех, что были раньше. В течение трех месяцев я почти не выходил из дома.

С чего все началось? Смена часовых поясов, бесконечный прием лекарств, решение Джорджа расторгнуть контракт и духовный кризис. Причины не имели значения, потому что я верил, что не смогу их исправить. Все в мире живых меркло рядом с горящим гхатом. Я хотел вернуться.

Я хотел увидеть, как сжигают еще больше тел, еще не оправившись от той поездки в Индию как физически, так и эмоционально. Я больше не хотел работать журналистом, пишущим тревел-статьи, и не хотел угождать редакторам. Я хотел писать о том, что чувствую, вижу и переживаю.

Горение оказалось единственным, что имело значение. Именно оно заставило меня почувствовать себя живым. И я бы сжег все это – абсолютно все – дотла.

* * *

Сейчас я даже не могу расположить те годы в таком порядке, чтобы выстроить полную цепочку повествования. Я почти не помню, чем занимался в тот период. Сейчас мой алтарь увешан безделушками из тридцати стран, которые пробуждают воспоминания из далеких мест, но они не складываются в связную историю. В то время мой разум был слишком затуманен, чтобы четко хранить воспоминания.

За исключением горящего гхата. Долгое время мои воспоминания об этом месте служили духовным якорем. Я во всем искал похожих переживаний, полагая, что посещение подобного рода мест поможет мне выйти на путь духовный. Хотелось узнать больше о себе, но я верил, что мудрость где-то там, в мире, в храме, в непосредственном опыте или что мне ее поможет обрести гуру. И если б мне только удалось побывать в достаточном количестве мест и пережить подобные эмоции, я бы обязательно познал мудрость этой жизни. Когда-нибудь это найдет отклик, все обретет смысл, и мое одиночество исчезнет.

В конечном счете депрессия немного ослабла, и я снова приступил к кое-каким делам. В Манаусе, Бразилия, городе в джунглях на берегу реки Амазонки, примерно в девятистах милях от Атлантики, я отправился к знахарю, чтобы узнать, каковы перспективы моего брака. Он продал мне черную свечу в форме фаллоса и велел зажигать ее, когда мы с женой будем заниматься любовью. На Бали я отправился к святой женщине. Она сказала мне молиться Кали Ма, Матери всего сущего. Повсюду я искал примеры, чтобы превратить их в уроки. Где был следующий Джин Савой, который показал бы мне, как найти дорогу?

И это сводило с ума не только меня, но и людей вокруг: «Зачем ты это делаешь, Брэд? Что ты ищешь?»

Погоня. Я гонялся за мессиями.

Я гнался за своим отцом, отчаянно желая, чтобы он протянул мне руку помощи, когда я тонул в реке в Арканзасе. Вместо этого он оставался неподвижен и ничего не делал, лишь смотрел на меня сверху вниз.

Летом 2001 года, почувствовав приближение очередного депрессивного эпизода, я умолял доктора Уинстона приступить к более радикальным мерам. Он был молодым психиатром, который достаточно хорошо выглядел. Ходить я к нему начал вскоре после переезда в Санта-Фе. У него было два варианта, как мне помочь. Первый: электроконвульсивная терапия, шоковая терапия. Второй: добавить антипсихотический препарат «Зипрекса» к своему и без того внушительному коктейлю лекарств. Я выбрал последнее.

За два месяца я набрал тридцать пять фунтов и, что еще хуже, чувствовал себя зомби, который питается десятью тарелками хлопьев в день. Лекарства выбивали меня из колеи, делали рассеянным и забывчивым, и, что немаловажно, окружающие обращали на это внимание. Я легко мог оставить рюкзак на контрольно-пропускном пункте или записную книжку в ресторане. В дополнение к отпускаемым по рецепту лекарствам я занимался самолечением, часто выпивал алкоголь и пренебрегал кофеином. Я пил кофе, когда чувствовал себя подавленным, и пиво, когда чувствовал себя слишком разбитым из-за «Декседрина». Я стал наркоманом, и, более того, поскольку моя нервная система была подорвана наркотиками, мне стало важнее, чем когда-либо, сохранить свою карьеру. Я не мог представить себе жизнь, в которой бы не был успешным журналистом. Я даже не мог предположить, чем бы мне пришлось заниматься. Я просто был бы никем. Я был бы бесполезен, а бесполезность оставалась моим самым большим страхом.

