Текст книги "В заколдованном лесу"

Я становился сумасшедшим или же оказался жертвой какого-то ужасного кошмара… Клер!.. Клер!.. Даже в бреду я произносил ее имя. И вдруг какая-то тень пересекла комнату и подошла ко мне. Свет свечи позолотил ее светлые волосы и зажег две сверкающие точки ее зрачков.

– Я здесь, – прошептал призрак. – Спите. Отдыхайте.

Нежная и мягкая рука опустилась на мой лоб и вытерла пот, выступивший у меня на висках.

– Клер!.. Вы ли это?

Девушка улыбнулась.

– Конечно, Орельен. Это я… Я вас больше не покину…

– А где ваши родители?

– Они продолжают путешествие.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно уверена.

– А они не… больны?

– Больны?.. А почему они должны быть больны?

В изнеможении я закрыл глаза.

– А я? – спросил я. – Я болен?

– Вы переутомлены, – пробормотала Клер. – Не говорите больше, спите. – И она оставила свою руку в моей руке, а я погрузился в черную бездну.

Кем бы ты ни был, читатель, я не желаю больше ни злоупотреблять твоим вниманием, ни вызывать жалость обстоятельным рассказом о своих злоключениях.

Я лишь желал точно передать основные моменты моей исповеди, которая покажется тебе невероятной, но которая, тем не менее, полностью правдива.

Все, о чем я рассказал, мне довелось пережить, и под подобными жестокими ударами не устоял бы никто. Но будь столь любезен выслушать меня еще немного – ведь я рассказал пока что не все. Мне осталось рассказать самое печальное и самое худшее и я чувствую, что, по мере того как я приступаю к заключительной части своего рассказа, силы начинают покидать меня.

Благодаря своему мощному телосложению я относительно быстро поправился.

По-моему, даже слишком быстро, так как этот короткий период выздоровления, среди стольких таинственных и ужасных событий, походил на настоящий оазис счастья. Клер по-прежнему находилась подле меня, проявляя сострадание, словно добрый ангел, и ее нежная рука быстро согнала с моего лба меланхолические мысли, которые иногда все же посещали мои рассудок, словно грозовые тучи, и пытались разрушить мою любовь и счастье угрожающим шквалом. Мы молча наслаждались несказанными радостями. Ведь я получил ее обещание! Я уже был уверен, что она навсегда останется со мною. Будущее рисовало перед нами самые радужные перспективы. Почему же я не спешил идти ему навстречу? Потому что, несмотря на все усилия моей любимой, несмотря на мое желание забыться, прошлое упорно жило в моей памяти. Оно отметило нас обоих своими нисходящими царапинами, и я без труда различал их на лице Клер, опущенные глаза и бледность, которой не переставали вызывать во мне беспокойство. Но с каждым днем улыбки все чаще освещали наши лица. И, несомненно, разгорающийся огонь страсти все чаще сверкал в наших глазах и соединял наши сердца. Но как могли мы принадлежать друг другу, не зная друг о друге всего? Итак, я ждал, что Клер заговорит первой и согласится объяснить те загадочные происшествия, свидетелем которых я стал. Готов поклясться, что она должна была испытывать сходные чувства. Впрочем, я множество раз видел, как откровение вот-вот было готово сорваться с ее уст. Однако какая-то щепетильность, может, тайный стыд или непобедимый страх мешали ей открыться мне. Вот так, несмотря на соединенные руки и нежные взгляды, мы чувствовали, как между нами возникает определенное расстояние, и наши души перестают соприкасаться, вновь впадая в прежнее одиночество.

Вскоре я мог уже вставать и, понимая, что пришло время определить наше совместное существование, выразил ей свое желание написать ее родителям. Она похоже, удивилась и даже рассердилась.

– Но моя дорогая, – сказал я, – щекотливое положение, в котором мы находимся, не может длиться так долго. Ваше присутствие подле меня уже противоречит общепринятым нормам морали. Возблагодарим же небо за то, что моя болезнь настигла меня в этой маленькой деревушке, где нас никто не знает и мнение которой нас особо не волнует. Однако же ваши родители имели бы полное право считать меня презренным соблазнителем, если бы я все еще медлил просить у них вашу руку и сердце.

