Текст книги "Ипатия"

Глава XVI
Венера и Паллада

В полдень того же дня, когда Ипатия направлялась к своей аудитории, она встретила на полдороге блестящую процессию. То были десятка два готов вместе с девушками. Впереди всех ехала Пелагия на белом муле, роскошно одетая, а рядом с ней ее друг амалиец. Длинные ноги красавца-гота почти касались земли, а тяжесть его могучего тела, казалось, давила маленькую берберийскую лошадку, весьма мало похожую на мощных боевых коней его родины. Толпа любопытных ротозеев сопровождала кавалькаду до дверей музея, где готы остановились и сошли на землю, поручив рабам присмотреть за лошадьми и мулами.

Положение Ипатии было крайне затруднительно: гордость мешала ей уйти и скрыться среди народа. Между тем амалиец снял Пелагию с мула, и соперницы в первый раз в жизни очутились лицом к лицу.

– Да будет Афина благосклонна к тебе, Ипатия! – начала Пелагия с любезной улыбкой. – Я привела с собой своих гвардейцев, чтобы дать им возможность вкусить хотя каплю твоей мудрости. Меня, право, интересует, что лучше: твои ли поучения, или те легкомысленные песенки, которым меня научила Афродита, после того как восприняла меня из пены морской и нарекла Пелагией.

Ипатия горделиво глядела на нее, но продолжала молчать.

– Надеюсь, моя гвардия может выдержать сравнение с твоей. Мои спутники – викинги и потомки богов. По справедливости, им следует войти в музей прежде, чем твоим слушателям. Не укажешь ли ты им путь?

Ипатия продолжала молчать.

– Ну, в таком случае я сама это сделаю. Идем, амалиец!

Пелагия поднялась по ступеням лестницы, и готы последовали за ней, отшвыривая присутствующих, как маленьких детей.

– Вероломная изменница! – неожиданно раздался голос какого-то молодого человека среди густой толпы зрителей. – Ты отняла у нас все до последнего гроша и, ограбив нас, тратишь наследие наших отцов с дикими варварами!

– Отдай нам наши подарки, Пелагия! – воскликнул другой юноша. – Тогда мы примиримся с твоим свирепым спутником.

– Хорошо! – отвечала Пелагия и, сорвав с себя запястья и ожерелье, готовилась бросить их в изумленную толпу.

– Вот, берите ваши подарки! Пелагия и ее спутницы не хотят быть в долгу у мальчишек, обладая любовью вот таких красавцев, – сказала она, указывая на амалийца, к счастью для учеников Ипатии, не понявшего ни слова из всей беседы.

Схватив за руку Пелагию, он с тревогой сказал:

– Ты с ума сошла?

– Нет! Нет! – кричала она в исступлении. – Дай мне золото! Дай все, что у тебя есть, до последней монеты! Эти жалкие люди корят меня своими подарками, тогда как я… О, амалиец, ты понимаешь меня? – с воплем вырвалось у нее, и она прильнула к нему, ожидая защиты.

– А, они смеют говорить, что мы живем на их счет? Так бросьте сейчас же свои кошельки этим негодяям, – воскликнул амалиец и первый бросил пригоршню золотых в толпу учеников.

Все готы последовали его примеру и кидали браслеты и ожерелья в лицо испуганным философам.

– У меня нет подруги сердца, мои юные друзья, – заявил Вульф на довольно сносном греческом языке, – значит, я не в долгу перед вами и имею право сохранить свои деньги. Советовал бы и вам сделать то же, друзья мои! Ты, старый Смид, поступил бы очень умно, следуя моему благоразумному примеру. За золото я расплачиваюсь железом, – продолжал Вульф и вынул из ножен широкое лезвие со зловещими бурыми пятнами – следами крови.

Испуганные философы попятились назад, и готы свободно прошли в пустую залу, где и разместились в передних рядах.

Сначала Ипатия хотела отказаться от чтения, потом решила послать к Оресту или заставить учеников отстоять священную неприкосновенность музея. Но гордость, а равно и благоразумие в конце концов подсказали ей иное решение.