Антипсихотику удалось сгладить нервозность, которая заставляла меня чувствовать себя таким никчемным и обозленным на жизнь. Я помню, что мне было очень холодно, но проблема в том, что я ничего не чувствовал. Все в моем теле словно онемело, включая мозг. Слова больше не рикошетили игриво в голове, а ведь именно этот талант я определял как источник своего мастерства. Это было то, что помогало мне писать и делало мой стиль письма немного иным, отличным от других. И теперь мне не удавалось слиться с этим потоком.

Войдя в двадцать первый век, я спускался все глубже и глубже в ад. Но все же я решил отправиться в еще одну поездку, на этот раз в Чехию, чтобы написать статью для «Outside» о бродягах-дилетантах, обычных среднестатистических мужчинах и женщинах с приличной работой, которые проводили свой досуг, выряжаясь в бродяг эпохи Депрессии или же в американских ковбоев и индейцев.

Во время перелета из-за детских воспоминаний у меня случился приступ паники. Я сидел за обеденным столом, звал пьяного отца и оглядывался на маму, братьев и сестер в поисках поддержки, но в ответ – ничего, кроме сердитых взглядов. Я сидел рядом с пьяным телом отца, испытывая к себе всю ненависть, которую только возможно испытать, в ужасе от того, что он умрет. Все, чего мне тогда хотелось, это схватиться за ручку двери салона самолета, потянуть ее и выпрыгнуть. Я потянул за руку стюардессу и попытался объяснить, что со мной происходит. Наверняка она подумала, что я сумасшедший, закричав: «Это убило бы всех нас!» Я откинулся назад и вцепился в спинку переднего сиденья.

По прибытии в аэропорт Праги я сразу же купил билет на ближайший рейс в Штаты. Дома позвонил своему редактору, который уговаривал меня попробовать еще раз. Я пополнил запасы «Лоразепама», прилетел обратно в Европу, провел три недели с «бродягами» и кое-как закончил рассказ. Каким-то образом я отправился в еще одну поездку, на этот раз в Италию, чтобы написать статью об альпинисте Райнхольде Месснере. С горем пополам я закончил работать над этими публикациями, сидя на «Декседрине», «Лоразепаме» и нейролептиках. А в следующем году Пол Теру, который так же, как и я, рассказывал в своих работах о путешествиях, признал мою статью о бродягах лучшей американской антологией о путешествиях. «Outside» отобрал эту же статью для сборника «Outside 25: Классические рассказы и новые голоса путешественников». Казалось, это должно было меня осчастливить, заставить гордиться собой, но, как ни крути, я осознавал, что моей карьере пришел конец. Я не только не мог, но на самом деле и не хотел больше работать. Были ли это нейролептики, которые украли мою радость, или отсутствие радости было причиной, по которой я нуждался в нейролептиках? Я не знаю. Когда наступил очередной депрессивный эпизод – а он всегда наступал, – я перешел на другой антипсихотический препарат, «Риспердал». Стоя перед зеркалом, я совал себе в рот новый вид наркотика.

В тот вечер мне пришлось ехать где-то час, чтобы встретиться с мудрецом по имени Рам Дасс, и по возвращении домой я чувствовал, что препарат начинает действовать. Вдобавок к этому я принял «Лоразепам», снотворное и еще одну таблетку «Риспердала». Проснулся я только в три часа дня и был немного удивлен, когда на кухне увидел свою подругу.

– Что ты здесь делаешь?

– Ди попросила меня присмотреть за тобой. Она беспокоится. Ей нужно было идти на работу, но она хочет, чтобы ты позвонил.

Я проспал даже падение башен-близнецов, которое произошло несколько недель спустя. Ди пыталась дозвониться до меня пять или шесть раз, прежде чем я наконец ответил.

– Ты видел, что произошло в Нью-Йорке? – спросила она.

– Нет, а что?

Этот ответ полностью отобразил мое состояние. В какой-то момент я и вовсе потерял способность успевать за своей работой.

Взявшись за раздел естественной истории в «Outside», я провалил и эту работу. В течение следующих четырех или пяти лет я написал несколько статей. Казалось, их было не очень много, но и такая небольшая по объему работа далась мне с трудом. Я не говорил никому из своих друзей или коллег, что почти не выхожу из дома. Звонков становилось все меньше, а промежутки между ними все больше. Осмелюсь предположить, что тогда я и вовсе не общался с редакторами. Мы с Ди держали в тайне мое самочувствие. Пересматривая фотографии того времени, все, что я вижу, – это опухшего человека с пустым, поникшим взглядом, хотя, возможно, другие так не подумают. Какое-то время у меня в шкафу в домашнем офисе даже хранился дробовик.

