Текст книги "Виллет"

Я думала точно так же, однако с удивлением восприняла сходство восприятия: есть определенные ситуации, в которых мы настолько редко встречаем родство душ, что совпадение кажется чудесным.

– Когда-то вы с Грэхемом любили играть вместе.

– Неужели вы это помните? – в свою очередь, уточнила Полина Мэри.

– Не сомневаюсь, что и он тоже помнит, – заверила я.

– Не осмелилась спросить. Мало что удивило бы меня так же, как это. Полагаю, он по-прежнему весел и беспечен?

– Разве раньше было так? Таким он вам запомнился?

– Почти не помню Грэхема в другом настроении. Порой, когда занимался, он выглядел серьезным, иногда веселился, но если читал или играл, то всегда думал о книгах или игре, а не о тех, с кем учился или развлекался.

– Но к вам относился очень тепло.

– Тепло ко мне? О нет! У него были друзья-одноклассники. Я ничего для него не значила, разве что по воскресеньям. Да, по воскресеньям он казался добрым. Помню, как по утрам мы за руку ходили в церковь Святой Марии, как он помогал найти нужное место в моем молитвеннике, а по вечерам был добрым и спокойным, очень мягким для гордого живого мальчика, терпеливо исправлял мои ошибки в чтении и оставался таким преданным, таким надежным! Я постоянно боялась, что Грэхем примет какое-нибудь приглашение и уйдет, но он этого не делал – словно даже не хотел. Сейчас, конечно, все иначе. Наверное, по воскресеньям доктор Бреттон дома не обедает?

– Дети, спускайтесь! – послышался снизу голос миссис Бреттон.

Полина не спешила, но я решила, что надо идти, и мы спустились.

Глава XXV
Маленькая графиня

Несмотря на природную жизнерадостность крестной матушки и твердое намерение оставаться веселой ради нашего веселья, настоящий праздник в тот вечер не начался до тех пор, пока сквозь завывание метели не послышались долгожданные звуки. Как часто, сидя в тепле возле уютного камина, женщины и девушки забывают о себе. Их сердца и мысли уносятся во тьму ночи, испытывают капризы погоды, противостоят ударам метели, ждут в грозу возле одиноких ворот, прислушиваются и вглядываются, не возвращается ли домой сын, отец или муж.

Наконец в шато приехали и отец, и сын, поскольку в тот вечер граф Бассомпьер сопровождал доктора Бреттона. Не помню, кому из нас троих причудился стук копыт. Суровость погоды заставила бегом броситься вниз, чтобы встретить долгожданных всадников, однако те приказали держаться подальше, поскольку представляли собой снежные сугробы. Едва заметив нарушение порядка, миссис Бреттон распорядилась немедленно спрятаться в кухне и запретила ступать на застеленную ковром лестницу, не скинув костюмов Санта-Клауса, в которых оба предстали. Мы с Полиной, конечно, пошли следом. Это была просторная старинная голландская кухня – весьма живописная. Маленькая белая графиня танцевала вокруг столь же белого отца, хлопала в ладоши и восторженно кричала:

– Папа, папа, ты похож на огромного полярного медведя!

Полярный медведь встряхнулся, и воздушная фея упорхнула подальше от ледяного дождя, но тут же, впрочем, вернулась, чтобы помочь ему освободиться от арктического облачения. Наконец-то сняв плотное пальто, граф сделал вид, что намерен стряхнуть льдинки на дочку, но та не испугалась, а, напротив, поддразнила:

– Ну, давай!

Однако, едва туча возникла над головой, с легкостью серны она ускользнула.

Движения юной леди отличались природной мягкостью, бархатной грацией котенка. Смех звенел чище серебряно-хрустального колокольчика. А когда она начала растирать замерзшие руки отца и привстала на цыпочки, чтобы поцелуем дотянуться до его губ, голову окружил нимб любовного восторга. Серьезный, почтенный господин взглянул на озорницу так, как мужчины смотрят на главное сокровище своей жизни.

– Миссис Бреттон, – обратился он к хозяйке. – Что мне делать с этой дочерью… нет, дочуркой? Не растет ни умом, ни статью. Не кажется ли вам, что за десять лет она ничуть не изменилась и осталась все тем же непослушным ребенком?

– Она не больше ребенок, чем мой взрослый мальчик, – возразила крестная матушка, недовольная сыном, отказавшимся последовать совету переодеться с дороги.