– Я совершеннолетняя, – ответила она мне, – и могу свободно распоряжаться своей судьбой.

– Но ведь приличия…

– Мне достаточно лишь предупредить их о замужестве. Вряд ли они станут возражать.

– Должен ли я это понимать так, что вы не очень-то ладите с ними?

– Наши вкусы действительно не совпадают.

Я не стал допытываться и не только потому, что не хотел выглядеть нескромным, но главным образом потому, что я чувствовал как ступаю на зыбкую и опасную почву. Я надеялся, что полное доверие, вызванное совместной жизнью и нежностью, сопровождающими всякую страсть, рассеет сдержанность Клер.

Итак, мы обсудили детали нашей свадьбы, и я заставил ее согласиться, не без труда, правда, жить со мной в замке, в котором я поклялся обосноваться. Она поняла, что я буду мучиться тягостными угрызениями совести всю свою жизнь, если уступлю ей в этом, и согласилась с моими доводами, скорее устав от спора, чем, повинуясь мне. С этого момента в ее поведении и даже в разговоре появилось небольшое изменение. Она стала настолько покорной, что однажды я даже рискнул спросить у нее:

– Я думаю, что вид замка вызывает в вашей памяти какое-то тягостное воспоминание. Но его легко перестроить. Скажите, что бы вы желали изменить в нем?

Она убедила меня в своем желании оставить замок в первозданном виде, в каком он и есть и заверила, что он не вызывает в ее памяти никаких болезненных воспоминаний. Будучи юной, она любила мечтать. Как и у всех девушек, а также в силу склонностей, присущих ее натуре, мечты Клер были несколько болезненными, однако все это постепенно осталось позади. Подле меня она чувствовала бы себя вполне счастливой и спокойной. В то же время пока она пыталась успокоить меня, ее щеки побледнели еще больше, и даже самый непроницательный наблюдатель догадался бы, что она скрывает от меня часть истины. Сам же я по мере того как силы возвращались ко мне, увлекался размышлениями, которые, тем не менее, запретил себе, но оставаясь в одиночестве, я невольно приоткрывал дверь в недавнее прошлое, словно дверь склепа, полного мрачных останков. Из этих экскурсов в проклятое прошлое я выходил глубоко потрясенный и уверенный, что Клер хранила в себе живую тайну.

Более того – horresco referens – иногда я думал, что это чистейшее создание содержало в себе, помимо своей воли, какое-то слишком грустное начало, действие которого я начал ощущать. Но я старался быть веселым, водил свою любимую на очаровательные прогулки, делился с ней воспоминаниями о пребывании в Англии. Страна эта, похоже, возбуждала ее любопытство. А однажды вечером она даже воскликнула:

– Вот где нам следовало бы жить. Там я бы чувствовала себя в полной безопасности!

– В безопасности от чего, душа моя?

В ответ она лишь положила мне на плечо свою голову. Вместе с тем дата нашей свадьбы приближалась, и мы, наконец, прибыли в Мюзияк. Нотариус, которого я поставил в известность о наших планах, очень хотел принять нас у себя. Он был готов сопровождать по поселку ту, которая через несколько дней должна стать моей женой. Это стало бы для меня подлинным испытанием, которое я хотел во что бы то ни стало встретить безболезненно. Как поселок воспримет эту новость? Как примут будущую графиню де Мюзияк? Пусть будут благословенны наши бретонцы. В данном случае они выказали пример незабываемого великодушия. При посредничестве метра Меньяна я дешево купил нечто похожее на тильбюри[11]11
  Тильбюри – легкий, открытый двухместный экипаж на двух колесах, названный так по имени изобретателя.


[Закрыть], что позволило ездить во всех необходимых случаях из замка в поселок. Некоторые благоустройства, которые я поклялся провести на втором этаже замка, вскоре были завершены. Для церемонии бракосочетания все было готово.