В 2005 году мне позвонили из «Outside» и спросили, не хочу ли я отправиться на машине в Неваду на две недели написать статью о дорожном путешествии. Я согласился. Несмотря на бешеный туман, я умудрялся ходить в походы, плавать на каяках, лазать по скалам и многое другое. Но по большому счету я проводил гораздо больше времени в номерах гостиниц, провалившись в сон.

В 2006 году «GQ» позвонил узнать, есть ли у меня какие-нибудь идеи для сюжета, но их не было от слова «совсем». Тогда я немного пошарился в Google и наткнулся на статью о серферах-миссионерах-фундаменталистах с Гавайев, которые отправились в Индонезию, чтобы попытаться обратить мусульман в то, что считали поддельной религией.

Уже неделю спустя я летел самолетом в Индонезию. По-прежнему в поездке меня сопровождал огромный коктейль препаратов из нейролептиков, стабилизаторов настроения, антидепрессантов, успокоительных, амфетаминов, снотворных таблеток и многого другого. Во время похода с серферами я потерял сознание в джунглях на Ломбоке. Я провел в постели около сорока восьми часов, бегая в туалет каждые пятнадцать-двадцать минут. «Мне просто нужно отдохнуть», – сказал я серферам, не сильно посвящая их в то, что со мной происходит. Все же что-то явно было не так, но мой организм был слишком изможден, чтобы беспокоиться.

В результате я все-таки вытащил себя из постели, чтобы поужинать с ребятами и отправиться с ними на лодке на Бали. Я надел рубашку, шорты и сандалии. Когда настала моя очередь пересесть с лодки в шлюпку, которая должна была доставить нас на берег, не рассчитав расстояние, я шагнул прямо в чистый холодный океан. Погружаясь, я ждал знакомого ощущения, что вода подхватит меня, как это бывает, когда прыгаешь в глубокий бассейн. Я ждал этого чувства, когда твой импульс замедляется, а затем останавливается, и тогда ты чувствуешь, как вода поднимает тебя, поддерживает, уверяет, что хочет вынести тебя обратно на поверхность, где ты сможешь дышать. Но ничего из этого я не почувствовал. Даже физика и Мать-Земля, казалось, покончили со мной.

Я уверен, что мне это почудилось, но, клянусь, мой нисходящий импульс увеличился, как будто центр Земли тянул меня все дальше вниз… вниз, вниз, вниз. И знаете что? Мне было все равно.

Когда я погрузился в воду, я испытал глубокое чувство облегчения. Почему облегчения? Почему не смущение от того, что я только что очутился в бескрайнем океане и серферам придется меня вытаскивать? Падая на дно, я чувствовал, что достиг надира. На несколько секунд я позволил своему телу расслабиться, погрузиться в воду. Я почувствовал, как воздух, который набрал при падении, покидает мои легкие. Моим мечтам стать успешным писателем пришел конец, и вообще они казались такими далекими. Подпитываемая наркотиками погоня за славой тоже закончилась, и пришло время отпустить ее. Я открыл глаза под водой и увидел тот самый пистолет, что лежал в шкафчике домашнего офиса. Он лежал под шерстяным одеялом. Это было никакое не ружье; это был обрез, который я купил на гаражной распродаже в Санта-Фе. Возможно, пришло время использовать его по назначению.

Серферы выловили меня из океана. Тяжелого. Мокрого. Наверное, еще живого.

Глава 11
Конец сна

Как только я вернулся в Санта-Фе, к проблеме с мочеиспусканием прибавилась новая – инфекция верхних дыхательных путей. Я обратился в местную больницу и мне назначили сдать анализ крови. Результат показал очень высокий уровень белка и из-за этого мои почки отказывали. Я записался на прием к терапевту, но он перенаправил меня к нефрологу и назначил дополнительные анализы. Терапевт также поделился своими догадками о том, что со мной происходит: «Пятнадцать лет, проведен ные на литии, в сочетании с обезвоживанием в джунглях Ломбока отравили почки».

