Текст книги "Спаситель Кремниевой долины. Как я защищал стартапы от бюрократов"

3. Контролируя СМИ, вы контролируете политику

Если бы в команде Ренделла мне отвели почетную роль копировать документы и приносить кофе, я бы не возражал. Я уже занимался чем-то вроде этого. Но, по счастью, мне решили поручить несколько проектов, которые, правда, значились в самом конце списка необходимых дел.

Один из проектов заключался в том, чтобы найти способ привлечения в правительство Филадельфии больше талантливых людей. В Нью-Йорке в то время уже существовала похожая программа, так что во время подготовительной работы над проектом я пообщался с некоторыми чиновниками из Нью-Йорка. Примерно в середине разговора кто-то из собеседников посмотрел на меня и спросил:

– А сколько вам лет?

Я объяснил, что сейчас на втором курсе. И тогда один из них сказал:

– Знаете, вы могли бы подать документы к нам. У нас даже есть летняя программа для студентов, переходящих на старшие курсы.

Я тогда собирался провести семестр в Мадриде, чтобы поучиться и за рубежом, поэтому быстро заполнил форму претендента и немедленно забыл об этом. Спустя несколько месяцев я получил письмо, сообщающее, что я принят, и через несколько недель познакомился с человеком по прозвищу Старквест.

Сегодня «звездность» Генри Стерна в политических кругах уже померкла, но тогда, двадцать пять лет назад, в Нью-Йорке его считали легендой. Он вырос в семье иммигрантов в Инвуде, в Верхнем Манхэттене, пробился в Сити Колледж (который тогда считался Гарвардом для бедных – белых евреев из Нью-Йорк-сити), далее поступил в Гарвардскую юридическую школу и успешно ее окончил (по некоторым мнениям, он – самый юный выпускник за всю историю университета), а затем ринулся в дебри политики Нью-Йорка. Работал на бывшую «Мисс Америка» Бесс Майерсон, ставшую видным политическим деятелем города. В конце концов, Генри избрали в городской совет: он придумал особую стратегию фандрайзинга, которая основывалась на телефонном справочнике – Генри листал страницы, обнаруживал знакомые или просто еврейские фамилии, звонил и просил помощи или денег. Странно, но это срабатывало.

В 1983 году мэр Эд Коч назначил Генри директором Департамента парков и отдыха – для этой должности Стерн просто был рожден[5]5
  С этой должности его снял мэр Динкинс, но спустя четыре года мэр Джулиани восстановил Стерна.


[Закрыть]. Он относился к деревьям, как к своему электорату, к животным – как к своим друзьям, а к паркам – как к своей собственной территории. Всякий раз, прогуливаясь по парку, он наклонялся и подбирал мусор, как в своей гостиной. А если боссу не стыдно собирать мусор, то не стыдно и никому[6]6
  Генри прививал чувство гражданской гордости всем, кто работал в Департаменте парков. 8,5 миллиона жителей Нью-Йорка так или иначе пользуются городскими парками. Если мы хорошо справлялись со своей работой, значит, в парках было чисто и безопасно, а это напрямую связано с улучшением качества жизни человека. Наша работа действительно была очень важна. Генри внушал нам это и тем самым мотивировал работать вдвое больше (разумеется, в рамках закона).


[Закрыть].

Правительственная учебная программа давала возможность работать в любом из городских департаментов. У большинства студентов были далеко идущие цели – например, они собирались, стажируясь в правительственных организациях, бороться с обездоленностью и нищетой. Время, проведенное в мэрии Филадельфии, научило меня другому подходу, более верному: не важно, чем занимается департамент, важно, какие там люди. Нет смысла работать на лентяев, бездарей или закоренелых бюрократов, какой бы благородной ни была миссия их конторы. В общем, я слонялся от агентства к агентству, и когда Генри сказал: «Если придешь ко мне, я дам тебе настоящую работу» – я понял, что нашел подходящее место.

Я не слишком хорошо знал себя самого в то время, чтобы делать осознанные выводы, но интуитивно чувствовал, что в работе мне нужны две вещи: много действовать и ощущать свою значимость. Слова, сказанные Генри, обещали и то, и другое.

