Текст книги "Кларенс"

Беспокоя неприятеля на фланге и в тылу, отстаивая каждый дюйм земли, под огнем артиллерии, высланной с целью выбить его с занимаемого рубежа, и отражая набеги кавалерии на свои поредевшие ряды, он видел, как его бригада, не сдаваясь, тает в неприятельском потоке.

ГЛАВА VI

Роковая гряда холмов, которая смутно виднелась сквозь тонкие сплетающиеся полосы порохового дыма, напоминала полустертый рисунок на грифельной доске. Когда же дым рассеивался, взору открывалось хаотическое скопление повозок и лошадей – картина, в которой мог разобраться только зоркий глаз Кларенса Бранта. Его организующая энергия чувствовалась повсюду. Нужно ли было быстрее сомкнуться, чтобы отразить усиленный натиск противника, или упорно стоять в бездействии под огнем – во всем ощущалась его воля. Краткое, но исчерпывающее распоряжение, переданное через адъютанта, или внезапное появление над линией штыков его смуглого внимательного и спокойного лица неизменно производили магическое действие. Как и все прирожденные полководцы, он был точно заколдован, неуязвимый среди опасностей, и заражал своих солдат неверием в смерть; сраженные пулями солдаты со всех сторон падали вокруг него, но лица, покрытые смертной бледностью, выражали непоколебимое спокойствие, а в последнем вздохе звучала вера в победу. Отбившиеся от строя возвращались в ряды под его мимолетным взглядом, безнадежная сумятица вокруг какого-нибудь зарядного ящика, опрокинувшегося на повороте дороги, прекращалась, и ящик спокойно убирали с дороги в присутствии выжидающего молчаливого смуглого всадника.

Однако под маской невозмутимости он остро сознавал все, что происходило; в этой видимой сосредоточенности таилось напряжение всех его чувств: он подмечал первые признаки сомнения или тревоги на лице младшего офицера, которому отдавал приказ, первые признаки апатии в перестраивающейся шеренге, еще более тревожную заминку при передвижениях, когда люди спотыкались о трупы своих товарищей, зловещее молчание стрелкового бруствера, страшную неподвижность цепочки, застывшей навеки в позе стрельбы с колена; сокращение числа стрелковых точек, внезапные бреши тут и там, угрожающее искривление еще недавно прямой линии строя – он понимал роковое значение всего этого. Но даже в такой момент он остановился возле баррикады, наскоро сооруженной из перевернутых интендантских повозок, чтобы посмотреть на старого знакомого, которого видел всего час назад и который, по-видимому, командовал группой вернувшихся в строй солдат и маркитантов. Взобравшись на колесо с револьвером в каждой руке и с охотничьим ножом в зубах, с театральной аффектацией даже в этом порыве подлинной храбрости, перед ним красовался Джим Хукер. И Кларенс Брант, сознавая свою ответственность за ход сражения, все же ясно припомнил в эти отчаянные минуты, как Хукер изображал Кровавого Дика в мелодраме «Розали – Цветок Прерий» на сцене театра в Калифорнии пять лет тому назад.