Он не был уверен, серьезен ли ущерб, но его новости о повреждении почек от токсичности лития были довольно отрезвляющими – обычно после такого почки не восстанавливаются. Иногда необходим длительный диализ. Ди откинулась на спинку стула и зарыдала. Он назначил дополнительные анализы и произнес одну из худших вещей, которую может сказать врач: «Нам нужно дождаться результатов, прежде чем приступить к лечению».

Я не отдыхал, я просто не мог отдыхать. Редактор «GQ», который не знал, как я мучился в Индонезии, ждал от меня материалы. Следующую неделю я провел за работой над статьей о серфинге, одновременно наполняя пластиковые кувшины мочой и записывая точное время каждого мочеиспускания. Это была не та манящая писательская жизнь, которую я планировал прожить. И да, редактору не понравился мой первый вариант статьи.

Каждые несколько недель я приходил к нефрологу, чтобы узнать последние новости, надеясь и молясь, что показатели белка в крови вернутся к уровню, близкому к норме, и что я реже начну мочиться.

Я отправил второй вариант, но редактор все еще был недоволен. Тогда я написал третий, четвертый, пятый, шестой и седьмой. В итоге он принял статью и заплатил мне, но работа была проделана явно без прежнего энтузиазма и живости.

Когда публикация уже была готова к выпуску, я все еще продолжал метаться между кроватью и диваном, днем смотреть «CNN», а ночью бейсбол. Я не утруждал себя поиском идей для новых статей, но при этом мне было неловко, что ничего не пишу, хотя друзьям я сказал, что «работаю над презентацией книги». Мы с Ди проводили вечера по разным углам дома. Эмоциональная дистанция между нами росла, мы едва контактировали. Не было никакой враждебности, просто отдалялись друг от друга и не особо обсуждали, что между нами происходит. Когда психиатр предложил мне подать заявление на получение справки об инвалидности, Ди помогла с оформлением. Несколько месяцев спустя пришел положительный ответ, я мог получить справку по причине депрессивного расстройства и крайне изнурительного воздействия лекарств, которые мне нужно было принимать, чтобы контролировать его.

Обычно я просыпался в полдень, шел в ближайшее кафе завтракать, а затем пытался разобраться с заданиями от «New York Times». У меня с собой была стопка журналов, но я редко успевал полностью перечесть свои удачные статьи, речь о которых шла на обложках. Когда же «GQ» опубликовал статью о серферах, я даже не читал ее.

На самом деле я редко перечитывал свои публикации после их выхода. Я боялся увидеть опечатки или более серьезные ошибки. Боялся, что написанное ранее покажется какой-то бредятиной, а мысли о том, что я мог бы написать лучше, не будут давать мне покоя. Другими словами: я не читал свои статьи, потому что боялся облажаться. Более того, я боялся, что рано или поздно признаю, насколько скучны и бессмысленны рассказы о путешествиях. Я считал свои статьи развлекательными, и, хотя мы, редакторы и писатели, рассматривали «Outside» как нечто культурно значимое, на самом деле журнал являлся самым обыкновенным сборником статей о развлечениях и личностях. Это был журнал о походах и поездках на горных велосипедах, хобби, популярном среди богатых людей.

Мои статьи были не более чем материалом, необходимым для того, чтобы рекламный отдел мог продавать полностраничную медийную рекламу компаниям по производству автомобилей или же спортивной одежды высокого класса. Почему же так произошло? Одной из причин стал разговор с владельцем «Outside», параллельно занимающим должность гендиректора, Ларри Берком, агрессивным и вспыльчивым мужчиной, чьи крики эхом разносились по коридорам. Писатели жаловались мне, что из-за него бухгалтерам «Burke» часто требовались месяцы, а иногда и годы, чтобы расплатиться с издательством. После того как мы опубликовали «В разреженном воздухе», разгневанный и раздосадованный Ларри влетел с криками в офис:

– В статье семнадцать тысяч слов, и мы должны платить ему за это?! – яростно воскликнул Ларри.

«Вы серьезно?» – подумал я. Автор статьи чуть не погиб, выполняя свою работу, теперь же он переживает смерть своих соотечественников, а его беспокоят лишь деньги. Учитывая еще и то, что я вырос в среде психически нездоровых мужчин, которые знатно подпортили мне жизнь, Ларри вызвал во мне досадные отталкивающие чувства. Я оторвал взгляд от газеты и уставился на него.

– Да, – спокойно ответил я и продолжил читать газету.