Как и большинство политиков, Генри обожал общественное признание. Это был его кислород. Популярность у публики и прессы делала его существование осмысленным, доказывала его ценность, продлевала жизнь в политике. К тому же он прекрасно понимал, что парки – с точки зрения бюджета занимавшие далеко не первое место в городе – тем не менее постоянно обсуждаются в новостях, а это значит, у него есть веский козырь против других политиков, тоже жаждущих рекламы и признания. Почему? Потому что, если член городского совета часто появляется на телеэкранах, где, скажем, доходчиво и с умом рекламирует игровую площадку, которую он создал, у него гораздо больше шансов вкладывать средства из своего дискреционного бюджета в те вещи, которые он считает важными.

Вот вам и один из главных законов политики. Подавляющее большинство людей, баллотирующихся на высокие посты, отчаянно не уверены в себе, а иногда относятся к себе просто с отвращением. Им нужно завоевать внимание других, стать значимыми – любой ценой. Борьба за кресло, а затем стремление удержаться в нем – для них единственный способ добиться признания (в обычной жизни они в большинстве своем полностью лишены талантов, дающих шанс преуспеть). Заполнить чем-то эту душевную пустоту для них важнее всего, поэтому первое, к чему они стремятся, – сохранить свою власть и увеличить шансы на переизбрание.

Чем больше о нас говорила или писала пресса, тем больше Генри мне доверял. И чем больше он доверял, тем более безумные идеи мы придумывали[7]7
  Это доверие распространялось и на официальные мероприятия. Помню, в середине 90-х только что избранный лидер одной латиноамериканской страны посетил Нью-Йорк и пожелал сфотографироваться со статуей Симона Боливара в южной части Центрального парка. Мэр и Генри в тот день отсутствовали, так что встречу проводили мы с нашим пресс-секретарем Биллом Лоусоном. Лидер латиноамериканской страны, молодой и динамичный, совершенно не удивился, что именно мы – главные представители Нью-Йорка, которым поручили провести встречу на высшем уровне. «Чем занимаетесь?» – спросил он. «В парках работаем», – ответил я, заикаясь и старательно подбирая испанские слова. Ему это явно понравилось. По окончании встречи он посмотрел на нас с Бобом, поднял правую руку в приветствии и сказал: «Мучачос!» Мы в ответ тоже салютовали. Как выяснилось позже, Уго Чавес оказался жестоким диктатором, но в тот день он вел себя очень мило.


[Закрыть]. А чем безумнее были наши идеи, тем сильнее представители прессы, в свою очередь, верили в мои способности. (СМИ должны освещать как можно больше событий в сжатые сроки. Если им известно, что у парня из Департамента парков всегда есть что-то интересное, к нему они и помчатся в первую очередь.) В итоге получился замкнутый круг, но в положительном смысле: заботясь о Генри, о том, чтобы привлечь к нему максимальное количество прессы и, соответственно, местных политиков, я добивался того внимания общественности, которое помогало претворять в жизнь наши политические идеи.

Конечно, некоторые наши акции создавались только затем, чтобы привлечь прессу и публику (а точнее, чтобы сделать Генри счастливым). Например, в День сурка мы выкопали яму в парке в Квинсе и посадили в нее Генри, естественно, в костюме сурка. Когда газетчики с телевизионщиками явились, чтобы, по традиции, осветить в медиа этот день, Генри рывком высунул голову прямо из-под земли. Назавтра на обложке «Ньюсдэй» красовалась голова Генри с заголовком: «Прогнозируются необъяснимые природные явления».

Некоторые наши акции были направлены на то, чтобы привлечь внимание корпоративных партнеров к тем инициативам, которые мы не могли себе позволить финансировать из денег налогоплательщиков. Так мы раскрутили компанию «Эрслинк» на 125 тысяч долларов, сделав ее «Официальным поставщиком интернет-услуг Департамента парков и отдыха». На эти деньги мы создали новый сайт, который дал жителям Нью-Йорка возможность пользоваться всеми услугами, предоставляемыми нашим парковым хозяйством. Мы, в свою очередь, обеспечили «Эрслинк» постоянную пиар-поддержку, в том числе и в СМИ. Например, сконструировали на Таймс-сквер гигантскую паутину размером 12 на 12 метров. Генри на этот раз облачился в блестящий серебряный костюм и шляпу, мы поставили его на высокий постамент, окруженный клубами дыма из сухого льда, и врубили на полную громкость тему из «Космической Одиссеи: 2001» через гигантские колонки, которые обычно устанавливают в канун Нового года. Под музыку Генри полез вверх по паутине, чтобы объявить о запуске нового сайта Департамента парков, созданного на деньги «Эрслинк».

