Текст книги "В гостях у Дракулы. Вампиры. Из семейной хроники графов Дракула-Карди (сборник)"

– Обвяжись веревкой, я тебя вытащу!

Потом переместился немного в сторону, где ближе к краю промоины вода была поспокойнее, и, найдя точку опоры для ног, стал поднимать человека на выступающий над промоиной камень. Когда оставалось подтянуть уже совсем немного, он на мгновение остановился, чтобы собраться с духом и сделать последний рывок. Он уже наклонился вперед чтобы подать руку тому, кого тащил из воды, но в эту секунду небо прорезал очередной электрический разряд. Он ярко осветил лица как спасателя, так и спасаемого.

Эрик Сансон оказался лицом к лицу с Абелем Бегенной, и об их встрече не знал никто кроме них самих… и Господа Бога.

От внезапного волнения Эрик содрогнулся. Надежда, которой он жил последние дни, в мгновение ока исчезла из его сердца. С ненавистью Каина он посмотрел на того, кого только что спас от верной смерти. Он увидел, что лицо Абеля просияло, когда тот понял, кто его спаситель, но это только усилило его ненависть. Поддавшись этому чувству, он выпустил веревку из рук и сделал шаг назад. В следующую секунду проснувшаяся совесть заставила его снова броситься к краю камня и схватить веревку, но было слишком поздно.

Не успев понять, что происходит, Абель с полным отчаяния криком полетел вниз, путаясь в веревке, которая должна была стать его спасением, и черные ревущие волны жадно сомкнулись над ним.

Словно обезумев, Эрик с округлившимися от ужаса глазами стал карабкаться вверх на отвесную скалу, не думая об опасности, и снедаемый лишь одним желанием: как можно быстрее оказаться среди живых людей, чьи слова заглушат продолжавший звенеть в ушах крик летящего в пропасть Абеля. Когда он взобрался на вершину Флагштока, его тут же обступили со всех сторон, и сквозь рев урагана он услышал, что к нему обращается смотритель порта:

– Услышав крик, мы подумали, что это ты сорвался и упал в море! Почему ты так побледнел? А где веревка? Там, внизу, кто-нибудь был?

– Никого там не было, – прокричал он в ответ, не в силах признаться в том, что бросил своего друга в море в том самом месте и при тех же обстоятельствах, при которых тот когда-то спас его самого. Он надеялся, что будет достаточно солгать сейчас один раз, чтобы больше никто и никогда не вспоминал о сегодняшнем происшествии. Свидетелей не было, а если до конца дней у него перед глазами будет стоять бледное лицо Абеля, такое, каким оно было в последние секунды его жизни, а в ушах будет звенеть его крик, что ж, по крайней мере, кроме него об этом никто не узнает. – Никого, – еще громче повторил он. – Я просто поскользнулся на камне, и веревка упала в море.

С этими словами он затерялся в толпе, а потом незаметно скользнул на тропинку, и помчался вниз по крутому склону скалы Флагшток, и бежал до самого дома.

Заперев дверь на замок, он, не раздеваясь, упал на кровать и неподвижно пролежал так весь остаток ночи, уставившись в потолок. В темноте ему мерещилось бледное мокрое лицо, на котором радостная улыбка сменяется смертельным ужасом, а воспоминание о жутком крике заставляло его сердце замирать от страха.

К утру шторм утих и снова установилась хорошая погода, лишь море все еще выплескивало на берег остатки нерастраченной ярости в виде редких, но мощных волн. На воде покачивались обломки разбившегося корабля. К берегу прибило два тела: одно капитана погибшего кеча, а второе – какого-то моряка, которого никто раньше не видел.

С Сарой Эрик увиделся только вечером. Он не стал заходить в дом, просто заглянул в открытое окно.

– Ну что, Сара? – громко сказал он. – Подвенечное платье готово? В воскресенье свадьба!