Доктор Джон, стоявший возле голландского буфета, со смехом предложил, удерживая ее на расстоянии вытянутой руки:

– Ну же, мама: в качестве компромисса и ради повышения внешней и внутренней температуры давайте устроим пирушку прямо здесь, возле печки, и выпьем за старую добрую Англию!

И вот, пока граф грелся у огня, а Полина Мэри танцевала, наслаждаясь простором кухни, миссис Бреттон подробно объяснила Марте, какие специи необходимо положить в эль и как нагреть чашу, потом перелила горячий напиток в фамильный графин Бреттонов и принялась угощать всех по очереди из маленького серебряного сосуда, в котором я узнала крестильную чашечку Грэхема.

– За доброе старое время! – провозгласил граф, высоко подняв сверкающий кубок, а потом взглянул на миссис Бреттон и с чувством пропел:

 
Побольше кружки приготовь
И доверху налей.
Мы пьем за старую любовь,
За дружбу прежних дней.
За дружбу старую —
До дна!
За счастье юных дней!
По кружке старого вина —
За счастье юных дней[220]220
  Из песни Р. Бернса (1759–1796) «Старая дружба»(пер. С. Маршака).


[Закрыть].
 

– Шотландский язык, шотландский! – восторженно закричала Полина. – Папа поет по-шотландски. Он ведь наполовину шотландец. Мы, Хоумы и Бассомпьеры, каледоны и галлы!

– Уж не шотландский ли рил ты танцуешь, фея из Хайленда? – с улыбкой спросил отец. – Миссис Бреттон, скоро посреди вашей кухни вырастет зеленый круг. Не готов отвечать за хитрость своей Полли: слишком необычное создание.

– Папа, попроси Люси потанцевать со мной. Это же Люси Сноу!

Мистер Хоум (в гордом графе Бассомпьере по-прежнему оставалось многое от простого мистера Хоума) протянул руку и мягко проговорил, что хорошо меня помнит, но даже если бы память подвела, это имя не сходило с губ дочери. Пришлось выслушать длинные восторженные заверения в том, что он считает меня давней знакомой.

Уже все отведали эля из серебряного сосуда, кроме Полины: никому и в голову не пришло прервать волшебный танец мирским напитком, – однако она не пожелала остаться без земного угощения и потребовала, обращаясь к Грэхему, как только тот поставил чашку на верхнюю полку буфета:

– Дайте попробовать!

Миссис Бреттон и мистер Хоум увлеклись беседой, зато доктор Джон не оставил волшебный танец без внимания, причем не просто смотрел, а смотрел с нескрываемым удовольствием. Помимо мягкости и красоты движений, доставивших любителю грации глубокое наслаждение, свобода и раскованность девушки очаровала доктора Бреттона, освободив и расковав его самого. Он опять увидел в ней Полли, свою маленькую подружку. Мне хотелось услышать, как Грэхем будет с ней разговаривать: пока еще он ни разу не обратился непосредственно к юной гостье, – и первые же слова доказали, что я оказалась права и прежнее время благодаря детской беспечности этого вечера вернулось.

– Ваша светлость желает пригубить из кружки?

– Но ведь я уже сказала и, кажется, выразилась достаточно ясно.

– Ни в коем случае не могу совершить столь предосудительную вольность. Сожалею, но никак.

– Почему? Я уже здорова, а от пары глотков ключица не сломается и плечо не вывихнется. Это вино?

– Нет, но и не роса.

– Не хочу росу. Не люблю росу. Что это?

– Эль. Крепкий эль. Очень выдержанный. Должно быть, стоял с моего рождения.

– Как интересно! Хороший?

– Необыкновенно хороший.

Грэхем взял чашу, налил себе вторую порцию живительного эликсира, и, хитро изобразив блаженство, торжественно водрузил чашу на полку.

– Хочу немного попробовать, – заявила Полина, провожая сосуд завистливым взглядом. – Никогда еще не пила старинный эль. Он сладкий?

– Невероятно.

Она сейчас напоминала ребенка, жаждущего запретной сладости, и доктор наконец сжалился: снял чашу с полки и, не выпуская из рук, доставил себе удовольствие, позволив ей попробовать. Желая продлить себе радость от созерцания процесса, он наклонил чашу таким образом, что касавшиеся края розовые губки могли получать нектар лишь по капле.