Такой же подход применялся и в отношении политических инициатив. Мы устраивали «похороны деревьев, убитых людьми» – незаконно спиленных строителями или уничтоженных с помощью химикатов местными жителями, которым казалось, будто деревья «закрывают им обзор». Однажды, чтобы предотвратить гибель дерева, Генри даже приковал себя к нему цепью – а было это, к слову, на Юнион-Сквер. Именно эти действия помогли принять в городе закон о том, что арборицид – преступление.

Разумеется, многие «фишки», которые помогали Департаменту парков так забавляться, вообще никак не влияли на общественность. Прозвище Старквест (Stern – по-немецки «звезда», а квест – потому что он всегда задавал массу вопросов) Генри придумал сам. И у него в запасе было еще двадцать тысяч прозвищ для сотрудников, друзей, политиков, гражданских лидеров, слепней и всех остальных обитателей экосистемы парков: нравится – берите себе имя[8]8
  Прозвища обычно говорили что-то о вас. Например, Дональд Трамп был Башня. Хиллари Клинтон – Эверест (поскольку гору Эверест первым покорил сэр Эдмунд Хиллари. Руди Джулиани звался Орлом, потому что парил над всеми нами, будучи боссом Старквеста. Одного из городских телерепортеров, Дина Маминджера, Генри прозвал Мечтой, потому что его отец играл за Никсов. Прозвище Дина Паркса? Кошмар. Моего друга Пола Леблана сперва назвали Уайти (Белый), но он запротестовал, и тогда его переименовали в Пабло. Меня же называли Айвори (Слоновая кость).


[Закрыть]. Он пытался пропихнуть своего золотого ретривера Бумера в Книгу рекордов Гиннесса как «самую ласковую в мире собаку» и обошел десять тысяч домашних животных, но чемпион – дворняга из Мэриленда по имени Джош – так и остался недосягаем. Врожденная изобретательность Генри иногда превращала Департамент в сумасшедший дом для тех, кто там работал. Но все вместе это доказывало, что правительство и политика могут быть прибежищем талантливых и творческих людей, слишком не упорядоченных, чтобы расцветать в стабильной корпоративной среде.

Урок, вынесенный мною из Департамента парков и работы с Генри, таков: никогда не надо недооценивать свою способность влиять на политика, если он верит, что ты можешь настроить медиа в его пользу (или против него). Если вы контролируете поток внимания публики и прессы, вы можете заставить людей делать (или не делать) много разных вещей. И этот урок повлиял на все, чем я занимался впоследствии, возможно, больше, чем все остальные уроки.

4. Три метра и туча пыли: добыть отзывы в прессе – тяжелый труд

Работой в американском сенате я обязан рулону туалетной бумаги. Если честно, это был не просто рулон. Одна из сложнейших задач в системе жизнеобеспечения парковой системы – функционирование туалетов. Преступность, насилие, огромное количество бездомных, множество проблем, которые случаются в Нью-Йорке ежедневно, – все это, конечно, отнюдь не способствует содержанию парковых туалетов в чистоте и порядке. Миссия всегда казалась невыполнимой. И десятилетия назад город просто перестал строить новые туалеты.

Но в переговоры о реконструкции парка Ист-Ривер, который граничит с районом Ист-Ривер на Манхэттене от Чайна-тауна до Ист-Вилледж, каким-то волшебным образом оказалась включенной тема об установке новых туалетов. Такое иначе как праздником не назовешь! А раз праздник, значит, на открытии нового объекта надо перерезать ленточку.

