Текст книги "Фантастичнее вымысла"

Обезьяньи привычки

Этим летом в книжном магазине один молодой человек отвел меня в сторону и сказал, что ему понравилось, как я описал в «Бойцовском клубе» официантов, которые портят пищу посетителей. Он попросил меня подписать ему книгу и сообщил, что работал в ресторане пятизвездочной гостиницы, где они все время забавлялись с блюдами, подаваемыми знаменитостям.

– Маргарет Тэтчер, – сообщил он, – отведала мою сперму. – Он поднял вверх руку с растопыренными пальцами. – Раз пять, не меньше.

Работая над этой книгой, я вспоминал о знакомом киномеханике, который собирал кадры из порнофильмов и использовал их в качестве слайдов. Когда я говорил с людьми, а не поместить ли такие кадры в фильмы категории «G», предназначенные для семейного просмотра, один из моих друзей сказал:

– Боже упаси. Люди прочитают и начнут заниматься подобным…

Позднее, когда начались съемки «Бойцовского клуба», большие люди из Голливуда признавались мне: книга потому пользовалась таким успехом, что очень хотелось подражать ее героям. Например, они сами, подобно каким-нибудь рассерженным юным киномеханикам, стали вставлять порнокадры в обычные фильмы. Люди рассказывали мне о том, как они сморкались в гамбургеры, работая поварами в фаст-фудах. О том, как в аптеке меняли в коробках флаконы с краской для волос – в упаковку с осветлителем для брюнетов помещали краску для блондинов, краску для ярко-рыжих волос меняли на краску для шатенов и приходили посмотреть, как люди, выкрасившие волосы в совершенно дикие оттенки, орали на менеджера по продажам. То было десятилетие «трансгрессивной прозы», начавшееся немного раньше романом «Американский психопат». Чуть позднее эстафету продолжили «На игле» и «Бойцовский клуб». Это были романы об изнывающих от скуки плохих парнях, которые пытаются сделать что-то такое, что даст им возможность почувствовать себя живыми людьми. Все, что люди рассказывали мне, я помещал в мой роман, который затем продавал.

Я отправлялся в очередной рекламный издательский тур, и люди рассказывали мне, как каждый раз, летя в самолете, они садились возле аварийного выхода, и весь полет их так и подмывало открыть эту дверь. Они отчетливо представляли себе, что произойдет: разгерметизация, падающие на пол кислородные маски, хаос, дикие крики о помощи, аварийная посадка. Эта дверь прямо-таки умоляла, чтобы они ее открыли.

Датский философ Серен Кьеркегор определяет ужас как знание о том, что ты должен сделать, чтобы доказать, что свободен, даже если твой поступок способен тебя уничтожить. Он приводит пример с Адамом в Райском саду. Адам был счастлив и всем доволен до тех пор, пока Бог не показал ему Древо Познания и не сказал: «Не ешь плод с этого древа!» Адам перестал быть свободным. Есть одно правило, которое он может нарушить, которое он должен нарушить, чтобы доказать собственную свободу, даже если это уничтожит его самого. Кьеркегор утверждает, что в тот момент, когда нам что-то запрещают, мы должны поступить вопреки запрету. Это неизбежно.

О чем обезьяна думает, то она и делает.

По Кьеркегору, человек, который беспрекословно подчиняется закону, который называет возможное невозможным на том основании, что это противозаконно, живет ненастоящей жизнью.

В Портленде, штат Орегон, какой-то человек начиняет теннисные шарики спичечными головками, после чего запечатывает отверстие. Потом оставляет их на улице в расчете на то, что они попадут кому-нибудь на глаза. Если такие шарики пнуть или бросить на землю, они взрываются. Насколько мне известно, один человек в результате этого лишился ноги, а одна собака – головы.

Сегодня любители граффити используют специальные, разъедающие стекло краски, чтобы рисовать на витринах магазинов и стеклах автомобилей. В загородной школе Тайгард неустановленный подросток мажет собственным дерьмом стены в мужском туалете. В школе его называют Сортирным террористом. О нем стараются вообще не упоминать, чтобы не породить эпигонов.