Иногда я по пальцам пересчитывал разделяющие нас дни и видел, как Клер закрывает глаза, но не знал, делает ли она это от удовольствия или же от страха. Она отвечала на все мои ласки то страстно, то рассеянно, так что я все время мучился вопросом, действовал ли я разумно или же готов был совершить какую-нибудь непоправимую ошибку. Накануне нашей свадьбы я решил осмотреть замок сверху донизу. Я испытывал какой-то смутный страх, который даже затрудняюсь описать. Но я хотел осмотреть все детально, в частности, склеп, единственное место, куда я пока не спускался. С опасением, граничащим с отвращением, я осторожно ступил на первые ступеньки, ставшие от влажности скользкими. Сдвинув алтарный камень и вытянув руку с факелом, я попытался проникнуть в темноту, хранящую останки моих предков, однако удалось мне это не сразу. Пламя замерцало и наполовину погасло от зловония. Лестница углублялась в кромешную тьму и взволнованный, с сильно бьющимся сердцем, держа перед собой агонизирующий огонь, я продолжал погружаться в до ужаса молчаливое спокойствие склепа. Вскоре мои ноги ступили на липкую почву, и я начал различать каменные ниши, в которых покоились останки Мюзияков, ожидая воскрешения. Медленно опустив факел, я обратил к своим умершим предкам одну из бессловесных молитв, в которых охваченная дрожью душа полностью доверяется божественному милосердию. Мои жизненные бури стихли на пороге этого склепа. Сумасшествие людей, похожее на бешеный океан, кончалось здесь, у подножия этой обители, которую оно осквернило своей пеной, прежде чем отступить. Я же, путник, качающийся на волнах ссылки, возвращался, наконец, в свою родную гавань, но не увенчанный цветами, как античные возницы из преисподней после удачной переправы, а уставший, постаревший, несчастный, изнеможенный, подстерегаемый бурей даже в этой спасительной гавани, которой я так мечтал достичь. Я не смог сдержать горячих слез и мои размышления продлились столь долго, что светящий мне факел почти весь сгорел, когда я решил, что пришла пора покинуть эти печальные места. Выйдя на свет, я обнаружил множество следов на липкой поверхности каменных ступенек, а также каплю воска, что меня немало удивило. Впрочем, я тут же вспомнил рассказ барона Эрбо о том, как он однажды уже спускался в подземелье.

Выяснив для себя этот вопрос, я поставил камень на место, давая себе обет потратить часть своих доходов на сооружение нового склепа, лучшего, нежели этот. Затем под суровыми взглядами предков, взирающих на меня из потускневших золотых рам, я прошелся по просторным залам замка. Две прислуги, которых я устроил в крыле замка, украсили цветами комнаты, где мы должны были жить. Солнце заливало своими лучами все залы. Замок, в котором я готовился встретить Клер, уже не выглядел печальным, несмотря на некоторую строгость, и я поклялся еще больше украсить его…

Наша свадьба была отпразднована на следующий день. Я не стану говорить ни об этом дне, ни о последующих… Они нежным огнем сияют в моей памяти и напоминают мне рай.

Счастье это, увы, продлилось недолго. Однажды вечером, сидя в библиотеке над счетами, с головой, полной цифр, я обратился к Клер:

– Душа моя, я забыл наверху необходимые мне бумаги. Не могли бы вы принести их мне? Если пойдете наверх.

– А где они лежат?

– В комнате мушкетера.

Эта небольшая комната, расположенная в северной части, называлась так по причине висевшей в ней картины с изображением одного из двоюродных братьев моей матери, служившего у Великого кардинала в чине капитана. В теплые часы дня я любил там работать. Клер взяла подсвечник и вышла. Я вновь погрузился в свои подсчеты и долгое время не замечал ничего, кроме скрипа своего пера. Окончив работу, я зевнул и случайно взглянул на часы. Клер отсутствовала уже двадцать пять минут. Что она могла так долго делать там? Я не был обеспокоен, но испытывал неприятное чувство и тут же принялся за поиски. Я пошел прямо в комнату мушкетера, даже не освещая себе дорогу, – ведь я прекрасно знал все закоулки замка. Ни на лестнице, ни в коридоре, ведущем после множества закоулков в комнату мушкетера, не оказалось ни души.