– Еще чуть-чуть! – попросила Полина и нетерпеливо коснулась пальцем руки, требуя наклонить сосуд. – Пахнет пряностями, но не могу понять вкуса. Вы такой скупой!

Грэхем уступил, но, спрятав улыбку, предупредил:

– Только не говорите матушке и Люси: они не одобрят.

(Весьма ценное замечание, если учесть, что мы стояли рядом.)

– И я тоже не одобряю, – заключила и сама мисс Бассомпьер. (Как только эль был распробован, тон и манера ее изменились, словно напиток развеял чары и уничтожил магию). – Вовсе и не сладкий, скорее горький, к тому же горячий и перехватывает горло. Ваш старый эль казался желанным только до тех пор, пока оставался запретным. Спасибо, больше не надо.

С легким поклоном – небрежным, но столь же грациозным, как и танец, – фея упорхнула прочь, к отцу.

Думаю, она была права: в юной леди семнадцати лет по-прежнему жила семилетняя девочка.

Грэхем в недоумении посмотрел ей вслед, да и весь вечер потом то и дело поглядывал в ее сторону, однако она его словно не замечала.

Когда всех пригласили в гостиную к трапезе, мисс Бассомпьер туда отправилась под руку с отцом: ее место было рядом с ним, взгляд и слух обращены к нему. Главными собеседниками в нашей маленькой компании оставались граф и миссис Бреттон, а Полина успешно исполняла роль преданного слушателя: внимательно следила за ходом разговора и даже время от времени вставляла пару слов, уточняя некоторые подробности. «А где ты был в это время, папа? Что ты тогда ответил? Расскажи миссис Бреттон, что случилось дальше», – таким образом побуждая графа к продолжению беседы и создавая видимость участия.

К бурному веселью она больше не вернулась: искра детской непосредственности угасла, – держалась мягко, задумчиво, как воспитанная леди. Особенно мило она желала доброй ночи: в общении с Грэхемом держалась с достоинством графини: легкая улыбка, спокойный поклон – так что и ему не оставалось ничего иного, кроме как принять самый серьезный вид и торжественно поклониться в ответ. Я видела, что он никак не может соединить в сознании танцующую фею и утонченную юную леди.

На следующий день, когда, свежие и дрожащие после холодного утреннего умывания, все мы собрались за завтраком, миссис Бреттон провозгласила, что в такую ужасную погоду ее дом сможет покинуть лишь тот, кого выгонит на улицу крайняя необходимость.

И правда, добровольный исход казался практически невозможным: нижнюю половину окон замело. Приложив усилия, можно было увидеть лишь сумрачное небо и битву ветра со снегом. Снегопад уже прекратился, однако выросшие за ночь сугробы разметало порывами ветра, кружило и затем они снова оседали, принимая фантастическую форму.

Юная графиня поддержала хозяйку, устраиваясь возле отцовского кресла:

– Папа никуда не поедет. Я прослежу. Ты ведь не поедешь в город, правда, папа?

– И да, и нет, – лукаво ответил мистер Хоум. – Если вы с миссис Бреттон будете добры ко мне: ласковы и внимательны, – если проявите заботу и уважение, то, возможно, после завтрака и задержусь на часок: посмотрю, не утихнет ли свирепый ветер. Но пока вы не предлагаете даже завтрак, вынуждаете не только мерзнуть, но и умирать с голоду!

– Быстрее! Пожалуйста, миссис Бреттон, налейте кофе! – умоляюще воскликнула Полина, подыграв отцу, – а я тем временем позабочусь о его других потребностях. Став графом, он требует очень много внимания.

Она взяла пару булочек, разрезала пополам и намазала маслом.

– Вот, папа, «пистолеты» заряжены. А здесь мармелад: тот самый, который подавали в Бреттоне. Тогда ты сказал, что он так хорош, словно изготовлен в Шотландии.

– Тот самый, который ваша светлость просила для моего мальчика. Помните? – заметила миссис Бреттон. – Забыли, как подходили ко мне, трогали за рукав и шептали: «Пожалуйста, мэм, дайте мне для Грэхема что-нибудь сладкое – немного мармелада, меда или джема?»

– Нет, мама, – возразил доктор Бреттон со смехом, но все-таки заметно покраснев, – ничего такого не было. Я не мог это любить.