И вот теперь, лежа на диване с задернутыми от солнца шторами, донельзя напичканный лекарствами, я все еще был жив. В голове навязчиво крутились мысли о том, как я мог потратить десять лет жизни на работу в качестве внештатного сотрудника автора статей о путешествиях. В двадцать-тридцать лет я так ценил то, чем занимаюсь. Во-первых, это было единственным, что я умел делать. Путешествия и рассказы о них помогали мне фильтровать реальность и придавали смысл жизни. Во-вторых, мне нравилось вариться в этой сфере, и я не мог представить себе никакой другой карьеры. Но что теперь? Весь мой писательский путь и амбиции, которые все это время меня подпитывали, казались смехотворными. Введенный в заблуждение, жестокий по отношению к Ди и забивший на себя, я так сильно мучился – и ради чего? Я не осознавал, что таскать по всему миру полный лекарств рюкзак – это ненормально. Мне не приходило в голову, что постоянно забытые или не туда положенные вещи были признаком, что такой образ жизни мне не подходит и что следует найти новое призвание. Злость на самого себя в такие моменты заставляла работать еще усерднее.

Я ругал себя за бездумность, озадачивал себя дополнительной работой, составлял новые контрольные списки. Но даже то, что я забивал голову новыми задачами, не мешало мне оставаться частью ходячего цирка. Я продолжал разбрасывать рюкзаки, записные книжки, куртки и телефоны по всем странам, в которых побывал, в надежде, что больше не услышу свое имя по громкоговорителю аэропорта: «Вызываю мистера Брэда Ветцлера, вызываю мистера Ветцлера. Пожалуйста, подойдите в отдел охраны, чтобы забрать рюкзак с лекарствами».

Анализируя прошлое, можно сказать, что я был человеком без какой-либо связной истории о себе, о детстве и о том, как на меня повлиял отец. Именно поэтому я писал о чужих успехах и триумфах в попытке создать свою собственную. Далай-лама однажды сказал: «Причина, по которой романтические отношения так сложны, заключается в том, что они представляют собой попытку соединить реальность с фантазией». Я любил Ди. Но моя писательская карьера благополучно превратилась во второго любовного партнера. И я изо всех сил пытался сочетать реальность своей жизни с фантазией о работе мечты.

Тогда я этого не понимал, но большая часть моего стремления была ошибочной попыткой угодить ушедшему из жизни отцу. Это была неосознанная стратегия, попытка сказать: «Привет, папа. Посмотри на меня. Видишь, какой я умный и успешный? Видишь, как люди начинают меня узнавать? Будешь ли ты любить меня теперь? Пожалуйста…»

Я не только пытался угодить своему внутреннему критику; я также хотел вписаться в нашу культурную патриархальную парадигму: стать успешным по культурным стандартам, где главную роль играют деньги и статус. Мир, в котором человек, зарабатывающий на жизнь, работая школьным учителем или торговцем, имеет меньший статус, чем биржевой маклер, зарабатывающий большие деньги.

Когда мне было около пятидесяти, я дважды в неделю посещал сеансы психотерапии. Тогда мой доктор предположил, что у меня внутренний комплекс, развитый на фоне взаимоотношений с отцом. Вместо одной внутренней фигуры отца у меня их было две. Первая – это его идеализированная версия харизматичного, высокоинтеллектуального юриста, которому я практически ни в чем не отказывал, стараясь угодить.

Другая является более реалистичной версией отца, с которым я рос, который бросил меня ради пьянок, который словесно унижал, лгал, измывался и из раза в раз предавал. Этой версией был отец, который приходил на ужин пьяным и с которым меня вечно отправляли спать. Отец, причинивший огромную боль матери своим продолжительным романом на стороне. Из-за него я вечерами утешал мать и не понимал, за что мне это. Именно он разрушил нашу семью, долгое время над всеми издеваясь. Эта внутренняя фигура отца заставляла меня до отказа почек принимать отпускаемые по рецепту лекарства. Какие чувства я к нему испытывал? Я ненавидел его всей душой. За двадцать пять лет путешествий, за двадцать пять лет поисков себя, приема наркотиков, походов к психотерапевту, погони за сексом, любовью и мессиями всех мастей и обличий мне не удалось залечить эту рану, оставленную им.