Оставался еще час до наступления темноты, которая, вероятно, прервет сражение. Устоит ли бригада на своей активной позиции? Беглое совещание с офицерами показало, что слабость позиции уже смутила их. Офицеры напоминали, что линия отхода пока еще свободна, но в течение ночи противник, хотя и продвигаясь к центру дивизии, может повернуть и обойти бригаду; что неприятельские резервы, почему-то запоздавшие, могут вступить в дело еще до наступления утра. Брант между тем не сводил бинокля с главной колонны, наступавшей вдоль гряды холмов. Вдруг он увидел, что поток остановился, потом начал разворачиваться по обе стороны гребня, под прямым углом к своему прежнему направлению. Что-то их задержало! А вскоре в громе пушек и в облаке дыма на горизонте обнаружилась новая линия боя: в дело вступили главные силы дивизии. Вот ситуация, о которой он так мечтал: есть возможность броситься на противника с тыла и пробиться на соединение со своими, – но уже поздно! Он поглядел на свои поредевшие ряды – едва ли наберется один полк. С такими силами атака, даже психическая, обречена на неудачу. Ему не оставалось ничего другого, как стоять на месте – на таком расстоянии, чтобы можно было рассчитывать на поддержку и ожидать исхода главного сражения. Он уже собирался спрятать бинокль, когда его внимание привлекли глухие пушечные выстрелы с запада. При свете заходящего солнца он увидел длинную серую линию – она тянулась из долины, из глубокого тыла, чтобы присоединиться к главной колонне. Вот они, резервы противника! Сердце у него подпрыгнуло: теперь тайна раскрылась. Ясно было, в чем единственный недостаток неприятельского плана. Очевидно, резервы, подходившие с таким опозданием с запада, приняли только второй сигнал из окна, когда мисс Фолкнер поставила вазу на старое место, и не подошли вовремя к его позиции. Значение этой ошибки трудно было переоценить. Если девушка, которая таким образом спасла его, своевременно добралась с его письмом до командира дивизии, тот предупрежден и сможет даже извлечь выгоду из этого положения. Теперь и позиция его бригады не так уж неустойчива; противник, втянувшийся в бой на главном направлении, не сможет восстановить первоначальное положение и исправить свой промах. Основная часть главной неприятельской колонны уже миновала бригаду. Правда, оставалась опасность, что в случае поражения колонна откатится прямо на него, но Брант рассчитывал, что командир дивизии постарается предотвратить соединение резервов с главными силами, вклинившись между ними, а затем оттеснит их от холмов и соединится с бригадой. Когда последние солдаты вражеского арьергарда пошли мимо, трубы Бранта сыграли отбой прикрытию. Кларенс удвоил сторожевое охранение и решил выжидать и наблюдать.

Настало время заняться печальной обязанностью – позаботиться о раненых и убитых. В самых просторных помещениях штаба уже был размещен госпиталь. Переходя от койки к койке, узнавая в искаженных мукой или застывших в беспамятстве лицах тех, кого он видел в этот день полными воодушевления и бодрости, Кларенс вновь пережил свои былые сомнения. Неужели нет другого пути? Отвечает ли за все это он сам, который ходит среди них целый и невредимый? А если не он, то кто же? С горечью вспоминал он первый период заговора южан – зарождение борьбы, которая принесла такие ужасные плоды. Он думал о своей вероломной жене, пока не почувствовал, как кровь приливает к его лицу, пока ему не захотелось отвернуться от своих товарищей, лежавших на койках: он боялся, что они, с ясновидением умирающих, прочтут на его лице эти тайные мысли.

Было уже за полночь, когда он, не раздеваясь, прилег на кровать в своей келье, чтобы вздремнуть. Странно подействовал на него вид мирных, чистых стен и занавесок – казалось, он запятнал эту непорочную тишину кровавым отблеском войны. Внезапно, среди глубокого сна, он проснулся от неясного чувства тревоги. Сначала он подумал, что неприятель наступает и надо отражать атаку. Он сел и прислушался: ни звука, кроме размеренных шагов часового по гравию дорожки. Но дверь была открыта. Он вскочил на ноги, прокрался в коридор и едва успел заметить высокую женскую фигуру, скользнувшую мимо освещенного луной окна, в противоположном конце коридора. Лица он не различил, но негритянский тюрбан на голове нельзя было не заметить.

Брант не стал преследовать ее или звать караульных. Если это была шпионка или одна из ее помощниц, она теперь бессильна причинить какой-либо вред и не сможет выйти из лагеря и даже из дома после его недавних приказов под бдительным оком охраны. Она, наверно, знала это не хуже его. Поэтому скорее всего в комнату случайно заглянула какая-то другая служанка.

Он вернулся в свою комнату и несколько минут стоял у окна, глядя на склон, озаренный луной. Далекая канонада давно уже смолкла.