Отступить – значило признать себя побежденной, а это повредило бы авторитету философии и лишило бы последнего оплота колеблющихся юношей. Нет, она пойдет и с презрением отнесется к оскорблениям, даже к насилию. Дрожа всем телом и сильно побледнев, Ипатия появилась на кафедре…

Но к удивлению и удовольствию девушки ее посетители, варвары, вели себя превосходно. Пелагия, как ребенок, наслаждалась своим торжеством и, желая выказать сопернице полное пренебрежение, предоставила ей свободу действий. Она приказала своим спутникам молчать и быть внимательными и в продолжение целого получаса сдерживала хихиканье юных спутниц. Между тем тяжелое дыхание спящего амалийца, которого она уже два раза будила, стало громко разноситься по аудитории и, наконец, перешло в возмутительно громкий храп.

Сама Пелагия тоже сладко задремала. Тогда старый Вульф принял на себя обязанность поддерживать порядок. С того мгновения, как началось чтение, он не сводил глаз с Ипатии, и чуткое сердце девушки угадывало в нем внимательного слушателя. Ей нравилась улыбка, освещавшая порой суровое, изборожденное рубцами лицо Вульфа; седая борода его нередко склонялась на грудь как бы в знак сочувствия к словам лектора.

Задолго до конца чтения Ипатия заметила, что совершенно инстинктивно обращалась с своею речью как бы исключительно к новому слушателю. Ученики, занявшие последние скамьи и державшиеся весьма тихо и скромно, торопливо вскочили по окончании лекции, чтобы поскорее избегнуть опасной встречи с готами. К величайшему удивлению Ипатии с ними вместе приподнялся и старый Вульф; тяжелой походкой приблизился он к кафедре и положил свой кошелек к ногам Ипатии.

– Что это? – спросила она, несколько испуганная его угрюмой и дикой фигурой.

– Я плачу свой долг за то, что слышал сегодня. Ты поистине благородная дева: да соединит тебя Фрейя с супругом, достойным тебя, чтобы ты стала родоначальницей царской династии!

И старый Вульф удалился вместе со своим обществом. На глазах Пелагии соперница одержала явную, несомненную победу, и красавица готова была возненавидеть старого Вульфа.

Но он оказался единственным изменником. Остальные готы единогласно решили, что Ипатия весьма глупа, так как тратит свою молодость и красоту на какие-то поучительные беседы с мальчиками, разъезжающими на ослах.

В сопровождении готов Пелагия торжественно тронулась в обратный путь, ощущая странную тоску, несмотря на свою мнимую победу.

С детства живя только для удовольствий, Пелагия не знала высших потребностей. Но ее новая привязанность или, вернее, уважение, которое внушала ей мужественная энергия и сила красавца-гота, возбудило в Пелагии неведомое еще чувство: желание удержать при себе амалийца, жить для него, последовать за ним на край света, даже если она ему надоест и он начнет ее презирать и истязать.

Мало-помалу, под влиянием насмешливых улыбок и замечаний Вульфа, в душе Пелагии возникло опасение, не презирает ли ее амалиец уже и теперь?

За что же? Она не могла понять. Красавица была печальна и недовольна – не собой, так как иначе она не была бы Пелагией, одаренной всеми совершенствами. Нет, ее мучили те же странные сомнения, которые в эту эпоху закрадывались и в умы других людей.

«Почему не пользоваться счастьем, насколько оно нам доступно? – думала молодая женщина. – Разве отречение от личного счастья заслуга?»

– Посмотри, Амальрих, вон на того старого монаха! – сказала вдруг она. – Зачем он так уставился на меня? Скажи ему, чтобы он ушел.

Монах, на которого она указывала пальцем, был старик с тонкими чертами лица и длинной седой бородой; казалось, он понял ее слова, потому что внезапно отвернулся, закрыв лицо руками, и, к удивлению Пелагии, разразился судорожными рыданиями.

– Что это значит? Позовите его немедленно сюда, ко мне, – потребовала Пелагия, желая избавиться от тревожного ощущения.