Как говорил Кьеркегор, каждый раз, когда мы видим какую-то возможность, мы стараемся ею воспользоваться. Мы делаем это неизбежным. До тех пор, пока Стивен Кинг не написал о школьниках-неудачниках, убивающих своих сверстников, никто никогда не слышал о стрельбе в стенах школ. Но разве в том, что это произошло, повинны «Кэрри» и «Ярость»?

Многие из нас заплатили деньги, чтобы поглазеть, как в фильме «День независимости» рушится Эмпайр-Стейт-Билдинг. Совсем недавно министерство обороны США обратилось к лучшим голливудским криэйторам за помощью – при помощи мозгового штурма проработать различные сценарии действий потенциальных террористов. В их числе был и режиссер Дэвид Финчер, снявший уничтожение Сенчури-Сити в «Бойцовском клубе». Нам в детальных подробностях хочется знать, как это может случиться. Чтобы встретить во всеоружии.

Из-за террориста Теда Качински мы теперь не можем отправить по почте посылку, не вручив ее лично почтовому служащему. Из-за людей, разбрасывающих на шоссе шары для боулинга, мы вынуждены возводить вдоль дорог высокие заборы.

Такое впечатление, будто мы пытается отгородиться от всего на свете.

Нынешним летом Дейл Шеклфорд, человек, обвиненный в убийстве моего отца, заявил, что государство приговорило его к смертной казни, но он и его белые друзья-расисты изготовили и закопали вокруг Спокейна, штат Вашингтон, бомбы со спорами сибирской язвы. Лиши его государство жизни, в один прекрасный день какой-нибудь олух откопает такую бомбу, и погибнут десятки тысяч людей. Между собой прокуроры назвали это заявление «шекл-фрейдистской ложью».

Нас ожидает миллион новых причин, почему невозможно прожить свою жизнь. Нам ничего не стоит похерить имеющуюся у каждого из нас возможность преуспеть в жизни, переложив вину на кого-то другого. Можно сражаться против всего на свете – против Маргарет Тэтчер, владельцев недвижимости, желания открыть аварийный выход в самолете… всего, что, как вам кажется, не угнетает вас. Можно жить кьеркегоровской ненастоящей жизнью. Или же совершить то, что Кьеркегор назвал Прыжком ВЕРЫ, когда мы перестаем жить с оглядкой на обстоятельства и начинаем новую жизнь, становясь движущей силой того, чему, как нам кажется, должно быть.

Нас ожидает миллион новых причин, чтобы жить дальше.

Что выходит из моды в данный момент, так это очистительная «трансгрессивная проза».

Фильмы вроде «Тельмы и Луизы», романы вроде «Банды с разводным ключом» – те, кто их смотрит или читает, вряд ли способны смеяться и понимать. Так что пока придется делать вид, будто мы не злейшие враги самим себе.

Конфронтация

В этом баре невозможно поставить бутылку с пивом на стол, потому что тараканы заберутся по этикетке и упадут внутрь.

Каждый раз, когда вы ставите бутылку, в следующем сделанном вами глотке пива обязательно оказывается дохлый таракан. В баре были стриптизерши-филиппинки, в перерывах между выступлениями они в крошечных бикини спускались в зал – немного подзаработать. За пять долларов они утаскивают пластмассовое кресло в тень между ящиками с пивом и, усевшись вам на колени, танцуют.

Мы заходили в этот бар потому, что он располагался рядом с больницей Доброго Самаритянина.

Мы навещали Алана. Мы сидели у него до тех пор, пока благодаря анальгетикам он наконец не засыпал. После этого мы с Джеффом отправлялись пить пиво. Джефф донышком бутылки одного за другим давил ползающих по столу тараканов.

Мы говорили со стриптизершами. Мы говорили с парнями, сидевшими за соседними столиками. Мы были молоды, моложавы, нам еще не было тридцати, и как-то вечером официантка спросила нас:

– Если вы уже сейчас приходите поглазеть на наших девочек, что с вами будет, когда вы состаритесь?