Бодрящий утренний воздух освежил Бранта; казалось, только он, воздух, успел сбросить со своих росистых крыльев ужасный груз вчерашнего дня, тяготевший над всей природой. Брант отошел от окна и зажег свечу на столе. Застегивая портупею, он заметил, что в ногах постели, с которой он только что встал, лежит лист бумаги. Поднеся его к свече, он прочел слова, написанные грубыми каракулями:

«Вы спите, когда вам надо быть в походе. Не теряйте времени. До восхода солнца на вас нападет резерв той самой колонны, которой вы безрассудно сопротивлялись. Пишет некто, желающий спасти вас, но ненавидящий ваше дело».

На его губах показалась презрительная усмешка. Почерк был незнакомый, явно подделанный. Содержание записки его не встревожило, но внезапно мелькнуло подозрение: она от мисс Фолкнер! Ей не удалось пробраться сквозь неприятельскую линию… Быть может, она и не пыталась пробраться. Она обманула его или разочаровалась в своем благородном порыве, а теперь хочет смягчить свою новую измену новым предупреждением. А он еще дал ускользнуть ее мулатке!

Он быстро спустился по лестнице. Навстречу донесся звук приближающихся голосов. Брант остановился, узнав бригадного врача и одного из своих адъютантов.

– Мы не решались беспокоить вас, генерал, но, кажется, дело довольно важное. Часовые, выполняя ваш приказ, только что задержали негритянку, которая хотела пробраться через кордон. Она пыталась удрать, но ее догнали возле ограды, произошла схватка, она упала и расшибла голову. Бесчувственную, ее перенесли в караульное помещение.

– Хорошо. Я пойду взгляну на нее, – сказал Брант с чувством облегчения.

– Одну минуту, генерал. Может быть, вы предпочтете увидеться с ней наедине, – сказал врач. – Стараясь привести ее в чувство, я провел губкой по ее голове и лицу, чтобы найти повреждения, и с лица сошла краска. Это белая женщина, загримированная и одетая мулаткой.

У Бранта упало сердце. Значит, это мисс Фолкнер!

– Вы ее узнали? – спросил он, переводя взгляд с одного на другого. – Вы видели ее здесь раньше?

– Нет, сэр, – отвечал адъютант. – Нет, по-видимому, это женщина высокого круга… настоящая дама.

Брант вздохнул свободнее.

– Где она сейчас?

– В караульном помещении. Мы решили лучше не помещать ее в госпитале среди солдат, пока не получим от вас приказаний.

– И хорошо сделали, – ответил Брант. – Пока никому ни слова, да пусть ее перенесут сюда – осторожно и чтобы по возможности никто не видел. Положите ее в моей комнате наверху и оставьте кого-нибудь при ней. Но прошу вас, доктор, сделайте все необходимое и дайте мне знать, когда она придет в себя.

Брант ушел. Он не придавал особого значения таинственной записке, которая, очевидно, исходила от мисс Фолкнер или от самой незнакомки, так как считал, что автор записки знал только первоначальный план атаки. Однако он сразу же выслал небольшую разведывательную группу в том направлении, откуда можно было ожидать удара, приказав немедленно вернуться и доложить. Вспомнив Хукера, он с внутренней улыбкой включил и его в разведывательный отряд в качестве добровольца. После этого Брант вернулся в дом. Врач встретил его у двери.

– Последствия ушиба проходят, – сказал он, – сейчас у нее, по-видимому, упадок сил после большого нервного возбуждения. Можете войти, она скоро придет в себя.

Брант вошел в комнату осторожными и неслышными шагами, какими обычно подходят к постели больного. Но какой-то инстинкт, более сильный, чем это обычное проявление гуманности, внезапно сковал его страхом. Комната показалась ему чужой, она снова приобрела суровый вид монастырской кельи, который так поразил его с самого начала. Он остановился в нерешительности. На него нашло другое странное наваждение – или смутное воспоминание? – словно аромат, знакомый, волнующий, но слабый и готовый исчезнуть. Чуть ли не с робостью он взглянул на кровать. Одеяло закрывало лежащую фигуру почти до самой шеи, а полосатое ситцевое платье, окровавленное, запыленное и второпях сорванное, валялось рядом на стуле. На бледном лице не оставалось следов крови и грима, длинные волосы, еще влажные от губки врача, резко выделялись на подушке. И вдруг этот железный человек издал слабый крик, побледнел, как та, что лежала перед ним, и упал на колени возле кровати. Он узнал лицо своей жены!