Один из готов подвел к ней плачущего старца, который смело и спокойно остановился возле мула красавицы.

– Почему ты был настолько невежлив, что расплакался при виде меня? – задорно спросила она.

Старик взглянул на нее с нежной грустью и тихо, так, что только она слышала его слова, ответил ей:

– Я не могу удержаться от слез, потому что, смотря на твою красоту, я вспоминаю, что ты осуждена на вечные адские муки?

– Адские муки? – повторила Пелагия, содрогаясь. – Как так?

– Разве тебе это неизвестно? – спросил старик, смотря на нее со скорбным изумлением. – Разве ты забыла, кто ты?

– Я? Да я никогда даже мухи не обидела.

– Почему у тебя такой испуганный вид, моя милая? Что тебе сказал старый негодяй? – спросил амалиец, замахиваясь бичом.

– О, не бей его. Приходи, пожалуйста, ко мне, прошу тебя. Завтра же приходи и объясни мне, что ты хотел сказать.

– Нет, мы не позволим монахам приходить к нам! Они позволяют себе пугать беззащитных женщин. Прочь, болтун! Благодари Пелагию, что твоя шкура осталась цела!

И амалиец, схватив под уздцы мула красавицы, поспешил уехать, в то время как старик провожал их печальным взором. Прелестная грешница, очевидно, смутила старого пустынника, потому что он не скоро успокоился. Успокоившись, монах поспешил к дверям музея и здесь стал внимательно разглядывать лица выходивших, терпеливо снося неизбежные шутки и замечания учеников.

– Ну, старый кот, какую мышь караулишь ты тут?

– Спрячься скорей, а то мыши отгрызут тебе бороду.

– Вот моя мышь, – с улыбкой сказал монах, положив руку на плечо Филимона, с изумлением увидевшего перед собой тонкие черты и высокий лоб Арсения.

– Отец мой! – воскликнул он в порыве радости и любви.

Да, юноша давно ожидал этой встречи, но теперь смертельно побледнел, когда настал момент свидания.

Ученики заметили его волнение.

– Руки прочь, старая мумия!.. Он принадлежит нам и нашей корпорации, твой сын! У монахов, не имеющих жен, не может быть сыновей. Не отколотить ли нам его, Филимон?

– Советую вам разойтись. Ведь готы еще недалеко! – возразил Филимон, научившийся давать меткие, остроумные ответы. Затем, опасаясь новой дерзости со стороны молодежи, юноша увлек за собой старика и молча пошел с ним по улице в ожидании неизбежного объяснения.

– Это твои друзья?

– Избави боже! У меня нет ничего общего с ними, кроме того, что мы вместе сидим в аудитории Ипатии.

– У этой язычницы?

– Да, у язычницы! Ты, наверное, виделся с Кириллом, прежде чем прийти сюда?

– Виделся и…

– И? – прервал его Филимон. – Тебе передали все, что может измыслить злоба, тупость и мстительность. Тебе сказали, что я наступил ногой на крест, совершил жертвоприношения перед всеми богами Пантеона, а должно быть и…

Сильно покраснев, Филимон продолжал:

– Что я и… что чистое, святое существо, которое следовало бы почитать как царицу света, не будь она язычницей…

Он остановился.

– Разве я сказал тебе, что верю речам, которые, быть может, слышал?

– Нет, но так как все это самая низкая ложь, то поговорим лучше о чем-либо другом. Во всем остальном я с радостью отвечу на все твои вопросы, дорогой отец.

– Я тебе еще не предлагал их, дитя мое!

– Да, конечно. В таком случае, оставим этот предмет.

Филимон засыпал старого друга вопросами о нем самом, о Памве и всех обитателях лавры, испытывая неизъяснимую отраду при обстоятельных и добродушных рассказах Арсения.

Умный старик угадывал причину лихорадочного оживления и словоохотливости Филимона.

– А все-таки ты кажешься мне бледным и худым, мой бедный мальчик!