– Что скажете, Полина? – обратилась миссис Бреттон к графине.

– Любил, да еще как, – подтвердила та.

– Не краснейте, Джон! – поддержал молодого человека мистер Хоум. – Лично я готов честно признаться: всегда любил сладкое и сейчас люблю. А Полли лишь проявила заботу о друге, что очень похвально. Это я научил ее хорошим манерам и не позволяю их забывать. Будь добра, Полли, передай вон тот кусочек языка.

– Пожалуйста, папа. Но помни, что ухаживаю я за тобой так старательно только для того, чтобы ты поддался на уговоры и на весь день остался в Террасе.

– Миссис Бреттон, – отозвался граф, – хочу вот избавиться от дочери, отправить ее в школу. Вы не знаете, есть здесь хорошие?

– Да вот, школа мадам Бек, где работает Люси, – ответила хозяйка.

– Мисс Сноу работает в школе?

– Да, учительницей, – подтвердила я, обрадовавшись возможности хоть что-то сказать, поскольку чувствовала себя неловко.

Миссис Бреттон и ее сын знали о моих обстоятельствах, однако граф и его дочь понятия не имели. Услышав о скромном положении в обществе, они могли слегка изменить свое сердечное отношение ко мне. Я говорила открыто и прямо, однако слова вызвали к жизни клубок неожиданных и непрошеных мыслей, заставивших невольно вздохнуть. Почти две минуты мистер Хоум не поднимал глаз от тарелки и молчал: возможно, не находил нужных слов или считал, что после признания подобного рода вежливость не допускает комментариев. Шотландцы известны своей гордостью. Каким бы скромным, простым в привычках и вкусах ни казался мистер Хоум, всегда чувствовалось, что и он не лишен изрядной доли национального характера. Была ли это ложная гордость? Было ли это истинное достоинство? В широком смысле оставляю вопрос без ответа, а лично от себя хочу заметить: и тогда, и всегда граф оставался истинным джентльменом.

Природа наделила его способностью чувствовать и думать, однако меланхолия накинула на чувства и мысли мягкое покрывало, после перенесенной утраты превратившееся в тучу. Он мало знал о Люси Сноу, а то, что знал, понимал не совсем верно. Порою ошибочные представления о моем характере вызывали у меня улыбку, особенно когда мой жизненный путь виделся на темной стороне холма. Он отдавал мне должное за попытки двигаться честно и прямо: при необходимости обязательно бы помог, – но, даже не имея возможности доказать расположение, все равно желал добра: смотрел только по-доброму, говорил неизменно добрым голосом.

– Нелегкая у вас работа, – проговорил он наконец. – Дай вам бог здоровья и сил. Желаю успеха.

Его дочь встретила новость не столь сдержанно: устремив на меня широко раскрытые глаза, полные удивления и едва ли не смятения, горячо воскликнула:

– Так вы учительница? Понятия не имела, чем вы занимаетесь, а спросить даже не догадывалась. Для меня вы всегда были просто Люси Сноу.

– А кем стала теперь? – не удержалась я.

– Да кем были, тем и остались. Но неужели вы преподаете здесь, в Виллете?

– Да.

– Вам нравится?

– Не всегда.

– А почему же тогда работаете?

Отец метнул на нее молниеносный взгляд, и я испугалась, что сейчас последует резкое распоряжение замолчать, однако он лишь сказал:

– Продолжай, Полли, продолжай свой катехизис. Покажи всем, какая ты умная. Если бы мисс Сноу покраснела и смутилась, мне пришлось бы приказать тебе придержать язык, и тогда мы оба провели бы остаток завтрака в позоре. Но поскольку она лишь улыбается, можешь продолжать свой перекрестный допрос. Итак, мисс Сноу, ответьте юной леди, почему вы продолжаете работать.

– Боюсь, главным образом ради тех денег, которые получаю.

– Разве не исключительно из филантропических убеждений? Мы с Полли сочли бы эту гипотезу самым приемлемым объяснением вашей эксцентричности.

– Нет. Нет, сэр. Скорее ради крыши над головой и спокойного сознания, что, работая на себя, я избавлена от унижения стать обузой для кого-то.

– Папа, можешь говорить что угодно, а мне жаль Люси.