Да, жены! Но прекрасные волосы, которыми она так гордилась, волосы, которые однажды, в дни его юности, упали, словно благословение, на его плечо, – они теперь серебрились у запавших, с синими прожилками висков. Под закрытыми ясными глазами с изящным изгибом бровей виднелись круги – след перенесенных страданий; только чистый профиль да тонко очерченный властный рот и нос сохранили былую красоту. Одеяло соскользнуло, и Бранта поразил вид знакомого мраморного плеча. Он вспомнил, как в первые дни супружества она предстала перед ним в священном облике Дианы – эта странная женщина, целомудренная, как нимфа, не созданная для радостей материнства. Ему почудилось даже, что он вновь вдыхает тонкий, особенный аромат ее кружев, вышивок и изящного белья там, в ее спальне в Роблесе.

Под его пристальным взглядом – может быть, под гипнозом его присутствия – губы ее раскрылись, испустив не то вздох, не то стон. И хотя глаза все еще были закрыты, голова инстинктивно повернулась на подушке в его сторону. Брант встал с колен. Глаза ре медленно открылись. Когда в них угасло изумление первых секунд, они устремились на него – с прежней враждебностью.

Первое ее движение было чисто женское – она хотела обеими руками поправить разметавшиеся волосы. Но, взглянув на свои белые пальцы, с которых была смыта краска, она сразу поняла, что произошло, и быстро спрятала руки под одеяло. Брант стоял молча, скрестив руки, и смотрел на нее. Первым нарушил молчание ее голос.

– Ты меня узнал? Теперь, я думаю, ты все знаешь, – сказала она с легким вызовом в голосе.

Он наклонил голову. Он чувствовал, что голос может ему изменить, и завидовал ее самообладанию.

– Я ведь могу и приподняться, правда?

Усилием воли она заставила себя приподняться и сесть на кровати. Одеяло сползло с ее обнаженных плеч, и она натянула его с дрожью отвращения.

– Да, я забыла, что вы, солдаты-северяне, раздеваете женщин! Впрочем, я еще кое-что забыла, – добавила она с насмешкой, – ведь вы мой муж, и я нахожусь в вашей комнате.

Презрение, скрытое в ее словах, рассеяло последние иллюзии Бранта. Он ответил ей так же сухо:

– К сожалению, теперь вам придется помнить только одно: я генерал Северной армии, а вы шпионка южан.

– Пусть так, – серьезно сказала она и тут же добавила с живостью: – но за вами я не шпионила.

Но тотчас же она закусила губы, словно эта фраза вырвалась у нее некстати, и, беспечно пожав плечами, опустилась на подушку.

– Это неважно, – холодно заметил Брант. – Вы использовали этот дом и его обитателей в своих целях. И не ваша вина, что в шкатулке, которую вы открыли, ничего не нашлось.

Она бросила на него быстрый взгляд, потом снова пожала плечами.

– Я могла бы догадаться, что она меня обманывает, – сказала она с горечью, – что вы обойдете ее, как и многих других. Так она меня выдала? Но чего ради?

Брант вспыхнул. Но усилием воли он сдержался.

– Вас выдал цветок! Красная пыльца попала в шкатулку, когда вы отперли ее на конторке у окна в той комнате, – пыльца цветка, который стоял в окне как условный знак. Я сам переставил цветок и этим сорвал презренный план ваших друзей.

На ее лице отразилось потрясение и ужас.

– Так это вы переставили цветок! – повторила она, едва сознавая, что говорит. И добавила, понизив голос: – Тогда все понятно!

Но тут же снова в бешеной злобе обратилась к нему:

– И вы хотите сказать, что она вам не помогала, не продала меня, вашу жену, вам же!.. За сколько? За взгляд? За поцелуй?