При тусклом свете сумерек я увидел лежащие на столе бумаги и сунул их под руку. Затем, несколько встревоженный, зовя Клер, я пошел назад. Я обнаружил ее лишь в противоположном конце замка, всю в слезах.

Сквозняк задул ее свечу, и она призналась мне, что не решилась больше двигаться, испуганная медленно надвигающейся на нее темнотой.

– Но, ради бога, объясните мне, зачем вы пришли сюда? – спросил я у нее.

– Я заблудилась.

Я не стал выяснять, как это могло произойти, а просто провел ее в наши комнаты, где она быстро пришла в себя. Однако этой ночью спал я крайне плохо. Еще бы! Клер заблудилась в доме, в котором она прожила не один год своей жизни! Такое объяснение не могло удовлетворить меня. Она явно что-то скрывала. Мои задремавшие опасения пробудились с новой силой. Я незаметно наблюдал за своей женой и немного погодя опять повторил свой опыт с комнатой мушкетера, на этот раз среди бела дня. И вновь Клер ошиблась, и некоторое время блуждала по замку, словно человек, лишенный рассудка, среди хорошо известных ей предметов. И тут я вспомнил рассказ нотариуса, когда он впервые заговорил об Эрбо. Тогда он сказал мне, что Клер считали немного ненормальной. До этого мне не доводилось замечать, что ее рассудок был несколько помрачен, однако не исключено, что таинственная болезнь уже набирала свою силу после кратковременного затишья. Клер, бесспорно, была больна. Ее тело, вероятно, подвергалось болезни, по крайней мере в той же степени, что и душа. У нее пропал аппетит, а ее похудевшее лицо стало бледным и несло на себе отпечаток какого-то тайного страдания. Тогда я вызвал в замок некоего де Ванна – молодого врача, таланты которого мне расхвалили. Он долго обследовал Клер, слушал ее дыхание по методу, введенному его соотечественником Лаэнеком, после чего отвел меня в сторону и прошептал:

– Не скрою от вас, господин граф, что я весьма обеспокоен состоянием здоровья вашей жены. Диагноз, по-моему, однозначен: ярко выраженное истощение…

– Вы опасаетесь чахотки? – спросил я, испугавшись этого самого ужасного слова, таящего в себе еще более опасную действительность.

– Я не стал бы утверждать, что мой прогноз категоричен. Тем не менее беспрестанный уход, обильная пища и полный отдых вполне могут победить эту болезненную вялость. А главное, никаких забот, никаких умственных напряжений. Ваша больная супруга должна жить огражденной от любых потрясений. Для начала мы применим лечение молоком ослицы. Я наведаюсь через две недели.

Куда только подевалось все мое счастье! Начинался самый черный период моей жизни, которому никогда не суждено было завершиться. Вскоре Клер была вынуждена слечь в постель, и она совершенно не выносила, когда ее оставляли одну, даже ненадолго. Увидев, что Клер задремала, я иногда покидал ее, чтобы пойти прогуляться по парку, но, возвратясь, находил ее возбужденной, в лихорадке и нередко в слезах. А когда я умолял ее объяснить мне, почему она поддавалась подобным беспокойствам, она неизменно отвечала:

– Я боюсь… Я боюсь…

– Но, дорогая моя, чего вы боитесь? Ведь я рядом, да к тому же вам никто и ничто не угрожает.