Сара была рада, что примирение произошло так просто, но, видя, что буря миновала и что ее страхи были беспочвенны, совершенно по-женски допустила ту же самую ошибку:

– В воскресенье так в воскресенье, – сказала она, не поднимая головы. – Но только если в субботу не вернется Абель.

Тут она кокетливо подняла глаза, хоть сердце у нее сжалось от страха при мысли о новом взрыве ярости горячего любовника. Но в окне уже никого не было. Надув губки, она вернулась к работе.

В следующий раз она увидела Эрика только в воскресенье днем в церкви, когда в присутствии всех прихожан их имена были произнесены в третий раз, и он подошел к ней с видом человека, который наконец получил то, чего давно добивался. С одной стороны это было ей приятно, но с другой она почувствовала, что гордость ее ущемлена.

– Не торопитесь, мистер! – сказала она, оттолкнув его от себя под общее хихиканье остальных девушек. – Будьте добры, дождитесь следующего воскресенья… Вернее даже следующего понедельника! – добавила она, искоса взглянув на него. Все присутствующие девушки снова прыснули, а молодые люди грубо захохотали. Они подумали, что подобное обхождение заставило его побледнеть как полотно и отвернуться. Но Сара, которой было известно больше остальных, рассмеялась, потому что заметила в его глазах торжество, хоть лицо его словно свело судорогой.

Следующая неделя прошло спокойно, если не считать того, что Сару несколько раз охватывала необъяснимая тревога, а Эрик по ночам выходил на улицу и бродил вокруг своего дома, как призрак. Когда он замечал кого-нибудь рядом, то вел себя смирно, но потом шел в горы и оглашал склоны и ущелья безумным криком. Это его немного успокаивало, и он мог еще какое-то время держать себя в руках. Всю субботу он не выходил из дому. Соседи подумали, что парень, которому завтра предстояло жениться, наверное, просто слегка оробел, поэтому не стали беспокоить его визитами. Только один раз его спокойствие было нарушено. К нему зашел лодочник. Он сел на стул и, прежде чем заговорить, какое-то время сидел молча.

– Эрик, – наконец сказал он. – Вчера я был в Бристоле. Заказывал у канатчика новую веревку вместо той, что ты потерял ночью во время шторма. Там я встретил Майкла Хивенса, это тамошний продавец. Он рассказал мне, что Абель Бегенна примерно полторы недели назад прибыл на борту «Морской звезды» из Кантона и что он положил в Бристольский банк большую сумму денег на имя Сары Бегенна. Он сам об этом рассказал Майклу… И еще он сказал ему, что собирается на «Красотке Элис» добраться до Пенкастла. Держись, старина! – воскликнул он, потому что после этих слов Эрик застонал, закрыл лицо руками и склонил голову на колени. – Я знаю, он был тебе другом, но ему уже не поможешь. Должно быть, в ту страшную ночь он пошел на дно вместе с остальными. Я подумал, лучше уж я тебе об этом расскажу, чем до тебя дойдет это каким-то другим путем. Ты можешь подготовить Сару Трэфьюзис к этой ужасной новости. Они ведь когда-то дружили, а женщины всегда принимают такое близко к сердцу. Только сдается мне, не стоит рассказывать ей об этом в день свадьбы!

Лодочник поднялся и ушел, а Эрик так и остался сидеть, уткнувшись лицом в колени.

«Бедняга! – прошептал лодочник, выходя из дома Эрика. – Он так расстроился. Что поделать! Еще бы, они ведь когда-то были не разлей вода. К тому же Абель однажды спас ему жизнь!»

В тот же день около полудня дети, выйдя из школы, как обычно после короткого дня, стали расходиться по домам по дорогам, тянущимся в скалах вдоль береговой линии. Через какое-то время несколько ребятишек примчались в гавань, где несколько мужчин выгружали уголь из грузового кеча и целая толпа зевак наблюдала за их работой, и наперебой взволнованно закричали:

– На входе в гавань плавает дельфин! – кричал один. – Мы видели, как он выплыл из промоины! У него длинный хвост, и плыл он глубоко под водой!