В 2008 году доктор Уинстон рассказал мне о новом антипсихотике, который якобы имеет меньше изнурительных побочных эффектов, чем «Риспердал», «Зипрекса» или «Сероквель», которые я уже принимал: «Абилифай». Я решил, что нужно попробовать. В течение трех месяцев мой разум стал менее затуманенным, я начал испытывать больше эмоций, нежели ранее. Давным-давно забившиеся в уголки моей души эмоции вновь пробудились к жизни. Я больше не чувствовал себя так, словно в мой мозг и нервную систему набили вату. Вместо того чтобы спать до полудня, я начал просыпаться до рассвета, после чего читал или писал статьи. Самое поразительное, что у меня впервые почти за семь лет появилось либидо. Я жаждал прикосновений. Я жаждал секса.

Но мы с Ди забыли даже, как обнимать друг друга. Я был настолько эгоцентричным, так сильно стремился к успеху, что превратил свой брак в какую-то систему для утешения самого себя и поддержки амбиций. Мы начали посещать семейного психолога, хотя тот факт, что наш брак движется к финалу, становился все более очевидным.

Тем временем я начал флиртовать с женщинами в онлайн-чатах, и, как итог, у меня завязался роман. После встречи с этой девушкой я вернулся домой, меня слишком мучала совесть, я не мог больше находиться в браке, поэтому с порога признался во всем Ди. Приняв решение, что мне стоит съехать, я снял квартиру, все еще презирая себя за измену. Если бы мы с Ди продолжали жить вместе, мой поступок ничем бы не отличался от поступка отца. Вот так просто я бросил свою жену и одновременно лучшего друга, который был со мной на протяжении пятнадцати лет, чтобы не стать как отец. На сегодняшний день мы с Ди друзья, но я все еще глубоко стыжусь своего импульсивного и ужасного поведения.

И все же, возможно, это звучит как оправдание, но я знал, что мне предстоит долгий путь исцеления и что с ним я должен справиться в одиночку. Во мне словно сочетались две личности: личность подростка, которому нужно было повзрослеть, и старого мудреца, который уже достаточно настрадался, прожив жизнь, и познал ее глубинный смысл. В тот момент я мечтал скрыться где-то в гималайской пещере и не возвращаться в реальность.

Тогда я еще не знал, сколько же интересного меня ждет впереди, чего бы не произошло, будь мы с Ди до сих пор в браке.

Первое время новой жизни в роли холостяка было непростым. Через несколько месяцев я разорвал роман с той девушкой, с которой изменил Ди. А затем начал встречаться и спать со всеми подряд, устраивал интрижки на одну ночь и заводил кратковременные отношения продолжительностью в неделю или месяц, которые вспыхивали, разгорались, а потом быстро угасали.

У окружающих мой разгульный образ жизни не вызывал восторга, и поэтому одна из моих подруг решила познакомить нас с Андреа – умной сексуальной девушкой, увлекающейся скульптурой. Ее детство и юность прошли в Санта-Фе, а еще, по ее словам, у нее были корни русской царской семьи. Андреа создавала необыкновенной красоты скульптуры в стиле «ассамбляж» и коллекционировала антиквариат. Несомненно, я влюбился в нее с первой же встречи, и с того момента мы стали неразлучны. Но тогда я все же обманывал себя, что готов к отношениям. Всего через четыре месяца после знакомства я переехал в ее обставленный антиквариатом дом, похожий на тот, что был в «Алисе в Стране чудес». Мы почти оттуда не выходили. Этот дом был подобен убежищу, в котором скрываются от бури.

Я больше не работал журналистом. Чувствовал себя слишком отрешенным. Разум был слишком затуманен, и когда я все же решился взяться за статью, не смог продвинуться дальше первого абзаца. Я постоянно писал и переписывал. Кроме того, из-за Интернета мне не могли нормально выплатить зарплату, а жил я на государственные пособия по нетрудоспособности. Андреа научила меня выбирать ценные вещи на гаражных распродажах. Мы открыли киоск на блошином рынке. Я прошел путь от автора статей, путешествующего по миру, до наркомана-затворника и старьевщика. Моей радостью было купить деревянную вешалку для одежды за двадцать долларов и продать как антиквариат на блошином рынке за тридцать. Мне и в голову не приходило, что такая жизнь не приведет ни к чему хорошему ни в финансовом плане, ни в романтических отношениях, но тем не менее впервые за последние годы я чувствовал себя живым. Я поддался своим чувствам, любил Андреа, и секс у нас был не так уж и плох. Во мне не угасала надежда, что скоро все наладится.