Но постойте: почему именно ленточку? Почему не что-то ближе к теме? О да. Вместо ленточки у нас был большой, красивый рулон туалетной бумаги – его торжественно развернули, бумагу торжественно перерезали, событие отпраздновали и, естественно, пропиарили по полной программе. Действо произвело впечатление на всех – от Стивена Рубинштейна, нью-йоркского пиар-гуру, до таких магнатов, как Джордж Штайнбреннер и Руперт Мердок. В общем, когда Чаку Шумеру понадобился новый директор по коммуникациям, ему рекомендовали меня.

Чак всего два года назад прошел в сенат, вытеснив давно засидевшегося там Эла Д’Aмато. Чак всегда был (и есть) профессиональным политиком, причем высококлассным. По окончании Гарварда и Гарвардской юридической школы он, к разочарованию своей еврейской мамы, решил бороться за место в Ассамблее штата Нью-Йорк, вместо того чтобы устроиться в престижную юридическую фирму. (И как я его понимаю!) Приемы его избирательной кампании казались одновременно гениальными и безумными – он буквально стучался в дверь каждого избирателя в округе. 99 процентов из них вообще мало интересовало, за какое именно место он там борется; но серьезный молодой человек, который нашел время лично явиться к ним домой, казался им вполне резонным выбором. Тот же трюк он повторил через несколько лет, чтобы попасть в палату представителей (правда, в основном уже заменяя личный контакт широким освещением в прессе), а в 1998 году тем же способом прорвался и в сенат.

Если бы Чак был футболистом, то непременно полузащитником, который на каждой игре стремится пройти вперед. Всего три метра – а клубы пыли до небес! Его энергия, профессиональная этика и невероятный драйв на практике выливались в бесконечные пресс-конференции на любую мыслимую и немыслимую тему (например, завышенные цены на хлопья к завтраку) – и все для того, чтобы ньюйоркцы видели, как напряженно он трудится. Чак понимал: избиратели на самом деле не знают, чем целыми днями занимаются законодатели. И если внедрить им в головы мысль, что он «настоящий трудяга», большинство будут полностью удовлетворены. К тому же, завоевав такую репутацию, он мог бы заниматься тем, что любил больше всего, – привлекать внимание. Мир Чака всегда вращался вокруг общения с прессой – день за днем, с утра до вечера.

Главным событием недели была воскресная пресс-конференция. Она объединяла в себе все, что привело Чака к успеху, а именно: в отличие от коллег, он был готов трудиться и по воскресеньям; воскресные вечерние новости традиционно имели самый высокий рейтинг, а газеты, выходящие в понедельник, жаждали новостей – какую бы глупость вы ни вытворили в воскресенье, будьте уверены: в понедельник об этом непременно напишут, ведь надо же чем-то заполнять газетные полосы.

В то время Чак обладал довольно незначительными полномочиями. Он был всего лишь младшим сенатором, чья партия представлена в меньшинстве – не то что сейчас, когда он считается самым влиятельным демократом в Вашингтоне. Поэтому мы должны были постоянно создавать информационные поводы, чтобы привлечь к нему внимание, – например, придумали комиссию «Голубая лента», противостоящую опасности разрушения зубов, или написали петицию в компанию «Форд Моторс» в знак протеста против роста стоимости стеклоочистителей. И если бы пресса не явилась на события, инициированные Чаком, он сам бы к ней пришел – никаких проблем. Как только телеканалы осознали, что могут запросто завлечь Чака в студию, чтобы провести специально для них пресс-конференцию, мы стали тратить добрую половину рабочего дня на путешествия по Манхэттену, снова и снова повторяя одни и те же слова перед телекамерами.

Обычно я начинал готовить воскресную пресс-конференцию в начале недели; но однажды никак не мог придумать тему – президентские выборы 2000 года должны были состояться через несколько дней. Чак в них не участвовал, так что нам особо нечего было делать, все были сфокусированы на близком разрешении дуэли «Буш – Гор», поэтому пресс-конференция о необходимости улучшения защиты рабочего места для стеклодувов не привлекла бы к нам много внимания.