– Никакой это не дельфин! – перекрикивал его другой. – Это тюлень, только с длинным хвостом. Он выплыл из пещеры!

Остальные дети кричали что-то свое, но все сходились в том, что это «нечто» выплыло из подводной пещеры и у него был длинный тонкий хвост, такой длинный, что они даже не смогли увидеть его конца. Последнее, правда, вызвало у мужчин дружный хохот, но, поскольку было очевидно, что на входе в гавань действительно что-то плавает, многие – молодые, старые, мужчины и женщины – отправились на другую сторону горы, чтобы посмотреть на невиданного доселе представителя морской фауны – длиннохвостого тюленя или дельфина. На море был прилив, дул легкий бриз, и по воде шла рябь, поэтому лишь изредка кому-нибудь удавалось рассмотреть что-нибудь на глубине. После длительного и напряженного всматривания одна женщина крикнула, что она увидела что-то большое, движущееся под водой. Сразу же все бросились к ней, но не успела собраться толпа, как волнение на воде стало таким сильным, что ничего определенного разобрать было уже нельзя. Когда женщину стали спрашивать, что она видела, последовал такой путаный и маловразумительный рассказ, что все решили, что у нее просто разыгралось воображение и ей все померещилось. Если бы не рассказы мальчишек, ее бы вообще не стали слушать. Женщина уже почти дошла до истерики, пытаясь убедить всех, что она видела «что-то похожее на свинью, у которой кишки вывалились наружу», но к ее словам серьезно отнесся только старый спасатель, который, впрочем, ничего не говорил, а только хмуро качал головой. До самого вечера, когда все уже разошлись, он всматривался в воду, но выражение его глаз означало лишь одно: разочарование.

На следующее утро Эрик проснулся рано, всю ночь он не сомкнул глаз и теперь обрадовался утреннему свету, когда можно было наконец встать и чем-нибудь заняться. Он побрился (бритву пришлось держать той рукой, которая не дрожала) и облачился в свадебный костюм. Лицо его осунулось, за несколько последних дней он словно постарел на годы, только в глазах по-прежнему светился дикий торжествующий огонь, и еще он беспрестанно твердил вполголоса: «Сегодня у меня свадьба! Теперь уже Абель не имеет на нее прав… Будь он хоть живой, хоть мертвый!.. хоть живой, хоть мертвый!» Он сел в свое любимое кресло и, уставившись в одну точку, стал дожидаться времени, когда нужно будет отправляться в церковь. С первым ударом церковного колокола он встал и вышел из дома, аккуратно закрыв за собой дверь. Бросив взгляд на реку, он увидел, что прилив закончился. В церкви он сел рядом с Сарой и ее матерью и крепко сжал руку невесты, будто боялся ее потерять. После службы Эрик и Сара поднялись со своих мест и священник объявил их мужем и женой перед полным залом прихожан, поскольку никто не захотел уходить. Эрик держался высокомерно. Когда свадебная церемония совершилась, Сара взяла мужа за руку и они вместе направились к выходу из церкви. Родителям присутствовавших мальчишек и девчонок пришлось крепко держать своих детей, потому что те порывались весело припустить вслед за молодоженами.

Дорога из церкви проходила прямо мимо заднего двора коттеджа Эрика, самый узкий ее отрезок был между его домом и домом его ближайшего соседа. Когда молодожены миновали этот участок, остальные прихожане, которые следовали за ними толпой, немного поотстав, услышали долгий душераздирающий вопль невесты. Все тут же бросились вперед и увидели, что она стоит на берегу с безумными глазами и дрожащей рукой показывает на обмелевшее русло реки прямо напротив двери в дом Эрика Сансона.

Вода, уйдя с отливом, оставила на этом месте бездыханное тело Абеля Бегенны. Веревка, которая была обмотана вокруг талии, свободным концом зацепилась за причальный столб и удержала его на этом месте. Локоть правой руки угодил между камнями, так что рука его как будто была протянута к Саре, и мокрые скрюченные пальцы словно готовились впиться в ее ладонь.