За соседним столиком сидел врач, он был значительно старше нас и многое нам объяснил. Он рассказал, что сцену специально подсвечивают красными и черными софитами, чтобы на руках танцовщиц не были видны синяки и следы от уколов. По его словам, ногти, волосы и глаза девушек могут рассказать о болезнях, перенесенных ими в детстве. Их зубы и кожа – о том, как они питаются. А их дыхание, запах их пота – о том, от чего они скорее всего умрут.

В этом баре все было липким – и пол, и столы, и все остальное. Говорят, сюда частенько заглядывала Мадонна, когда в Портленде снимался фильм «Тело как улика». Правда, я к тому времени уже перестал бывать в этом баре. К тому времени и Алан, и его рак были уже мертвы.

* * *

Эту историю я рассказывал и раньше: однажды я пообещал своей подруге познакомить ее с Брэдом Питтом, если она позволит мне участвовать в аутопсии покойников в морге медицинского колледжа.

Она трижды проваливала экзамены, но поскольку отец у нее был врач, то подруга всякий раз начинала курс заново. Тогда ей было столько лет, сколько мне сейчас, она в своей учебной группе была самой старшей, и ночью мы вскрыли три трупа, чтобы студенты-первокурсники могли на следующий день изучать их на занятиях по анатомии.

Внутри каждого тела оказалась самая настоящая неведомая страна, о которой я столько слышал, но никогда не предполагал, что увижу ее собственными глазами. Вот селезенка, и сердце, и печень. В черепной коробке – гипоталамус, кровяные бляшки, клубки Альцгеймера. Но все-таки больше всего меня удивило то, чего я не увидел. Эти желтые, обритые и кожистые тела были совершенно не похожи на мою подругу, орудовавшую пилой и скальпелем. Впервые я понял, что люди, возможно, нечто большее, чем их тела. Что в них, возможно, обитает душа.

В тот вечер, когда мы встретились с Брэдом, мы вышли из павильона звукозаписи №15 киностудии «ХХ век Фокс». Было уже далеко за полночь, и мы шли мимо декораций Нью-Йорка – после того, как их выстроили для съемок «Хелло, Долли» с участием Барбры Стрейзанд, их использовали в миллионах кинофильмов. Мимо нас проехало такси с нью-йоркскими номерами. Над крышками мнимых люков поднимался пар. Тротуары были заполнены людьми в зимних пальто – у многих в руках пакеты из нью-йоркских магазинов. В следующую минуту кто-то помахал нам рукой, призывая остановиться, – нас, смеющихся, одетых в шорты и футболки, попросили не появляться в кадре рождественского эпизода фильма о нью-йоркской полиции.

Мы зашагали по другой улице, мимо открытого павильона звукозаписи, где освещенные прожектором актеры в голубых балахонах хирургов склонились над операционным столом, делая вид, будто спасают чью-то жизнь.

* * *

В другой раз я драил пол в кухне и потянул мышцы в боку. По крайней мере мне так показалось сначала.

Следующие три дня я заходил в туалет, и мне никак не удавалось помочиться, и когда я ушел с работы и поехал к врачу, то от боли едва мог ходить. К тому времени врач из того стрип-бара уже стал моим личным врачом. Он пощупал мой бок и сказал: «Вам нужно в больницу, иначе рискуете лишиться почки».

Несколько дней спустя я позвонил ему, сидя в ванне в луже мочи и крови, попивая калифорнийское шампанское и «викодин». По телефону я сообщил ему: «У меня вышел камень». В другой руке у меня был девятимиллиметровый камешек с острыми краями кристалликов щавелевой кислоты.

На следующий день я вылетел в Спокейн для получения премии Ассоциации книготорговцев Северо-Западного побережья за роман «Бойцовский клуб».

Через неделю, в день, когда мне была назначена консультация, кто-то позвонил мне и сказал, что мой врач умер. Ночью у него случился сердечный приступ, и он умер один, на полу, возле своей кровати.

В моей плексигласовой ванне до сих пор сохранился по периметру кроваво-красный след.

* * *

Черный и красный свет софитов. Декорации на съемочной площадке. Набальзамированные трупы. Мой доктор, мой друг, мертвый на полу своей спальни. Мне хочется верить, что теперь это просто истории. Наши физические тела – я хочу верить, что они не более чем бутафорский реквизит. Что жизнь, физическая жизнь, это всего лишь иллюзия.