– Возьмите свою жалость, мисс Бассомпьер, возьмите ее обеими ладонями, как неоперившегося цыпленка, который без разрешения выбрался из корзинки, верните в теплое гнездо сердца, откуда она выбралась, и откройте уши для моих слов. Если бы моей Полли довелось испытать неопределенную природу этого мира, то я бы хотел, чтобы она поступила так же, как Люси: стала работать на себя, чтобы не стать никому обузой.

– Да, папа, – покорно согласилась маленькая графиня и задумчиво добавила: – Ах, бедная Люси! Я всегда думала, что она богата, как и ее друзья.

– Ты просто маленькая глупышка, а вот я никогда так не думал. Если была возможность наблюдать за Люси, что удавалось нечасто, я всегда замечал, что она привыкла защищать, а не принимать защиту, действовать, а не ждать, пока ей помогут. Полагаю, эти качества оказали ей неоценимую помощь, и за них она еще не раз поблагодарит судьбу. Но вернемся к школе, – продолжил граф, оставив серьезный тон. – Как по-вашему, мисс Люси, мадам Бек примет мою Полли?

Я ответила, что, скорее всего, да: мадам обожает английских учениц, – и добавила:

– Если вы, сэр, сегодня же отвезете мисс Бассомпьер на рю Фоссет в своем экипаже, не сомневаюсь, что консьержка Розин не замедлит ответить на ваш звонок, а мадам поспешит надеть лучшую пару перчаток, чтобы принять вас в гостиной.

– В таком случае не вижу необходимости тянуть, – заключил мистер Хоум. – Миссис Херст сможет отправить следом то, что называет вещами своей молодой леди, а Полли уже сегодня сядет за учебники. Надеюсь, что вы, мисс Люси, не откажетесь время от времени присматривать за девочкой и сообщать мне, как она успевает. Надеюсь также, что вы, графиня Бассомпьер, одобряете мое решение.

Юная леди долго молчала, но наконец в некотором изумлении проговорила:

– Мне казалось, что я уже закончила образование.

– Это доказывает лишь то, что мы способны заблуждаться. Я придерживаюсь иного мнения, как и все, кто сегодня утром был свидетелем вашего глубокого знания жизни. Ах, моя девочка! Тебе еще предстоит столько узнать, так многому научиться! Собирайся, милая: мы сейчас же отправляемся к мадам Бек. Смотри: ветер стих, а я как раз закончил завтракать.

– Но, папа!.. А как же препятствие?

– Какое же? Я не вижу ни единого.

– Огромное препятствие, папа, и преодолеть его невозможно. Такое же большое, как ты в своем пальто, с сугробом на голове и плечах.

– Так оно и растает, как сугроб.

– Нет, слишком оно основательное. Это ты сам. Мисс Люси, предупредите мадам Бек, чтобы не реагировала на просьбы папы принять меня, потому что в итоге придется принять и его. Раз он меня дразнит, я тоже расскажу кое-что занятное, слушайте: примерно пять лет назад, когда мне исполнилось двенадцать, папа решил, что излишне меня балует и расту я не приспособленной к жизни и все такое прочее, и что спасти меня сможет только школа. Я плакала и просила сжалиться, однако месье Бассомпьер проявил каменную твердость и все-таки отправил меня в закрытое заведение. И что же в результате? Самым восхитительным образом он и сам поступил в школу: едва ли не каждый день приезжал меня навестить. Мадам Агреду ворчала, однако напрасно. В конце концов нас с папой вежливо попросили освободить почтенное учреждение от своего присутствия. Люси может рассказать мадам Бек об этой маленькой особенности: думаю, директриса имеет право знать, чего следует ждать от новой ученицы и ее папочки.

Миссис Бреттон спросила мистера Хоума, что тот может сказать в свое оправдание. Поскольку убедительных аргументов не последовало, против него было выдвинуто обвинение, и Полина восторжествовала.

Однако помимо лукавства и наивности она обладала и другими чертами. После завтрака, когда старшие ушли – должно быть, чтобы обсудить дела миссис Бреттон, – а Полина, Грэхем и я на короткое время остались втроем, детство мгновенно ее покинуло. В более близкой своему возрасту компании мисс Бассомпьер сразу превратилась в леди, даже лицо изменилось: то, что в общении с отцом придавало ему подростковое очарование, уступило место задумчивости и спокойствию.