Все, что случилось после, для Сары Сансон навсегда осталось в тумане. Когда она пыталась вспомнить, что произошло после того, как она увидела тело, в ушах у нее начинало гудеть, а в глазах темнело. Единственное, что она запомнила, и запомнила на всю жизнь, это тяжелое дыхание Эрика, который сделался бледнее самого утопленника, и его тихие слова:

– Помощь дьявола! Вот его вера! Вот его цена!

Крысиные похороны

Если выехать из Парижа по Орлеанской дороге, пересечь Энсент и свернуть направо, то окажешься в диком и довольно неприятном месте. И слева, и справа, и спереди, и сзади, куда ни посмотри, со всех сторон здесь высятся огромные кучи мусора и отбросов, которые собирались в этом месте столетиями.

У Парижа, как у любого города, кроме дневной жизни есть еще и ночная жизнь, и если какой-нибудь праздный путешественник, возвращаясь поздно вечером в свой отель на Рю-де-Риволи или Рю-Сен-Онорэ, или же выходя из него рано утром, окажется неподалеку от Монружа (если ему еще не случилось побывать там до того), он сможет легко догадаться о предназначении огромных фургонов, похожих на паровые котлы на колесах, которыми уставлены все дороги.

В каждом городе существуют специальные службы, созданные для того, чтобы обеспечить его конкретные потребности и решать определенные городские задачи. Для Парижа одним из самых значимых вопросов является уборка мусора. Ранним утром (а Париж просыпается очень рано) на большинстве улиц, почти в каждом дворе, чуть ли не у каждого дома можно увидеть большие деревянные ящики, такие, которые иногда еще встречаются и в американских городах, даже в некоторых районах Нью-Йорка. В них жильцы окрестных домов и владельцы ночлежек сбрасывают накопившийся за предыдущий день мусор. Вокруг этих ящиков собираются грязные опустившиеся мужчины и женщины с голодными глазами, все имущество которых состоит из поношенного мешка или корзины, переброшенной на веревке через плечо, и рогатины, которой они роются в мусоре, внимательно изучая каждую мелочь. С ловкостью китайца, орудующего деревянными палочками, этими рогатинами они подхватывают и опускают в мешки и корзины все, что, по их мнению, может представлять ценность. Перерыв один ящик, они направляются к следующему, и так без конца.

Париж – город, не терпящий разрозненности, все здесь стремится к единоначалию, или, выражаясь современным языком, к централизации, а централизация всегда тесно связана с классификацией. В давние времена, когда централизация находилась на стадии становления, классификация уже существовала в виде разбиения на группы и группирования самих групп всего сходного или имеющего аналогичные признаки, в результате чего и возникало нечто общее, единое для всех, или, другими словами, центральная точка. В результате мы видим бесчисленное множество длинных, бесконечно разветвляющихся щупалец, в центре которых находится гигантская голова, наделенная всеобъемлющим мозгом, внимательными глазами, замечающими любую мелочь, чуткими ушами и ненасытной всепожирающей пастью.

Другие города также похожи на различных птиц, зверей или рыб, но только тех, которые наделены обычным аппетитом и желудком. И только Париж сравнивают со спрутом. Являясь продуктом централизации, доведенной до абсурда, именно своим чревом он больше всего напоминает это адское создание.

Те туристы, которые приезжают в Париж лишь затем, чтобы посетить местные рестораны и достопримечательности, проводят здесь три дня и потом несказанно удивляются, как это обед, который в Лондоне стоил бы около шести шиллингов, в кафе дворца Пале-Рояль обходится всего в три франка. Они бы не так удивлялись, если бы приняли во внимание законы классификации, на которых зиждется вся жизнь Парижа, им бы пришлось смириться с тем, благодаря чему город и заполонили разного рода оборванцы и нищие.

Париж в 1850 году был совсем не таким, каким он является сегодня, а те, кто видел этот город во времена Наполеона и барона Османна[8]8
  Барон Ж.-Э. Османн – префект департамента Сены, который по приказу Наполеона осуществил коренную перепланировку Парижа, прорезав город магистралями на месте беспорядочных трущоб.