– Я хочу сказать, что она не знала, что цветок переставили, и потом сама вернула его на прежнее место. Не ее и не ваша вина, если я не в плену.

Она ошеломленно провела тонкой рукой по лбу.

– Понимаю, – пробормотала она. Потом, в новом приступе возбуждения, воскликнула:

– Глупец! Никто бы тебя не тронул. Неужели ты думаешь, что Ли99
  Командующий армией южан.


[Закрыть] стал бы заниматься тобой, когда у него была такая добыча, как командир дивизии? Нет! Выдвижение резервов было уловкой, чтобы выманить дивизию к тебе на помощь, в то время как наша главная колонна прорвет центр. Что вы на меня уставились, Кларенс Брант? Вы хороший юрист и, говорят, лихой вояка. Я никогда не считала вас трусом, даже в минуты вашей нерешительности. Но вы сражаетесь с людьми, которые изучали искусство войны и стратегию еще тогда, когда вы были мальчишкой, затерявшимся в прерии.

Она остановилась, закрыла глаза и потом усталым голосом добавила:

– Так было вчера, а сегодня – кто знает? Все ведь могло измениться. Наш резерв все-таки может вас атаковать. Вот почему я час назад задержалась, чтобы написать вам записку, – я думала, что ухожу отсюда навсегда. Да, это сделала я, – продолжала она утомленно, но все же настойчиво. – Знайте же, все было готово для моего побега. Друзья ждали меня за вашей линией. Они отвлекли бы на себя внимание вашего пикета. Но я замешкалась, когда увидела, что вы вернулись в дом, задержалась, чтобы написать вам эту записку. И вот опоздала!

Брант был настолько поглощен меняющимся выражением ее лица, загоревшимися глазами, ее познаниями, достойными настоящего воина, ее знанием военной терминологии – всем новым, что в ней обнаружилось, что почти не заметил последних чисто женских слов.

Теперь ему казалось, что на него смотрит с подушки уже не Диана его юношеских грез, а сама Афина Паллада.

Только теперь, когда в ней не осталось почти ничего женского, он полностью поверил тому, в чем раньше сомневался: ее беззаветной преданности делу конфедератов. И в самых пылких мечтаниях он никогда не уподоблял ее Жанне д'Арк, а между тем такое вдохновенное и страстное лицо можно было встретить только на поле боя. Он с трудом вернулся к действительности.

– Спасибо, что вы хотели меня предостеречь, – сказал он несколько мягче, но без нежности, – и, видит бог, я жалею, что вам не удалось бежать. Но ваше предупреждение излишне: резервы южан уже подошли, они двинулись по второму сигналу из окна и отклонились, чтобы напасть на левый фланг нашей дивизии, а меня оставили в покое. А их военная хитрость – заставить моего командира пойти мне на помощь – тоже не удалась бы: я ее разгадал и сам послал генералу сообщение, что в помощи не нуждаюсь.

Это была правда, в этом и заключалась единственная цель записки, отправленной с мисс Фолкнер. Он не стал бы говорить жене о своем самопожертвовании, если бы не странное, все еще тяготевшее над ним влияние этой женщины; он чувствовал потребность утвердить свое превосходство перед ней. Она пристально посмотрела на него.

– И ваше сообщение взялась передать мисс Фолкнер? – медленно сказала она. – Не отрицайте! Никто, кроме нее, не мог бы пройти через наш кордон, а для прохода через ваш вы дали ей пропуск. Я должна была бы догадаться! Так вот кого они послали мне в союзницы!

Бранта на мгновение задело это противопоставление двух женщин, но он ограничился тем, что заметил:

– Не забывайте, я не знал, что шпионка – вы, а мисс Фолкнер, я думаю, не подозревала, что вы моя жена.

– Откуда ей знать? – ответила она со злостью. – Меня знают только под девичьей фамилией Бенем. Да! Вы можете вывести меня отсюда и расстрелять под этим именем, не боясь скомпрометировать себя. Никто не узнает, что шпионка конфедератов приходится женой генералу северян! Как видите, я и это предусмотрела!