И я верю, но только каждый раз это длится всего лишь мгновение.

* * *

Может показаться забавным, но в последний раз я видел отца живым на похоронах моего зятя, мужа сестры. Он был молод, мой зять. Ему не было и пятидесяти, когда у него случился удар. В церкви нам предложили «меню» – мол, мы можем выбрать два гимна, псалом и три молитвы. Все это сильно смахивало на заказ блюд в китайском ресторане.

Сестра вышла из смотровой комнаты, где находилось тело ее усопшего мужа. Она жестом пригласила нашу мать войти в комнату, сказав:

– Произошла ошибка.

Это существо в гробу, высохшее, одетое в костюм и загримированное, не имело ничего общего с Джерардом. Моя сестра сказала:

– Это не он.

Последний раз, когда я видел отца, он протянул мне галстук в синюю полоску и спросил, как его завязать. Я попросил его выпрямиться. Подняв воротник его рубашки, я, точно петлю, надел ему на шею галстук и стал затягивать узел. Я сказал ему: «Подними голову».

Это была оборотная сторона того мгновения, когда он показал мне фокус с зайцем, бегающим вокруг пещеры, и завязывал шнурки на моей самой первой паре обуви.

Это был первый случай за несколько десятилетий, когда моя семья в полном составе отправилась на мессу.

* * *

Когда я писал эти строки, позвонила мать и сообщила, что дедушка недавно перенес серию инфарктов. Он не может глотать, его легкие заполняются жидкостью. Мой друг, пожалуй, самый мой лучший друг, сообщил по телефону, что у него обнаружили рак легких. Дедушка живет в пяти часах езды от меня. Друг – на другом конце города. У меня есть работа, которую я должен делать.

Официантка в том баре любила спрашивать: «Что вы будете делать, когда состаритесь?»

Если я доживу до старости.

Я пишу эти строки как раз накануне последнего срока сдачи текста редактору.

Мой зять обычно называл оттягивание какого-либо дела до последней минуты «конфронтацией», такая манера придавала делам большую драматичность и значимость, а их исполнитель превращался едва ли не в героя.

– То, где я родилась, – любила вспоминать Джорджия О’Кифф, – и где и как я жила – совершенно не важно.

Она также говорила:

– Интерес представляет лишь то, что я делала, когда жила там.

Простите, если все это представляется вам немного поспешным и безнадежным.

Но так оно и есть.

Кажется, вспомнил…

Наименование: двадцать семь коробок леденцов к дню св. Валентина, стоимость 298 долларов.

Наименование: четырнадцать говорящих заводных птиц, стоимость 112 долларов.

По мере того как приближается пятнадцатое апреля, мой налоговый ассистент, Мэри, начинает названивать мне и интересуется:

– А это еще что такое?

Наименование: две ночевки в отеле «Хилтон», город Карсон, Калифорния.

Мэри спрашивает меня, каким ветром меня занесло в Карсон. Двадцать первое – мой день рождения. Что в этой поездке особенного, чтобы дать право на налоговые льготы?

Леденцы-валентинки, говорящие птицы, ночи в отеле «Хилтон» – видимо, они были так хороши, что я решил сохранить чеки. Иначе с какой стати мне это было делать? Спустя год я уже не помню, какое они вообще имеют ко мне отношение.

Вот почему, как только я увидел Ги Пирса из «Мементо», я точно знал, что сейчас мне наконец-то расскажут историю. Это был фильм про основную форму искусства нашего времени.

Про то, как делать заметки.

Все мои друзья вооружены карманными компьютерами и мобильниками. Они вечно названивают самим себе и оставляют сообщения про то, что должно вот-вот произойти. Мы оставляем себе записки с напоминанием «Нужно отправить». Мы идем в магазин в торговом центре, тот самый, где по нашей просьбе на серебряной шкатулке или авторучке вам выгравируют какую-нибудь чушь, и мы получаем напоминание о том, что жизнь наша быстротечна и всего в ней не упомнишь. Мы покупаем фоторамки, где можно на звуковой чип записать голосовое сообщение. Мы пытаемся буквально все запечатлеть на видео. Да, еще у нас появились цифровые фотоаппараты, и мы теперь можем пересылать фотографии по электронной почте – это примерно то же самое, как в прошлом веке мы показывали друзьям после отпуска слайды, только не так скучно. Мы занимаемся тем, что организуем и реорганизуем. Мы записываем и архивируем.