[Закрыть], вряд ли могли себе представить, как выглядела столица за сорок пять лет до того.

Однако к тем вещам, которые за все это время совершенно не изменились, относятся городские районы, в которых собирается мусор. Все мусорные кучи в мире выглядят одинаково, во всех странах и во все времена. Родовое сходство свалок идеально, так что путешественник, который забредет в окрестности Монружа, может без труда представить себе, что оказался в 1850-м.

В этом году мне пришлось надолго приехать в Париж. Я был сильно влюблен в одну молодую леди, которая, хоть и отвечала мне взаимностью, не смела ослушаться воли родителей, которые запретили ей не только встречаться, но даже переписываться со мной в течение года. Мне и самому приходилось соблюдать поставленные ими условия, рассчитывая через год получить их согласие на свадьбу. Я дал слово ровно на год покинуть страну и не писать любимой до окончания установленного срока.

Разумеется, мне казалось, что время тянется мучительно медленно. Рядом со мной не было никого из родных и друзей, с кем бы я мог поговорить об Элис, и никто из ее семьи, к сожалению, не обладал достаточным душевным благородством, чтобы хоть изредка сообщать мне о ее здоровье и благополучии. Шесть месяцев я провел в скитаниях по Европе. Но жизнь на колесах успокоения не принесла, поэтому я решил остановиться в Париже. Там, по крайней мере, я буду находиться в достаточной близости к Лондону на тот случай, если вдруг паче чаяния меня призовут вернуться раньше намеченного срока. Воистину, несбывшиеся надежды повергают в уныние, и я был лучшим тому подтверждением, поскольку в придачу к не оставлявшему меня ни на секунду желанию взглянуть хоть раз на милое мне лицо меня постоянно тяготило предчувствие, что какое-то происшествие помешает мне в назначенное время предстать перед Элис, доказывая этим, что за весь длительный испытательный срок я не потерял веру в ее верность и свою любовь. Поэтому все рискованные затеи, до которых я был большой охотник, приносили мне удовольствие вдвое большее, чем обычно, ведь мне было что терять.

Как любой турист, я объездил все самые интересные достопримечательности в течение первого месяца пребывания в Париже, так что второй месяц я посвятил поиску увеселений в других местах. После нескольких поездок в популярные среди путешественников пригороды я начал осознавать, что здесь существует и terra incognita, о которой не пишут в путеводителях, дикие, малозаселенные места между известными всему миру предместьями. Постепенно я пришел к выводу, что мне стоит как-то упорядочить свои исследования, и стал каждый день начинать свой путь с того места, на котором остановился вчера.

Со временем странствия привели меня в окрестности Монружа. Я обнаружил, что здесь заканчиваются исследованные территории, и начинаются земли столь же мало изученные, как и те места, в которых берет начало Белый Нил. Итак, я решил всесторонне изучить жизнь оборванцев, населяющих эти кварталы, их среду обитания, поведение и привычки.

Надо сказать, что задача, которую я поставил перед собой, не относилась к разряду приятных занятий, к тому же была трудна и напрочь лишена надежды на какое-либо вознаграждение. Однако, вопреки здравому рассудку, во мне разгорелось упрямое любопытство. Я приступил к исследованиям с энергией большей, чем когда брался за что-либо, сулившее явную выгоду или пользу.

Однажды в самом конце сентября, когда уже перевалило за полдень, я вошел в святая святых этого города праха. Было заметно, что здесь собирались обитатели окружающих свалок, поскольку в горах мусора у дороги стала наблюдаться определенная упорядоченность. Я шел между этих куч, которые напоминали часовых, охранявших вход, намереваясь проникнуть в самое сердце страны нищих.

По дороге мне показалось, что из-за мусорных навалов за мной наблюдают, то исчезая, то появляясь вновь, какие-то тени. Район этот напоминал Швейцарские Альпы в миниатюре, поэтому уже очень скоро начало дороги скрылось за одним из бесчисленных поворотов.