– Вы все предусмотрели, – медленно сказал Брант, – и отдали себя во власть – не скажу мою, но любого человека в этом лагере, который вас знает или хотя бы услышит, что вы говорите. Хорошо, давайте объяснимся начистоту. Я не знаю, каких жертв требует от вас преданность делу конфедератов, но я знаю, чего долг требует от меня. Так слушайте! Я сделаю все, что могу, чтобы защитить вас и дать вам возможность уйти отсюда. Но если это не удастся, то говорю вам честно: я застрелю вас и застрелюсь сам.

Она понимала, что он не шутит. Но глаза ее внезапно засветились новым светом. Она опять откинула волосы и приподнялась на подушке, чтобы лучше видеть его смуглое решительное лицо.

– Никто, кроме нас, не должен подвергаться опасности, – продолжал он спокойно, – поэтому я сам, переодевшись, проведу вас через кордон. Мы вместе пойдем на риск, пойдем под пули, которые, может быть, избавят нас от дальнейших хлопот. Все выяснится через час или два. А до тех пор при вашем болезненном состоянии никто не будет вас беспокоить. Мулатка, чье обличье вы иногда принимали, может быть, до сих пор еще в этом доме. Я пришлю ее к вам. Полагаю, что вы можете ей довериться: вам придется еще раз сыграть ее роль и бежать в ее платье, а она займет ваше место в этой комнате в качестве моей пленницы.

– Кларенс!

Ее голос вдруг стал неузнаваем. Ни горечи, ни резкости – только глубокие, волнующие ноты, как в памятный вечер их расставания в патио на ранчо Роблес. Он быстро обернулся. Свесившись с кровати, она умоляюще протягивала к нему свои белые, тонкие руки.

– Бежим вместе, Кларенс! – пылко заговорила она. – Оставим навсегда это ужасное место, этих злых, жестоких людей. Идем со мной! Приди к нашим, приди в мой дом, который станет и твоим домом! Защищай его своим доблестным мечом, Кларенс, от гнусных захватчиков, с которыми у тебя нет ничего общего, – они прах под твоими ногами. Да, да! Я знаю! Я оскорбила тебя, я лгала, когда отрицала твой талант и твою силу. Ты герой, ты вождь по призванию – я знаю! Разве мне не говорили это люди, которые сражались против тебя и все-таки восхищались тобой и понимали тебя лучше, чем твои янки! Храбрые люди, Кларенс, настоящие солдаты, они не знали, кем ты мне приходишься и как я гордилась тобой, даже когда ненавидела! Идем со мной! Подумай, чего только мы не сделаем вместе – с единой верой, с единой целью в жизни! Подумай, Кларенс, ведь для тебя не будет ничего недоступного! Мы не скупимся на почести и награды, не подлаживаемся к продажным избирателям, мы знаем своих друзей! Даже я, Кларенс, – призналась она с каким-то пафосом самоуничижения, – даже я получила свою награду и познала свою силу! Меня посылали за границу с секретным поручением от высших к высшим. Не отворачивайся от меня! Не взятку я тебе предлагаю, Кларенс, а только награду по заслугам. Идем же со мной! Брось этих псов и живи отныне, как подобает настоящему герою!

Брант устремил на жену сверкающий взор.

– Если бы ты была мужчиной… – начал он горячо и остановился.

– Нет, я только женщина и должна сражаться по-женски, – с горечью перебила она. – Да, я прошу, я молю, я льщу, прислуживаюсь, лгу! Я ползаю там, где ты стоишь во весь рост, проходя в дверь, я низко сгибаюсь там, где ты не нагнул бы головы. У тебя знаки достоинства на плечах, а я свое достоинство прячу под платьем рабыни. И все же я трудилась, боролась и страдала! Послушай, Кларенс, – тут голос ее снова стал кротким и просящим, – я знаю, что вы, мужчины, зовете «честью» и как она принуждает вас держаться случайно сказанного слова, пустой клятвы. Ну пусть! Я устала, я сделала свое дело, ты сделал свое. Бежим вместе; оставим войну тем, кто придет после нас, а сами уедем в далекие края, где грохот пушек и кровь наших братьев не будут взывать о мщении! Есть в нашей стране люди… Я встречала их, Кларенс, – продолжала она быстро, – которые считают безнравственным участвовать в этой братоубийственной борьбе, но не могут жить под ярмом северян. – Это, – голос ее стал нерешительным, – хорошие люди… Их уважают… Они…

– Трусы и рабы, по сравнению с которыми даже шпионка вроде тебя – королева! – запальчиво прервал ее Брант.