– Это от усиленных умственных трудов, – возразил юноша. – Но теперь я щедро вознагражден, а в будущем ожидаю еще большего.

– Дай бог! Но кто эти готы, с которыми я только что встретился на улице?

– Ах, отец мой! – обрадовался Филимон возможности поговорить о постороннем. – Так это, значит, с тобой Пелагия беседовала, остановившись в конце улицы? О чем мог ты говорить с подобным существом?

– Про это знает Всевышний! Непонятная симпатия овладела мной при виде… Ах, бедная, несчастная девушка! Но где же ты мог с ней познакомиться?

– Вся Александрия знает эту гадкую женщину! – сказал чей-то голос позади них.

Это был маленький носильщик, давно уже наблюдавший за ними и шедший следом. Он не мог долее молчать и решил принять деятельное участие в их разговоре.

– Да, для многих богатых щеголей было бы лучше, если бы старая Мириам не привозила Пелагию из Афин.

– Мириам?

– Да, монах. Ее имя, как говорят, пользуется известностью не только на невольничьем рынке, но и во дворцах.

– Это еврейка, со злыми глазами?

– Еврейку в ней обличает ее имя, а что касается до ее глаз, то я нахожу их одновременно и божественными, и дьявольскими; предоставляю твоему воображению, монах, по своему вкусу определить их выражение.

– Но как ты познакомился с Пелагией, сын мой? Это совершенно неподходящее для тебя общество.

Филимон откровенно передал Арсению историю своего путешествия по Нилу и последовавшее за ним приглашение Пелагии.

– Ты, конечно, не воспользовался им?

– Да сохранит небо ученика Ипатии от подобного унижения.

Арсений печально покачал головой.

– Наверное, тебе было бы нежелательно, чтобы я принял ее приглашение?

– Конечно, сын мой! Но скажи, давно ли ты считаешься учеником Ипатии и находишь унизительным посетить хотя бы самое грязное существо, если при твоем содействии возможно обратить на путь истинный заблудшую овцу? Впрочем, ты слишком молод для этого. Без сомнения, она хотела обольстить тебя.

– Не думаю. По-видимому, ее изумил мой чистый греческий выговор, а также и то, что я родом из Афин.

– А давно ли она сама прибыла из Афин в Александрию? – спросил Арсений после некоторого молчания.

– Сейчас же после разграбления города варварами, – сказал маленький носильщик, который, подозревая какую-то тайну, метался, как раздразненный попугай. – Старуха привезла ее с грузом пленных мальчиков и девочек.

– Время совпадает. Возможно ли найти эту Мириам?

– Мудрый вопрос, вполне достойный монаха! Разве тебе неизвестно, что Кирилл изгнал всех евреев еще четыре месяца тому назад?

– Правда, – тихо пробормотал старик.

– Что с тобой, отец мой? Кажется, ты глубоко заинтересовался судьбой этой женщины.

– Она – рабыня Мириам?

– Нет, она уже четыре года как считается свободной женщиной, – отвечал носильщик. – По очень веским соображениям красавица сочла нужным посвятить свою жизнь александрийской публике и обирала ее, где и как могла.

– Да не покинет ее Творец. Но уверен ли ты, что Мириам не в Александрии?

Маленький человечек сильно покраснел, а вместе с ним и Филимон. Оба они молчали, помня данное обещание.

– Вижу, что вы знаете более, чем хотите сказать. Тебе, друг, не удастся обмануть старого политика, хотя теперь он только смиренный инок. Если ты откроешь мне всю истину, то уверяю тебя, что ни ты, ни Мириам не пострадаете от оказанного мне доверия. В противном случае я сам сумею найти старую еврейку.

Филимон и носильщик продолжали молчать.

– Филимон, сын мой! Неужели и ты в заговоре против меня, или, вернее, против самого себя? Я спрашиваю тебя, бедный юноша, совращенный с истинной стези!

– Против самого себя?

– Да. Я сказал это.

– Я должен сдержать данное слово.

– Я же поклялся бессмертными богами. Знай это, государственный муж или монах, а может быть и то и другое, или ни то ни другое, – напыщенно добавил маленький человек.