В Нью-Йорке все еще использовались устаревшие машины для голосования – те, где нужно тянуть рычаг за своего кандидата. Они постоянно ломались и загромождали огромные пространства в кварталах. Поскольку мы находились посреди бума dot.com, я подумал: нужна новая технология, которая положит конец этому пережитку прошлого. Так что на воскресной пресс-конференции было представлено предложение сенатора Шумера о модернизации системы голосования в Америке. Мы отлично справились – несколько телевизионных хитов, несколько небольших статей на следующий день… но в целом ничего особенного.

Через два дня в нашу жизнь вошла фраза «зависший мусор». Старая система перестала работать. Мы даже не знали, кто победил на выборах. (Гор вроде бы проиграл Бушу, и ему пришлось самому об этом объявлять.) Кого-то надо было во всем обвинить, это раз. И городу срочно требовалась новая система голосования, это два.

Догадайтесь, кто ее предложил?

Последовал грандиозный наплыв СМИ. Практически каждый национальный телеканал и кабельное телевидение, каждая газета, каждый журнал и каждая радиостанция хотели поговорить с Чаком о его предложении по реформе голосования. В конце концов, он же эксперт! Он говорил об этом за два дня до того, как случился национальный кризис! Наше предложение превратилось в законодательство, и каждый шаг в этом процессе – обнародование законопроекта, внесение законопроекта, получение одобрения палаты представителей, фракций и узкопартийцев, представление комитету, слушание в комитете и так далее – конечно же широко освещался в СМИ. Чак внезапно меня полюбил. Это дало мне импульс поверить в своего внутреннего Старквеста – и начать запускать пресс-конференции ежедневно (а по воскресеньям как минимум дважды).

Но все хорошее когда-то заканчивается. Потому что те же самые выборы привели в сенат самый страшный ночной кошмар Чака, а именно – Хиллари Клинтон. Как известно, из клинтоновского Белого дома Хиллари прямиком направилась в Нью-Йорк, баллотироваться в сенат.

В то время как большинство штатов отказывались от политических авантюристов, в Нью-Йорке было принято решение об избрании посторонних (Бобби Кеннеди прошел в сенат США в 1964 году, Майк Блумберг приехал из Массачусетса). У ньюйоркцев на этот счет особое мнение: «Конечно, каждый хочет быть жителем Нью-Йорка. А кто бы не захотел?»

Партия проложила путь для выдвижения Хиллари, ни один грозный республиканец не активизировался, чтобы бросить ей вызов, и она на полных парах въехала в сенат – технически как младший сенатор от штата Нью-Йорк (Пэт Мойнихан только что вышел на пенсию, после чего Чак стал старшим сенатором штата), но по факту еще и как самая известная личность в конгрессе.

Если кто-то становится сенатором от вашего собственного штата и при этом совершенно запросто может получить больше прессы – легко, без пятидесяти ваших воскресных пресс-конференций… Да, это, пожалуй, худшее, что может случиться. Чак чувствовал себя отвратительно.

5. Когда все идет не так, надо искать консенсус

По прошествии времени – имеется в виду очень долгого времени – Чак и Хиллари научились ценить друг друга. Чака злило, что Хиллари так запросто получает все, чего он добивался всю жизнь упорным трудом. Но, после того как они действительно хорошо узнали друг друга, они поняли, что у них много общего. Оба очень, очень умные. Оба трудолюбивые и исключительно честолюбивые. Оба придерживались центристских взглядов, за исключением тех случаев, когда их внезапно склоняло влево или вправо. И хотя их мотивации были сложными (и, вне сомнения, абсолютно чистыми), оба безгранично верили в возможность государства помочь людям. Но поначалу они буквально ненавидели друг друга.

В оправдание Хиллари и ее команды надо заметить: они пришли в сенат без ненависти к Чаку. Он был один их многих. Она – звезда. После добрых двадцати с лишним лет выцарапывания себе места в сенате, бесчисленных благотворительных акций и пресс-конференций Чак все-таки добился своего. А быть старшим сенатором США от штата Нью-Йорк означало, что вы можете рассчитывать на такое внимания к своей особе, какого только пожелаете.

Если только младший сенатор, по случаю, не самая знаменитая женщина в мире.