Он умолк и отвернулся к окну. Потом снова подошел к кровати, помолчал, затем сказал спокойнее:

– Четыре года тому назад, Элис, в патио нашего дома в Роблесе, я, может быть, выслушал бы такое предложение и – страшно подумать! – может быть, принял бы его! Я любил тебя. Я был таким же слабым, себялюбивым и недальновидным, как люди, о которых ты говоришь. У меня не было цели в жизни, кроме любви к тебе. Поверь по крайней мере, что теперь я так же предан своему делу, как ты своему, – ведь я в твою преданность верю. В ту ночь, когда ты ушла от меня, я осознал свое ничтожество и падение – быть может, мне следует даже поблагодарить тебя за свое пробуждение – и понял горькую истину. В ту ночь я обрел свое настоящее призвание, цель жизни, мужское достоинство.

С подушки, на которую она устало откинулась, прозвучал злой смех:

– Кажется, я оставила вас тогда с миссис Хукер… Избавьте меня от подробностей.

Кровь бросилась ему в лицо и мгновенно отхлынула.

– Вы уехали от меня с капитаном Пинкни, который соблазнил вас и которого я убил! – воскликнул он в бешенстве.

Они с яростью смотрели друг на друга. Вдруг Брант сказал: «Тише!» – и бросился к двери. В коридоре раздались торопливые шаги. Но он опоздал: дверь распахнулась, и на пороге появился дежурный офицер.

– Возле наших постов задержаны два офицера-конфедерата. Они требуют, чтобы вы их приняли.

Не успел Брант ответить, как в комнату вошли с веселым и самоуверенным видом два офицера в серых конфедератских кавалерийских плащах.

– Мы ничего не требуем, генерал, – заявил первый из них, высокий, видный мужчина, изящно приподняв руку в знак протеста. – Мы очень сожалеем, что приходится беспокоить вас из-за дела, которое, в сущности, важно только для нас самих. После обеда мы решили прогуляться, натолкнулись на ваши дозоры, и, конечно, нам приходится отвечать за последствия. И поделом. Хорошо еще, что нас не пристрелили. Боюсь, что мои люди не проявили бы такой сдержанности! Я полковник Лагранж, Пятого теннессийского полка, а это мой юный друг, капитан Фолкнер, из Первого кентуккийского. Ему, как юноше, еще простительно, но мне…

Он смолк, взгляд его невзначай упал на кровать и на больную. И он и его товарищ вздрогнули. Проницательный глаз Бранта подметил в их лицах кое-что посерьезнее, чем обычное, естественное смущение джентльменов, нечаянно ворвавшихся в дамскую спальню. Впрочем, полковник Лагранж быстро справился с собой; оба тотчас сняли фуражки.

– Тысяча извинений! – сказал Лагранж, поспешно отступая к двери. – Вы, надеюсь, поверите, генерал, что у нас и в мыслях не было так грубо вторгнуться к вам. Внизу нам наплели каких-то небылиц: будто вы заняты допросом беглой негритянки, – иначе мы ни за что бы не осмелились сами войти сюда.

Брант быстро взглянул на свою жену. Когда вошли задержанные, ее лицо словно окаменело, глаза холодно устремились в потолок. Он сухо поклонился и, указав рукой на дверь, сказал:

– Я выслушаю вас внизу, господа.

Выйдя за ними из комнаты, он остановился и не торопясь повернул ключ в замке; потом жестом предложил им спуститься впереди него по лестнице.