Наконец я вышел к месту, которое походило на городок или коммуну бедняков. Здесь было много лачуг или, скорее, хибар, таких, которые нередко можно увидеть в районе Адлановых болот: невзрачные строения с плетеными стенами, залепленными грязью, и грубыми крышами, сделанными из соломы, найденной рядом с конюшнями… Приличный человек ни за что на свете не согласился бы зайти в один из таких домов. Даже на акварели они могли бы выглядеть живописно только в том случае, если бы автор решил приукрасить природу. В самой глубине стояло сооружение (у меня язык не поворачивается назвать это домом) такого странного вида, которого мне еще видеть не приходилось. Неимоверных размеров старинный шкаф, очевидно, стоявший когда-то в будуаре какой-нибудь дамы, жившей во времена Карла Седьмого или Генриха Второго, был превращен в жилое помещение. Двери его были распахнуты, открывая взору все домашнее хозяйство. Одна половина шкафа представляла собой некое подобие гостиной примерно четыре на шесть футов, в которой над жаровней с углем сидели, потягивая трубки, не меньше шести старых солдат в сильно потрепанной, заношенной до дыр военной форме эпохи Первой республики. Выглядели они как натуральные mauvais sujet[9]9
  Подозрительные личности, бандиты (фр.).


[Закрыть]. Затуманенные глаза и приоткрытые рты выдавали в них пленников абсента, в общем, вид у них был изможденный и помятый, только глаза были жестокими, как бывает после попойки. Вторая половина шкафа, очевидно, сохранила свой первоначальный вид, только глубина полок, которых здесь было шесть, была уменьшена наполовину, и на каждой полке из тряпок и соломы было оборудовано место для лежания. Все шестеро обитателей этого колоритного пристанища проводили меня заинтересованными взглядами, когда я прошел мимо их жилища, не останавливаясь. Отойдя на приличное расстояние, я все же обернулся и увидел, что они о чем-то шепчутся, вплотную сдвинув лбы. Мне это совсем не понравилось, поскольку места здесь были пустынные, а вид этих людей совершенно не внушал доверия. Однако я решил, что при дневном свете они вряд ли решатся напасть на меня, поэтому пошел своей дорогой, углубляясь в самое сердце этой пустыни. Тропа была такой извилистой, что я, миновав несколько крутых поворотов, совершенно потерял ориентацию, и даже компас мне не помогал определить, в каком направлении я движусь.

Через какое-то время я, зайдя за очередной поворот, натолкнулся на большую кучу соломы, на которой сидел старый солдат в изношенном мундире.

«Надо же, – подумал я. – Армия Первой республики тут неплохо представлена!»

Когда я проходил мимо солдата, он даже не посмотрел в мою сторону. Его застывший взгляд был устремлен в одну точку на земле. «Да, – снова подумал я. – Вот что может сделать с человеком война! Для этого старика уже не существует такого понятия, как любопытство!»

Однако, пройдя несколько шагов, я быстро обернулся и увидел, что ошибался. Ветеран провожал меня взглядом с каким-то необычным выражением. Он показался мне поразительно похожим на тех шестерых солдат, которых я встретил ранее. Заметив, что я на него смотрю, он как-то поник и опустил глаза, я же не стал более забивать себе голову мыслями о нем и отправился дальше.

Спустя какое-то время я повстречал еще одного старика в военной форме, и он точно так же не замечал меня, пока я проходил мимо.

Дело близилось к вечеру, и я начал думать, что пора бы возвращаться. Но, развернувшись, я увидел перед собой целый лабиринт тропинок между огромными кучами мусора. Понять, какая из них вывела меня сюда, было совершено невозможно. Я так растерялся, что решил спросить у кого-нибудь дорогу, но, посмотрев по сторонам, никого не увидел. Тогда у меня возникла идея пройти еще немного вперед, может быть, я встречу кого-нибудь… не в старой военной форме.