Но она упорно молчала, закрывала глаза, брала мою руку и погружалась в сонную дремоту, длившуюся часами. Лекарства не улучшали ее состояния. Обеспокоенный, я предложил ей написать родителям, молчание которых я лично находил довольно необычным. Они ведь даже не соизволили присутствовать на церемонии венчания своей дочери, несмотря на любезнейшее приглашение, которое я отправил им. Клер весьма болезненно восприняла мое предложение, и я остерегался повторить его, так как она показалась мне столь взволнованной, что я опасался, как бы это не вызвало у нее какого-то опасного кризиса. Все же с наступлением ночи, вытягиваясь на своем ложе и беспрестанно прислушиваясь к звукам в соседней комнате, я не мог помешать себе воскрешать в памяти поразительную цепь событий, которые вот уже три месяца держали меня в мучительной неизвестности. Сам того не желая, я пришел к выводу, что между всеми загадочными событиями и болезнью Клер существовала какая-то непонятная мне связь. Ведь в противном случае, откуда бы взялась эта медленно разрушающая ее боязнь? Откуда этот страх перед одиночеством? Откуда эти вздрагивания при малейшем поскрипывании пола? Почему иногда ее глаза смотрели на стены и мебель таким взглядом, будто больше не узнавали их? Я вынужден был признать: моя жена умирала от страха. С тех пор как Клер, взяв меня под руку, вошла в замок, она не переставала дрожать. В глубине души я должен был признаться, что такую же дрожь от страха я часто ощущал в своих собственных костях. Она проходила по мне словно гальванический ток, и оставляла на висках и ладонях горячий пот. Это случалось со мной в самые непредвиденные моменты, но чаще всего, когда я подходил к гостиной или же когда заходил слишком далеко в глубь парка. А что касается звона колокола, то он тоже оказывал весьма странное действие на мои нервы. Да что тут говорить! Я никак не мог привыкнуть к этому замку, несмотря на то, что появился на свет именно тут. Я не мог избавиться от чувства, что за мной постоянно кто-то следует по пятам или скрывается за дверью, которую я собираюсь открыть. Но кто? Увы! Как назвать этот фантазм, являющийся плодом моего взбудораженного воображения? Быть может, мне тоже следовало бы обратиться к врачу? Я притворялся изо всех сил. Я пытался казаться веселым и доверительным. Все же нетрудно было заметить, что я не в силах обмануть Клер. И наши два страха поддерживали друг друга, словно две головешки, передающие друг другу поглощающий их огонь.

Осень зажгла лес огнем своих красок. Опавшие листья, несомые ветром кружились над камышом, садились на гладь озера, где их хрупкие лодочки некоторое время скользили по поверхности, прежде чем погрузиться. Клер продолжала чахнуть. Тогда я позвал другого врача. Он говорил уклончиво, не скупился на подбадривания, уверял, что всему виной погода и посоветовал увезти больную в горы. Его отъезд повергнул меня в крайнюю степень отчаяния, настолько угнетающую, что я даже потерял всякое желание бороться. Я жил нелюдимо, словно отшельник в пустыне. Даже нотариус перестал наведываться к нам. После Мерлена, де Дерфа и Эрбо настала наша очередь оказаться пленниками замка. И как только ночь начинала наполнять своей мглой его залы, я, проверив прочность запоров, приходил и садился у изголовья Клер, и мы, прислушиваясь, ждали, будучи неспособными ни двигаться, ни заснуть. Лишь с первыми проблесками дня, когда смутно вырисовывались силуэты окон, мы погружались в изнурительную летаргию. Выхода не было. Я уже знал, что моя жена обречена. Я также знал, что и мои дни сочтены тоже. Я знал, что нам предстоит погибнуть, потому что мы оказались свидетелями какой-то страшной тайны, запретной для простых смертных. В глазах моей возлюбленной временами мелькала тень смерти.

Клер почти не принимала никакой пищи, золотой перстень – свидетельство нашего союза – болтался на ее пальце, сухой кашель, приступы которого все усиливались, торопил прогрессирующую болезнь. Весь в слезах, я решился позвать местного священника. Последовавшая церемония настолько взволновала меня, что я крайне затрудняюсь описать это величественное и раздирающее сердце зрелище.

Забившись в угол комнаты, я едва сдерживал рыдания, в то время как священник, читая молитвы о прощении, мирил эту болезненную душу со своим Создателем.