Арсений молчал несколько секунд.

– Если ты считаешь грехом нарушить клятву, данную идолам, – заговорил он потом, – то не бери на себя эту вину. Что же касается до тебя, мое бедное дитя, то для тебя должно быть свято всякое обещание, данное хотя бы самому Иуде Искариоту. Но выслушай меня. Пусть кто-нибудь из вас спросит эту женщину, не захочет ли она переговорить со мной? Скажите ей, если она в Александрии, – чего я желаю всем сердцем, – что Арсений, имя которого ей хорошо знакомо, приносит торжественную клятву христианина не причинять ей зла и не выдавать ее врагам. Согласны ли вы на это?

– Арсений? – переспросил маленький человек, смотря на монаха с выражением жалости и уважения.

Старик улыбнулся:

– Да, Арсений, которого некогда называли учителем императора. Даже старая Мириам отнесется с доверием к этому имени.

– Я немедленно побегу, я полечу, почтенный отец!

И носильщик стремительно исчез за поворотом улицы.

– Странный маленький человек совершенно забыл, что он сообщил мне весьма многое, – с усмешкой заметил Арсений. – Как легко было бы проследить его до гнезда старой колдуньи… Филимон, сын мой, много слез пролью я ради тебя, но не сейчас! Все-таки теперь – ты мой.

И старик с нежностью взял за руку своего питомца.

– Не правда ли, ты не покинешь своего бедного старого отца? Ты не изменишь ему ради языческой девушки?

– Обещаю остаться при тебе, если ты не будешь несправедлив к ней.

– Я ни о ком не скажу дурного слова, никого не стану обвинять, кроме самого себя. Я не буду суров и к тебе, мой бедный мальчик. Но слушай! Знаешь ли ты, что ты родом из Афин? Известно ли тебе, что я привез тебя сюда?

– Ты?

– Я, сын мой. По прибытии в лавру мы нашли нужным скрыть от тебя, что ты происходишь из знатного рода. Теперь скажи мне: помнишь ли ты своего отца, мать, братьев, сестер или вообще что-либо, имеющее отношение к твоему родному городу Афинам?

– Нет!

– Благодарение создателю! Но, Филимон, если бы у тебя оказалась сестра?.. Тише! Я ведь говорю только… если…

– Сестра! – прервал его Филимон. – Пелагия?

– Спаси бог, сын мой! Но у тебя была сестра, казавшаяся года на три старше тебя.

– Как? Ты знал ее?

– Я ее видел только раз, в ужасный, скорбный день. Ах, бедные вы, несчастные дети! Я не хочу тебя печалить и сообщать подробности.

– Но почему же ты ее не привез вместе со мной? Как решился ты разлучить нас?

– Ах, сын мой, может ли старый монах предъявлять права на юную особу? К тому же это было трудно сделать, даже если бы я отважился на подобный поступок. Алчность богатых людей прельстилась ее молодостью и красотой. В последний раз я видел ее в обществе еврейки. Дай бог, чтобы Мириам оказалась той самой старухой.

– У меня есть сестра! – воскликнул Филимон с радостными слезами. – Мы должны разыскать ее! Поможешь ли ты мне? Теперь, сейчас! Я ни о чем другом не хочу и не могу ни думать, ни говорить… Я ни за что не могу приняться, пока не найду ее!

– Ах, сын мой, сын мой! Может быть, лучше оставить это дело на волю Божью? Что, если она уже умерла? Это открытие причинило бы нам только бесполезное горе. А что, если, – да отвратит это Господь, – она жива телом, а в духовном смысле умерла наихудшей смертью, предаваясь греховной жизни?

– Мы бы спасли ее или сами бы погибли ради такого святого дела. Знать, что у меня есть сестра…

Арсений опустил голову. Он не подозревал, какое светлое чувство, какая нежность охватила молодое сердце Филимона.