Грэхем, несомненно, тоже заметил перемену. Несколько минут он провел возле окна, глядя на снег, а потом подошел к камину и присоединился к нам, однако уже без прежней легкости, поскольку найти подходящие темы для беседы оказалось нелегко. Доктор выбирал их осторожно, придирчиво и в конце концов туманно заговорил о Виллете, его жителях и достопримечательностях. Мисс Бассомпьер ответила вполне по-женски: в умной, не лишенной индивидуальности манере. Время от времени тон, взгляд, жест – скорее оживленный и быстрый, чем сдержанный и умеренный, – выдавали прежнюю маленькую Полли. И все же в облике и манерах появилось столько элегантности и даже блеска, столько спокойствия и светской грации, покрывавших все особенности слоем золота, что человек не столь чувствительный, как Грэхем, не осмелился бы принять их за важные признаки, ведущие к искренней непосредственности.

Оставаясь сдержанным и внешне спокойным, доктор Бреттон не переставал наблюдать. Ни один из мелких импульсов и естественных порывов не остался без его внимания. Он не пропустил ни единого характерного движения, ни единого сомнения в словах, ни единой неточности в произношении. Временами, когда говорила быстро, Полина все еще немного шепелявила, однако сразу спохватывалась и, краснея, старательно, по-ученически, столь же забавно, как сама небольшая ошибка, повторяла слово правильно.

Всякий раз, когда это случалось, доктор Бреттон улыбался. Постепенно в процессе общения скованность с обеих сторон отступала: если бы беседа продолжалась, то, полагаю, скоро бы стала простой и искренней. На лицо Полины уже вернулась живая, с ямочками, улыбка, а пару раз она даже забыла исправить неверно произнесенный звук. Не знаю как, но изменился и доктор Джон: нет, не стал веселее, не проникли в серьезный, внимательный взгляд ни насмешливость, ни легкомыслие, – однако обстановка стала казаться ему более располагающей, что немедленно отразилось в непосредственности реакции и обходительности речи. Как и десять лет назад, этим двоим было о чем поговорить: время не сузило жизненный опыт и не обеднило сознание. К тому же существуют натуры, взаимное влияние которых таково, что чем дольше они беседуют, тем больше общих тем находят. В дальнейшем из общения возникает близость, а близость перерастает в слияние.

Скоро доктору Бреттону надо было ехать: профессия не допускала ни послабления, ни отсрочки. Он вышел из комнаты, но потом вернулся, и, я уверена, вовсе не для того, чтобы забрать из ящика стола какие-то бумаги или карточку, а чтобы напоследок убедиться, что Полина и в самом деле такова, какой он ее запомнил, а не представил в искусственном, пристрастном свете, что не совершил продиктованной чувством ошибки. Нет! Впечатление оказалось верным! Возвращением он скорее приобрел, чем потерял: унес с собой прощальный взгляд – застенчивый, но очень мягкий, такой же прекрасный и невинный, как у олененка из зарослей папоротника или у ягненка – из луговой травы.

Оставшись вдвоем, мы с Полиной некоторое время молчали: обе достали рукоделие и прилежно занялись работой. Прежняя деревянная шкатулка графини сменилась новой, инкрустированной драгоценной мозаикой и обрамленной золотом. Едва справлявшиеся с иглой крошечные дрожащие пальчики по-прежнему остались крошечными, но приобрели проворство и мастерство, однако сосредоточенная линия бровей, легкое изящество манеры, быстрота движений, если приходилось поправить выбившийся локон или стряхнуть с шелковой юбки воображаемую пылинку, сохранились.

Тем утром мне не хотелось говорить: суровая мгла зимнего дня повергла в благоговейное молчание. Белая, бескровная страсть января еще не выплеснулась окончательно: метель бушевала, не теряя силы. Если бы рядом со мной в комнате сидела Джиневра Фэншо, то ни за что бы не позволила молча размышлять и слушать завывание ветра. Тот, кто только что лишил нас своего общества, послужил бы объектом неистощимого обсуждения. Как подробно, со всех сторон, она рассматривала бы представившуюся тему! Как настойчиво одолевала бы вопросами и предположениями! Как упорно донимала бы, терзая комментариями и признаниями, которых я не хотела слушать и мечтала избежать!

Полина раз-другой смерила меня спокойным, но проницательным взглядом темных глубоких глаз, губы ее приоткрылись было, словно хотели что-то сказать, но она деликатно заметила мою нерасположенность к беседе и сомкнула их.