Его рука, рисующая над кроватью умиротворяющие благословения, казалось, рассеивала дурные влияния, сдавливавшие наши сердца. Он долго молился и, прежде чем покинуть нас, взяв меня под руку, прошептал:

– Она много выстрадала, сын мой. Но теперь она успокоена. Будьте же мужественны и доверчивы и не пытайтесь разгадать пути божественного провидения.

Когда я вернулся в ее комнату, Клер дремала. Она была спокойна, и с ее губ слетало ровное дыхание. Это было обманчивое затишье, предшествующее буре. И действительно, когда сумерки сгустились над голыми верхушками деревьев, и когда ночь прислонила к нашим окнам свое мрачное обличье, Клер охватило нечто вроде оцепенения. Я зажег два канделябра и сел подле нее, мысленно спрашивая себя, отчего это она, бедняжка, так страдает и почему так тщательно скрывает от меня то, в чем призналась на исповеди священнику.

Иногда она стонала, приоткрывая веки и тогда я видел ее потерянные глаза, в которых вновь появился страх.

– Дорогая моя, – прошептал я, – слышите ли вы меня?

– Я больше не хочу, – простонала она, – нет. Я больше не хочу… Вы же прекрасно понимаете, что все они мертвы…

Это были ее последние слова. Она еще немного пошевелила губами, но я не смог уловить ее последней мысли. Затем она стала неподвижной. С этого мгновения прошло много часов. С рассветом я обнаружил, что она уже не дышит.

Моя жена была мертва. Или, по крайней мере, она была такой же, какой я увидел ее тогда в гостиной, подле ее родителей, в ту ночь, когда я забрался в замок, и такой, какой она предстала передо мной в ландо… Вот почему, несмотря на переполнявшую меня печаль, я не стал будить прислугу. Несмотря на ослепляющие меня слезы, я все ж нашел в себе силы достать из шкафа прекрасное зеленое платье времен нашей начинавшейся любви. Моя любимая стала такой легкой, что я без труда смог одеть ее. Сделав это и причесав ее, я положил тело на кровать, и стал ждать чуда, которое неминуемо должно было произойти. Время от времени я прикасался к ее медленно остывающей руке.

Однако ее рука, к которой я прикоснулся тогда в карете, была не только ледяной, но и несгибаемой. Почему бы жизни вновь не расцвести в этом теле, которое уже неоднократно было охвачено смертью? Целый день я молчаливо наблюдал за все более сереющим лицом моей дорогой супруги. Я потерял способность думать и молиться. Я ждал признаков жизни и был уверен, что они скоро проявятся. К пяти часам я отпустил прислугу, и, вероятно, напуганные моей бледностью, они, не задавая никаких вопросов, поспешили удалиться. Я же вернулся в комнату, где высокими светлыми огнями горели свечи. Не двигалась ли она? Я сел прямо напротив кровати, решив сидеть здесь до тех пор, пока моя любимая не будет мне возвращена. Затем, среди ночи, меня посетила мысль, которая должна была бы прийти мне в голову гораздо раньше. Для того, чтобы чудо повторилось, тело, несомненно, должно быть помещено в те условия, в которых оно уже находилось. Итак, я открыл настежь все двери, зажег все свечи и пошел в ту самую небольшую гостиную. Клер ничего не весила на моих руках. Я нес ее, медленно идя по пустынному замку, под застывшими взглядами своих предков. Я спустился по широкой лестнице, по которой до меня поднималось множество счастливых пар. Та, которая столь недолго была плотью моей плоти, склонила голову мне на грудь, но теплота моей крови не распространялась в ее артериях и не достигала ее остановившегося сердца.

Затем я попытался посадить ее, сохраняя равновесие, на то кресло, которое занимал барон. Ну же!.. Наступил момент ожидания и надежды… Сконцентрировав всю свою волю, я умоляюще протянул руки…

Она незаметно соскользнула с кресла и рухнула на ковер, я же потерял сознание…

Теперь я знаю, что она по-настоящему мертва. Я более не испытываю ни печали, ни надежды. Я похожу на сраженное молнией дерево. Моя жизнь лишена всякого смысла. Я только что зарядил один из пистолетов отца, а через минуту, окровавленный, буду лежать подле нее, и замок, со своими красивыми, освещенными залами, будет стоять в карауле подле наших холодных тел. К этим листам, содержащим грустную и правдивую историю, я прилагаю имена тех, кто унаследует все мое состояние. Пусть они не оставляют себе замок Мюзияк! Это заколдованное место лучше всего уничтожить! И пусть они каждый год заказывают мессу о спасении наших навечно соединенных душ».