И мне повезло, потому что, пройдя пару сотен ярдов, я натолкнулся на одиноко стоящую лачугу, похожую на те, что я уже видел раньше, только эта явно предназначалась не для жилья. Эта конструкция представляла собой три стены, накрытых крышей. Судя по мусору, разбросанному вокруг, я понял, что здесь производится сортировка. Под крышей, сгорбившись, сидела сморщенная, как старый гриб, старуха. Я подошел, чтобы спросить дорогу.

Увидев меня, она поднялась и тут же вступила в разговор. Я понял, что оказался в самом сердце Царства Мусора и смогу узнать все о жизни парижских нищих, особенно если моим проводником в мир свалок и помоек будет старуха, которая выглядит как старейшая обитательница этой «страны».

Я стал расспрашивать ее, и ответы были весьма интересны. Она была одной из тех парижанок, которые во времена революции отличились особой жестокостью и проводили дни у гильотины, на которой совершались казни. Прервав свой рассказ, она неожиданно сказала:

– Мсье, должно быть, уже устал стоять, – обмахнула какой-то старой тряпкой старый хлипкий табурет и жестом пригласила меня присесть.

У меня не было никакого желания садиться, но старуха была вежлива, и мне не хотелось обидеть ее отказом. К тому же слушать рассказ того, кто своими глазами видел взятие Бастилии, было чрезвычайно интересно, я сел, и наш разговор продолжился.

Пока мы говорили, из-за задней стены лачуги вышел старик, по виду еще более древний и морщинистый, чем старуха.

– А вот и Пьер. Теперь мсье, если захочет, сможет послушать действительно интересные рассказы. Пьер самолично участвовал во всем, начиная с Бастилии и заканчивая Ватерлоо.

Пьер по моей просьбе сел рядом с нами на второй табурет, и мы погрузились в море воспоминаний о революции. Этот старик хотя и был одет как огородное пугало, ничем не отличался от тех шестерых ветеранов.

Мой табурет стоял в самой середине низкой лачуги, слева от меня, немного впереди, сидела старуха, справа – старик. Все вокруг было завалено хламом, но здесь было и такое, чего мне лучше было бы не видеть вовсе. В одном углу кучей были свалены тряпки, которые, казалось, шевелились из-за неимоверного множества паразитов, находившихся в них. В другом углу валялись кости, издававшие такую вонь, что у меня кружилась голова и темнело в глазах. Иногда, бросая взгляд на кучи вокруг, я замечал блестящие глазки крыс, которыми кишело это место. Видеть этих тварей очень неприятно, но была здесь вещь и пострашнее: жуткий старый топор, которым мясники разделывают туши, с железной ручкой, покрытой комьями свернувшейся крови. Он стоял справа от меня у стенки лезвием вниз. Но даже на эти вещи я отвлекался мало. Рассказы стариков были такими захватывающими, что я просто не мог себя заставить прервать их. Наконец сумерки опустились на мусорные холмы, которые темными тенями накрыли долины между ними.

Постепенно меня стало охватывать беспокойство. Я не мог точно указать его причину, только мне стало как-то не по себе. Беспокойство – чувство врожденное, оно служит человеку для того, чтобы предупреждать об опасности. Психическое восприятие – страж разума, и когда оно подает тревожные сигналы, мозг начинает работать в полную силу, хотя порой это происходит бессознательно.

В тот раз так было и со мной. Я вдруг осознал, где нахожусь и что меня окружает; задумался над тем, смогу ли я убежать, если на меня нападут. И тут безо всяких видимых причин на меня обрушилось острое ощущение того, что я в опасности. Благоразумие шептало: «Оставайся спокоен и не подавай виду!», и я остался спокоен и не подал виду, поскольку понимал, что на меня направлены четыре внимательных глаза. «Четыре… если не больше». Боже мой, какая страшная мысль! Вокруг этой жалкой лачуги запросто может прятаться целая банда головорезов, из тех отчаянных злодеев, не знающих жалости, которых может произвести на свет полвека непрекращающихся революций.