Это ненадолго, сказала я себе, потому что редко приходилось встречать в представительницах своего пола способность к самоконтролю или готовность к самоотречению. Насколько я могла судить, возможность посплетничать – не важно, о чем или о ком – не ведала отказа.

Маленькая графиня оказалась приятным исключением: шила, пока не устала, а потом взяла книгу, причем по чистой случайности – с полки Грэхема. Это был старый фолиант – богато иллюстрированное изложение естественной истории. Десять лет назад мне часто доводилось видеть, как малышка стояла возле Грэхема, который держал книгу на коленях, и читала вслух, а когда урок заканчивался, умоляла рассказать о картинках.

Сейчас я внимательно наблюдала за юной леди: вот настоящая проверка той памяти, которой она хвасталась. Помнила ли она книгу?

Помнила ли? Несомненно. С каждой перевернутой страницей на лице появлялось новое выражение, и самым простым в бесконечной череде оказалось искреннее приветствие прошлого. Вернувшись к титульной странице, Полина посмотрела на написанное рукой школьника имя, и не просто посмотрела, а нежно провела по буквам кончиком указательного пальца, сопровождая действие бессознательной нежной улыбкой, превратившей прикосновение в ласку. Ей было очень дорого прошлое, однако она умела чувствовать, не изливая чувство потоком слов.

Почти час она стояла возле книжного шкафа: снимала с полок том за томом и заново знакомилась с каждым, – а закончив, без единого слова опустилась на низкую скамеечку, подперла щеку кулачком и задумалась.

Звук открывшейся внизу двери, поток холодного воздуха и голос отца, разговаривавшего в холле с миссис Бреттон, заставили ее вспорхнуть и улететь вниз.

– Папа, папа! Ты уезжаешь?

– Да, дорогая, мне нужно в город.

– Но там ведь ужасный холод!

Я услышала, как месье Бассомпьер демонстрирует дочери полную готовность противостоять стихии: убеждает, что наймет экипаж и спрячется от ветра, – и уговаривает не волноваться.

– Но обещай вернуться до темноты, и вместе с доктором Бреттоном, в экипаже. Ездить верхом сейчас опасно.

– Хорошо. Если встречу доктора Бреттона, непременно передам приказ леди позаботиться о драгоценном здоровье и вернуться домой не только как можно раньше, но и под моим присмотром.

– Да, непременно так и скажи: «Леди». Он подумает, что это матушка, и послушается. Папа, приезжай быстрее: я буду ждать, смотреть и слушать.

Дверь закрылась, экипаж мягко покатил по снегу, а Полина вернулась в гостиную в раздумьях и тревоге.

Весь день и вечер она ждала, смотрела и слушала, бесшумно вышагивая по гостиной, лишь время от времени прерывая бархатную поступь, чтобы, склонив голову, вслушаться в звуки, а точнее в тишину, так как ветер наконец стих. Освобожденное от снежного обвала небо выглядело обнаженным и бледным: мы хорошо видели его сквозь черные ветви аллеи вместе с полярным великолепием новогодней луны – белого ледяного шара. Экипаж вернулся, когда было еще не поздно, и Полина в этот вечер не исполнила приветственного танца. Едва отец вошел в комнату, она немедленно и безоговорочно взяла его в плен, заставив сесть на самое удобное место, и принялась осыпать нежными, прямо-таки медовыми, похвалами за то, что он не забыл про ее просьбу и приехал так рано. Казалось, этот сильный человек безоговорочно отдался во власть дочерней любви.

Грэхем вернулся через несколько минут после графа. Услышав шаги, Полина обернулась, и они перекинулись парой слов. Пальцы их на миг соприкоснулись, но девушка осталась возле отца, а доктор занял кресло в противоположном конце комнаты.

Хорошо, что миссис Бреттон и мистер Хоум могли разговаривать бесконечно: запас воспоминаний и рассуждений не иссякал, – иначе тем вечером в гостиной царило бы молчание.

После чая Полина устроилась возле лампы с иглой в руке и очаровательным золотым наперстком на пальце, однако говорить ей не хотелось, как и смотреть по сторонам. Грэхем, видимо, так вымотался за день, что тоже предпочитал больше слушать, чем говорить, и не сводил глаз с золотого наперстка, казавшегося не то яркой бабочкой, не то головой маленькой, юркой желтой змейки.