Поскольку большую часть времени ничего важного в сенате не происходило, два клана противостояли друг другу почти весь 2001 год, подобно кружащим по рингу боксерам-тяжеловесам. При этом Чак наносил внезапные удары, а Хиллари просто желала ему поскорее убраться. Мы занимались привлечением прессы, каждый день предлагая лишенные всякого смысла проекты[9]9
  Основным информационным поводом у нас была, конечно, воскресная пресс-конференция, и временами мы придумывали «что-то погорячее». А именно, направляли письмо протеста какой-нибудь корпорации, а затем созывали пресс-конференцию, чтобы обсудить это письмо. Понятно, что никто из атакуемых компаний на «разборку» не приходил – в этот день они не работали, а посему отвечали лишь вялыми письменными возражениями, и контроль над информационным пространством оставался за нами. Впрочем, я стал замечать, что все чаще от них приходит ответ: «Мы не получали ваше письмо». Они были правы. Протест придумывался за протестом, но все это было настолько бессмысленно, что я попросту забывал отсылать почту. В конце концов, мне пришлось приклеить на экран желтую бумажку с надписью: «Не забудь отправить письмо».


[Закрыть]. Хиллари вошла в доверие к пожилым седовласым сенаторам Гарри Бердоу и Джону МакКейну в попытке создать двухпартийный список и работать с прессой вместе с ними.

А потом наступило 11 сентября. Во многих аспектах все изменилось. Но в некоторых не поменялось вообще ничего. 10 сентября на Лонг-Айленде мы проводили пресс-конференцию по вопросу нехватки продовольствия. Той ночью Чак вернулся в Вашингтон. Я же планировал остаться в Нью-Йорке, чтобы убедиться, вышел ли в «Ньюсдэй» репортаж о конференции, а на следующий день уже отправиться в Вашингтон.

Я сидел в нашем нью-йоркском офисе. В новостном блоке на экране мелькали кадры; рассказывалось, что небольшой самолет врезался в Мировой Торговый центр. В тот момент все это еще не казалось чем-то серьезным. Я позвонил Чаку, дабы убедиться, что он слышал об этом; он велел мне держать руку на пульсе и отправился на очередную встречу.

Через несколько минут стало окончательно ясно, что произошло. Я перезвонил Чаку. Он уже знал все. Голос у него был такой, какого раньше я никогда не слышал. Обычно в нем звучали гнев или досада, ярость или энтузиазм. Сейчас – лишь глубокое потрясение. Я позвонил Харпер в ее офис МоМА. Она еще ничего не слышала. Я стал перечислять, что подверглось атаке – Торговый центр, Пентагон – и на Белом доме умолк… Моя жена была в таком шоке, что не могла сказать ни слова.

Департамент полиции Нью-Йорка велел нам покинуть здание (лифтерша вопила, что главная мишень здесь – Чак, что из-за него все могут погибнуть и мы не должны больше сюда возвращаться). Несмотря на то что тревожные сигналы появлялись и раньше (такие как атака на эсминец USS Cole или попытка бомбардировки Торгового центра), до нынешнего момента казалось, что все мы полностью защищены, даже неуязвимы. Теперь это чувство ушло в прошлое.

Мы покинули здание, и я не знал, что делать. Стоял на Третьей авеню, смотрел то на север, то на юг, не представляя, куда идти и что предпринять. Дошел до дома моих родителей в десяти кварталах и попытался поработать там, но в тот день внимание прессы к сенатору ни для кого не представляло особой ценности, даже для самого Чака (к чести для него, его в этот момент волновали только судьбы тех людей, кого трагедия коснулась напрямую; я даже не смог подтвердить его участие в программе «Встреча с прессой»). Почти весь день, как и все, я провел у телевизора. Наблюдать за происходящим и одновременно находиться в эпицентре событий – в этом было что-то сюрреалистическое.

На следующее утро Чак и Хиллари вернулись в город на военном самолете, и мы присоединились к длинной процессии, включавшей президента Буша, чтобы посетить «Граунд Зиро».

Ничего подобного там никогда не наблюдалось.

Кортеж из более чем ста военных автомобилей. Истребители F-16, патрулирующие с неба. Кругом военные; снайперы на крышах зданий по всему периметру Манхэттена.