– Ну что ж, – сказала Элиан, – вы можете утверждать, мой бедный Ален, что ваш предок был довольно странным малым.

– Элиан!

– Не сердитесь. Но я имею полное право посмеяться. Вот так история!

– Вы, разумеется, не верите ни единому его слову.

– Напротив. Бедняга был совершенно не способен лгать.

– Вы что же хотите сказать, что он был сумасшедшим?!

Девушка отдала Алену пожелтевшие листки и выключила плитку:

– К столу, маркиз! После трехсот километров на мотоцикле я чувствую себя проголодавшейся.

Глядя на руины замка Мюзияк, Ален в задумчивости сел возле Элиан.

– И все же это любопытно, – пробормотал он. – Вы, конечно же, принадлежите к ученым. Значит, ваша истина должна быть такой, чтобы ее можно было увидеть и прикоснуться к ней. Этакая аптекарская истина. Но если бы вы чувствовали рок судьбы, если бы вы могли оценить тайное стечение всех обстоятельств…

– Осторожно! – предупредила Элиан. – На хлебе муравьи.

– Это вынырнувшее из прошлого послание… всего лишь случайно найденный документ. Я вполне мог писать диплом, например, по английскому языку, а не по юриспруденции, и тогда бы, вероятно, пренебрег этими старыми семейными бумагами…

– А я вполне могла не встретиться с вами и была бы помолвлена с другим парнем.

Расхохотавшись, она игриво посмотрела на Алена.

– Нет, – сказала она, – я не согласна… Мне очень нравится ваша семья. Было бы весьма забавно называться мадам де Круази. Если хотите, мы будем часто совершать паломничество в этот довольно милый уголок. Однако не требуйте от меня, чтобы я принимала всерьез измышления вашего предка.

– Измышления? – возмутился Ален. – Да вы настоящий варвар, моя дорогая Элиан. Прочитав этот текст, я был глубоко потрясен. Вот почему я захотел разобраться во всем этом. И вы видите, граф де Мюзияк не обманул нас…

– К несчастью, – сказала Элиан, – замок на три четверти уничтожен, парк исчез.

– Вместе с тем я уже представляю себе более-менее четкую картину.

– Вы лучше представьте себе мертвецов на прогулке!

– Прекрасно! А почему бы, собственно говоря, и нет? Вот и попытайтесь объяснить тайну – ведь вы утверждаете, что всему этому можно найти логичное объяснение.

Раскурив сигарету, Элиан уселась по-турецки.

– Я вовсе ничего не утверждаю, – сказала она, – однако я уверена, что ваш родственник не мог видеть живыми людей, которые были мертвы. Либо он ошибся, и эти люди не были мертвы, либо же, если они действительно были мертвы, увидел, уже впоследствии, других людей, вполне живых.

– Вы безукоризненны, когда начинаете размышлять. Продолжайте! Продолжайте!

– Вот, собственно говоря, и все. Эрбо не были мертвы.

– Но вы забываете о ране на пальце барона.

– Ну, раз они были мертвы, значит, кто-то другой и занял их место, чтобы обмануть графа.

– Ну, а как же Клер, черт возьми? Вы же напрочь забыли о ней! Орельен влюбился в нее во время их первой встречи, на дороге. Я уже не говорю о ее появлении на балконе, во время своего первого тайного посещения замка моим двоюродным прадедом, хотя, конечно, это происходило в сумерках, и он отмечает, что не смог рассмотреть черт ее лица. Но потом! Ведь потом это была одна и та же девушка, вы слышите? Одна и та же появлялась вновь и вновь в каждом новом эпизоде его истории. И в гостиной, и в карете, и на следующий день после его официального визита в замок! Это была одна и та же девушка, одна и та же! Ваше объяснение не выдерживает никакой критики.