Так что я не удивлен тому, что людям нравится «Мементо». Меня удивляет другое – почему этот фильм не собрал всех «Оскаров» сразу, чтобы затем одним ударом разрушить потребительский рынок перезаписывающихся компакт-дисков, диктофонов, электронных органайзеров и прочей дребедени, которую мы используем, чтобы следить за ходом своей жизни.

Моя система хранения информации – мой фетиш. Перед тем как уйти из корпорации «Фрайтлайнер», я в магазине офисной техники по дешевке – по пять долларов за штуку – накупил себе во всю стену черных металлических архивных стеллажей с выдвижными ящиками. Теперь, когда чеки, а с ними письма, контракты и прочие бумажки уже высятся горами, я опускаю шторы, ставлю диск с записью дождя и начинаю все раскладывать по полочкам. При этом я использую висячие папки и специальные цветные пластиковые этикетки. То есть я – Ги Пирс, только без жировых складок на животе и не такой симпатичный. Я сортирую бумаги по датам и содержанию. Я организую идеи для рассказов, привожу в порядок разрозненные факты.

Этим летом женщина из Палузы, штат Вашингтон, сказала мне о двух способах выращивания рапса – в качестве продукта питания и для смазки. Есть два вида семян. К сожалению, та разновидность, что годится в качестве смазки, – ядовита. И поэтому каждый округ страны должен решить для себя, разрешать ли фермерам выращивать рапс как пищевой продукт или как сырье для смазочного материала. Потому что попадись в пищевом рапсе пара-тройка семян ядовитой разновидности, и дело может кончиться смертельным исходом. Она также рассказала мне, что безобидное на первый взгляд движение за снос плотин на самом деле куплено на корню, что за всем этим стоят отнюдь не наивные любители природы, рыбалки и спуска на плотах с горных рек, а угледобывающая промышленность – потому что плотины гидроэлектростанций отнимают у шахтеров их хлеб. И она это знает не понаслышке, а потому, что делала для них веб-сайт.

Подобно птицам на батарейках, все это прелюбопытные факты, вот только что мне с ними делать?

Я могу пополнить ими мой архив. В один прекрасный день им тоже найдется применение. Когда-то дед и отец тащили домой поломанные автомобили, все бросовое, даровое или купленное по дешевке, что могло когда-нибудь пригодиться. Так и я собираю факты и цифры, раскладываю их по полочкам архива на случай какого-нибудь будущего литературного проекта.

Представьте себе городской дом Энди Уорхола, полный народу, заставленный всяким китчем, банками с печеньем, заваленный старыми журналами, – это моя голова. А мой архив – дополнения к моей голове.

Книги – еще одно дополнение. Книги, которые я пишу, – это своего рода сосуды для сбора информации, которая переливается через край, потому что больше не вмещается в моей голове. Книги, которые я читаю, служат для сбора фактов для новых историй. Сейчас я занят тем, что гляжу на томик с надписью «Федр» – это вымышленный разговор между Сократом и афинским юношей по имени Федр.

Сократ пытается убедить молодого человека, что живая речь лучше письменного общения, лучше всякого записанного общения, включая кино. Согласно Сократу, древнеегипетский бог Тот изобрел цифры и исчисление, а также азартные игры, геометрию и астрономию. А еще Тот изобрел письмо. После чего преподнес все свои изобретения великому богу-царю по имени Тамус, чтобы тот решил, какое из изобретений можно передать дальше народу Египта.

Тамус постановил, что письмо – это pharmakon. Как и наше слово «снадобье», оно могло быть использовано как во благо, так и во зло. То есть могло исцелить или отравить.