Мы вошли в защищенный периметр, и, поскольку от момента атаки нас отделяли всего двадцать четыре часа, казалось, эта часть Манхэттена недвижно застыла во времени. Прошли мимо киоска с кофе – перевернутого, но совершенно целого. Пыль и мусор, которые будут загрязнять воздух Манхэттена еще несколько месяцев, кружились у нас над головами. Несмотря на присутствие президента, мэра, губернатора, обоих сенаторов и других официальных лиц, чье появление обычно сопровождалось большой шумихой, вокруг стояла удивительная тишина.

Мы добрались до «Граунд Зиро», и я потерял Чака из виду. Но это уже не имело значения. Мы пришли сюда не ради шоу для СМИ, а ради того, чтобы выслушать людей, помочь им. Заговорил президент, и я с удивлением обнаружил, что стою всего шагах в восьми от него. Ни на одних выборах я не голосовал за Буша-младшего, но в ту минуту рядом со мной находился настоящий лидер, сильный, уверенный, властный. Вот он забрался на бронетранспортер, произнес предупреждение Усаме бен Ладену, обещая возмездие, и сообщил волнующейся толпе, что весь мир скоро узнает, каков будет наш ответ террористам. Даже невзирая на то, что последовавшая война стала невероятной трагедией, в тот момент Джордж Буш-младший вел себя как главнокомандующий. Не играло роли то, что Буш – республиканец, а мы – демократы, не имели значения наши расхождения практически по каждому вопросу. Перед нами стоял наш президент, и по крайней мере там и тогда он поступал верно.

Днем Буш улетел обратно в Вашингтон, а все остальные – Чак и Хиллари, Джулиани, Джордж Патаки, Джо Элбоу (глава FEMA – Федерального агентства по чрезвычайным ситуациям), все кандидаты в мэры (одиннадцатое сентября должно было стать днем первичных выборов), основные городские делегации от конгресса и половина городских уполномоченных – собрались в здании Полицейской академии на Двадцатой авеню с целью обсудить дальнейшие шаги.

Мэр – республиканец, губернатор – республиканец, сенаторы – демократы. Все это было не важно. Джулиани начал говорить о том, сколько понадобится мешков для тел, о нормах сдачи крови, о том, какие слова мы подберем для членов семей погибших – темы более чем серьезные. Хиллари Клинтон и Чак Шумер старательно фиксировали распоряжения Джулиани, который сейчас говорил о двухпартийной системе яснее и четче, чем любая коллегия, речь, книга или конференция: он говорил о том, как слаженно должны работать обе партии.

Прошение о выделении государственной помощи штату было главной задачей делегации конгресса, и Чак с Хиллари быстро выработали стратегию. В итоге Чак сообщил нам о намерении попросить у Буша 20 миллиардов долларов.

– Почему именно двадцать миллиардов? – спросил я.

– Это максимальная сумма, которую мне не стыдно попросить, – ответил он.

В ту минуту Буш был готов согласиться на что угодно; к счастью для Нью-Йорка, природная агрессивность Чака означала, что он способен требовать астрономическую (на то время) сумму с абсолютно непроницаемым выражением лица. В конечном итоге это полезный урок – всегда просите так много, насколько возможно. Это работает во многих случаях: когда вы пытаетесь помочь Нью-Йорку восстановиться после террористической атаки, когда обсуждаете зарплату на новом месте работы или когда запускаете стартап и обговариваете вложения с готовыми рискнуть инвесторами. Худшее, что может произойти, – они откажут, и вы ретируетесь. Но чаще, чем вы бы могли подумать, они соглашаются. И чем меньше у вас стыда на этот счет, тем лучше.

Целый месяц все успешно занимались делом. Вначале я сомневался, что Чаку так уж необходимо находиться в гуще всех связанных с 11 сентября событий и постоянно светиться перед прессой. Но очень скоро стало ясно: в этом конкретном случае люди действительно хотят видеть своих лидеров воочию. Мы, ньюйоркцы, любим считать себя невозмутимыми, но в последовавшие за одиннадцатым сентября месяцы все переменилось. Чак был повсюду на публике, причем постоянно. И, к моему изумлению, казалось, что из-за этого люди чувствуют себя чуть-чуть лучше.

Пока не появился Фрэнк Бруни.