Подстегнутые чувством опасности, мои мысли заработали в ускоренном режиме, я стал замечать малейшие подробности происходящего вокруг. В первую очередь я обратил внимание на то, что старуха не сводит глаз с моих рук. Я непроизвольно сам посмотрел на них и понял, в чем заключалась причина ее любопытства. Перстни. На мизинце левой руки у меня была большая печатка, а на мизинце правой – перстень с крупным бриллиантом.

В голове пронеслась мысль, что если мне действительно угрожает опасность, лучше всего будет сделать вид, что я ни о чем не догадываюсь. Соответственно я завел разговор о вещах, которые можно найти здесь, на свалке, после чего уже нетрудно было перевести разговор на драгоценности. Затем, дождавшись подходящего момента, я спросил старуху, разбирается ли она в подобных вещах. Она ответила, что немного разбирается. Тогда я протянул ей правую руку и попросил сказать, что она думает о моем перстне. Она ответила, что глаза у нее плохо видят, и наклонилась, чтобы получше рассмотреть украшение. Тогда я с самым равнодушным видом сказал:

– О, простите меня! Так вам будет лучше видно.

И сняв перстень с пальца, протянул ей. Лицо ее озарилось недобрым огнем, когда она взяла в руки перстень. Она бросила на меня быстрый и внимательный взгляд.

Какое-то время она простояла не разгибаясь, держа мой перстень прямо перед носом, как будто внимательно рассматривала его. Старик задумчиво посмотрел вдаль, порылся в карманах, достал бумажный пакетик с табаком, трубку и стал наполнять ее. Я воспользовался тем, что их внимание на какое-то время отвлеклось от меня, и осторожно осмотрелся по сторонам. Начинало темнеть, поэтому видно было плохо. Впрочем, за то время, пока мы разговаривали, ничего и не изменилось. Все те же груды грязного тряпья, окровавленный топор по-прежнему стоит в правом углу, и всюду зловеще поблескивают глаза крыс. Их было видно даже сквозь щели в досках, из которых была сделана задняя стенка этого убогого дома. Но что это? Эти глаза как будто больше и горят ярче и злобнее!

На секунду мое сердце остановилось, и все вокруг завертелось, словно после порядочной дозы спиртного. Я не рухнул на пол лишь потому, что это состояние покинуло меня так же быстро, как налетело, и я просто не успел потерять равновесия. Но уже через миг я похолодел, в лед обратились моя энергичность, самообладание (которые, как мне казалось, были у меня идеальными), ощущения и инстинкты.

Я вдруг осознал всю глубину угрожавшей опасности. Со всех сторон меня окружают страшные люди, которым нечего терять. Они наблюдают за мной. Я даже не мог себе представить, сколько их лежит на земле там, за задней стенкой, ожидая подходящего момента, чтобы напасть. Я понимал, что Господь не обделил меня ростом и силой, и они это тоже понимали. Еще они знали, что я англичанин, поэтому просто так в руки не дамся. И они, и я выжидали. Я почувствовал, что последние несколько секунд дали мне определенное преимущество, поскольку я осознал, в какой ситуации нахожусь и откуда следует ждать опасности. Настало время, подумал я, испытать свою храбрость. Это был экзамен на психологическую выносливость. Проверка бойцовских качеств может последовать позже!

Старая женщина подняла голову и как будто удовлетворенно сказала:

– Очень хорошее кольцо… Просто замечательное кольцо! Да. Когда-то и у меня были такие. Множество. И кольца, и браслеты, и серьги. В свое время я задавала этому городу жару! Но сейчас обо мне забыли. Меня все забыли. Все? Нет, что я говорю… Те, кто сейчас живет там, обо мне никогда и не слышали. Разве что их деды помнят меня… Некоторые из них, – добавила она и хрипло рассмеялась. Но потом, должен признаться, старуха меня удивила. Грациозным жестом, в котором чувствовались отголоски былой куртуазности, хотя и неохотно, она вернула мне кольцо.