Согласно Тамусу, письмо должно было позволить людям расширить их память и обмениваться информацией. Однако, что более важно, это позволит роду людскому все больше и больше полагаться на эти внешние способы хранения знания. Наша собственная память начнет усыхать, начнет подводить нас. А ее место в нашей голове займут всякого рода заметки.

Что еще хуже: если верить Тамусу, письменная информация не способна обучать. Ей нельзя задать вопрос, она не способна защитить себя, если люди ее не понимают или неправильно интерпретируют. Письменные виды коммуникации дают людям то, что Тамус назвал «ложным восприятием знания», то есть ошибочной убежденностью, что они что-то разумеют.

Поэтому зададимся вопросом: все эти видео вашего детства – способны ли они помочь вам познать самого себя? Они же обкорнают и без того короткую вашу память! Способны ли они заменить вашу способность сесть и задать вопросы близким? Способность учиться жизни у бабушки с дедом?

Будь сейчас Тамус здесь, я бы сказал ему, что сама память – это тоже pharmakon.

Счастье Ги Пирса основано целиком и полностью на его прошлом. Он должен завершить нечто такое, чего сам толком не помнит. Нечто такое, что он помнит неверно, потому что воспоминания чересчур мучительны.

Я и Ги – мы с ним срослись бедрами.

Мои две ночи в Карсоне, штат Калифорния, – если посмотреть на выписанный по кредитке чек, то я их помню. Ну, вроде как помню. Я тогда позировал на фото для журнала «GQ». Сначала они хотели, чтобы я лег на груду резиновых фаллосов, но потом мы пришли к компромиссу. В тот вечер присуждали премию «Грэмми», поэтому все до последнего приличные отели в Лос-Анджелесе были забиты под завязку. Согласно второму чеку, чтобы добраться до места съемок, это стоило мне семьдесят баксов за поездку в такси.

Ага, вспомнил.

Модельерша рассказала мне, что ее чихуахуа умеет сосать собственный пенис. Народ обычно умилялся, глядя на эту ее псину, до тех пор, пока та не выбегала в центр комнаты во время какой-нибудь вечеринки и не начинала прилюдно заниматься собачьим онанизмом. Чем способствовала тому, что вечеринки в доме ее хозяйки стали случаться все реже и реже.

Фотограф рассказывал мне кошмарные истории о том, как фотографировал Минни Драйвер и Дженнифер Лопес.

Во время другого сеанса фотосъемки для каталога Аберкомби и Фича фотограф поведал мне, что его любимец чихуахуа «страдает дисфункцией втягивания пениса». Как только у песика встанет, этот парень – я имею в виду фотографа – вынужден всякий раз проверять, не слишком ли туго натянута у его питомца крайняя плоть.

Ага, вот и на меня нахлынули воспоминания.

Теперь в любое время суток в моем мозгу огромными буквами высвечено предостережение:

НИКОГДА НЕ ЗАВОДИТЕ ЧИХУАХУА

После съемки для «GQ» – где на мне был дорогой прикид и я стоял в туалете самолета (разумеется, студийная имитация) – один кинопродюсер отвез меня в прибрежный отель в Санта-Монике. Отель был огромный и дорогой, там был ужасно шикарный бар, который выходил на террасу, с которой можно было любоваться тем, как солнце прямо на ваших глазах погружается в океан. До начала церемонии вручения «Грэмми» оставался примерно час, и красивые люди в дорогих вечерних нарядах ужинали, пили и заказывали себе лимузины. Закат, толпы народу, я и мой стакан с выпивкой, причем я все еще накрашен, как для фотосъемки, правда, ужасно красиво и профессионально. Я бы прямо так и умер и воспарил бы к голливудским небесам, пока что-то не шлепнулось мне в тарелку.

Заколка.

Я потрогал волосы и нащупал в них еще с дюжину заколок, причем все они наполовину торчали из моих залитых пленкой лака волос. Здесь, на виду у музыкальной аристократии, ощетинившись заколками и роняя их при каждом движении головы, я был этаким пьяным персонажем «Бриолина».

Странно, но без чека я бы ничего этого не вспомнил.

Именно это я и понимаю под словом pharmakon. Только не надо ничего записывать.