Элиан нахмурила брови.

– Погодите? Если это та же девушка, которую он увидел вполне живой, то, значит, там, в гостиной, Клер не была мертва. Она только притворялась или, скорее всего, она потеряла сознание.

– Ну, а почему она потеряла сознание?

– При виде мертвецов, несомненно, настоящих мертвецов. Поставьте себя на ее место. Ваш двоюродный прадед установил, что в комнате находится двое мертвецов, и решил, что Клер тоже мертва, но он все же не решился проверить это. Да он и сам говорит – он едва осмелился войти.

– Допустим, но это нам ничего не дает.

– Напротив. Ваш дедушка видел одну и ту же девушку, но разных барона и баронессу. Он, без сомнения, видел то настоящих мертвых Эрбо, то людей, подменивших их собой.

– Я бы не сказал, что мне все стало ослепительно ясно, – съехидничал Ален.

– Да, – сказала Элиан, – пока еще не все ясно, но кое-что я начинаю понимать. Послушайте. Мне пришла в голову одна мысль. Считайте, что тайна уже раскрыта.

– Прекрасная мысль, ну что ж, предположим!

– Так вот, замок стал собственностью барона Эрбо… Имперского дворянина. Эти люди чувствуют себя косвенно виновными. Они опасаются враждебности со стороны соседей, потому что знают о подобных прецедентах.

Они также помнят трагическую судьбу двух своих предшественников! Мерлена и де Дерфа. Вы понимаете?

– Разумеется!

– Антуан же, их слуга, вероятно, какой-то отпетый мошенник. У него плутовской вид. Кроме того, связь с поселком осуществляет только он, и я полагаю, именно он и рассказывает своим хозяевам страшные истории.

– Зачем?

– Чтобы держать их в страхе и помешать всякому контакту между поставщиками провизии и хозяевами замка. Он, должно быть, сильно раздувает счета. Не забывайте, что Эрбо ни разу не осмелились показаться на людях. Никто не видел их в лицо. Посмотрите в манускрипт… что говорит метр Меньян…

– Не смейтесь, Элиан. Все это гораздо сложнее. Я допускаю, что Антуан – личность темная. Ну и что из этого?

– Однажды утром ваш двоюродный прадед отдал ему письмо – вы припоминаете?.. Так вот, Антуан раскрывает это письмо и узнает о предложении графа де Мюзияк откупить владения. Предложенная сумма весьма значительна… Разве не естественно то, что этот алчный слуга пытается использовать ситуацию?

– Ну, допустим?

– Он знает мужчину и женщину такого же возраста, как и барон с баронессой, и девушку или женщину, которая, вероятно, не является их дочерью.

Кто эти люди? Родственники или может, друзья Антуана? Это в принципе не имеет значения! Они живут где-то неподалеку и наш кучер несомненно состряпал с ними уже не одно дельце…

– Гм, это несколько притянуто за уши.

– Погодите! Итак, Антуан покидает замок под каким-то предлогом и спешит к своим сообщникам. Он объясняет им суть дела. Они, мол, пригласят графа, перед этим подменив настоящих Эрбо, от которых предварительно избавятся. Комедия продлится совсем недолго, будет достаточно буквально нескольких минут для того, чтобы прикарманить деньги.

Ожидая момента своего появления, они тем временем спрячутся где-нибудь в замке. Те соглашаются, и Антуан увозит их в своем ландо. Но вот с каретой происходит небольшая поломка и тут случайно появляется Орельен. Клер, точнее лже-Клер, ловко использует эту ситуацию. Представившись графу, она сообщает, что отец принимает его предложение и приглашает его на следующий день в замок.

– Завидное, однако, хладнокровие!

– Не такое уж и завидное. Вы вспомните, что Орельен говорит в своей исповеди. Он, напротив, утверждает, что у девушки был испуганный вид.