Сестра! Какие таинственные чары заключались в этом слове, от которого голова юноши кружилась, а сердце трепетало? Сестра! Не только подруга, но и спутница, дарованная ему самим Богом! Девушка, любовь к которой не могли бы ему поставить в укор даже монахи!

– Она была в Афинах в одно время с Пелагией! – воскликнул Филимон после долгого размышления. – Быть может, она ее знала. Пойдем к ней немедленно, спросим Пелагию!

– Избави боже! – сказал Арсений. – Во всяком случае, нам нужно предварительно дождаться ответа Мириам.

– Пойдем. Тем временем я укажу тебе ее дом. Ты можешь войти к ней, если пожелаешь. Идем! Я твердо убежден, что поиски моей сестры как-то связаны с Пелагией.

В душе Арсений вполне разделял предположения Филимона, но он ограничился лишь тем, что согласился последовать за взволнованным юношей к дому танцовщицы.

Они уже приблизились к воротам, когда услышали за собой торопливые шаги и незнакомые голоса, называвшие их по имени. Обернувшись, они с удивлением и досадой увидели Петра-чтеца, сопровождаемого значительной толпой монахов.

Сначала Филимон решил было спастись бегством, и даже Арсению, схватившему его за руку, тоже хотелось ускользнуть.

– Нет! – решил юноша. – Не убегу! Разве я не свободный гражданин и философ?

Смело оглянувшись, он стал поджидать врагов.

– А, вот он, молодой отступник! Ты скоро нашел презренного грешника, почтенный отец. Возблагодарим небо за такой неожиданный успех.

– Мой добрый друг, что привело тебя сюда? – спросил Арсений дрожащим голосоти.

– Я решил обеспечить надежной защитой твою священную особу и престарелый возраст против насилий и оскорблений этого негодного мальчишки и его гнусных товарищей. Мы все утро издали следим за тобой и оберегаем тебя.

– Благодарю тебя, но, право, ты напрасно утруждал себя. Мой сын всегда относился ко мне с самой нежной привязанностью, и я считаю его далеко не столь виновным, как утверждает молва. Теперь же он готов спокойно вернуться со мной. Не правда ли, Филимон?

– Я поклялся не переступать порога, пока…

– Знаю. Кирилл поручил мне передать, что встретит тебя, как сына; он готов забыть и простить все прошлое.

– Забыть и простить? Прощать приходится мне, а не ему. Заявит ли он открыто, перед всеми, что я – невинный страдалец, которого избили и выгнали только за послушание патриарху? Пока это не будет сделано, я не забуду, что, к счастью, я свободный человек!

– Свободный человек? – произнес Петр со злобной улыбкой. – Это еще надо доказать, мой резвый отрок; изящный плащ и красиво завитые кудри – недостаточное доказательство.

– Что это значит?

– Пощади меня, ради бога! – воскликнул старик, увлекая Петра в сторону.

Филимон от изумления замер на месте.

– Не говорил ли я тебе много раз, что не могу называть рабом христианина, а тем более моего духовного сына?

– А тебя, достойный отец, разве не убедил патриарх, насколько неосновательны твои сомнения? Неужели ты думаешь, что мы оба, он и я, с большей снисходительностью относимся к рабству? Боже избави! Но когда вопрос идет о спасении бессмертной души, когда следует вернуть в стадо заблудшую овцу, – необходимо воспользоваться правом, которое дарует тебе закон, и обратить на путь истины вверенную тебе душу!

Арсений колебался, и слезы блистали у него на глазах. Филимон прервал этот тягостный разговор:

– Что это значит? Неужели и ты, отец мой, идешь против меня? Говори, Арсений!

– Это значит, – вмешался Петр, – что ты, закоснелый грешник, раб Арсения, которого он на законном основании и на собственные деньги купил в Равенне. Ради твоего вечного спасения он воспользуется своим правом, чтобы принудить тебя вернуться в лоно церкви.

Филимон отскочил на противоположную сторону улицы, и его глаза загорелись.

– Вы лжете! – воскликнул он. – Я сын афинского гражданина. Арсений сам мне сказал это!.. Сам!

– Ну, это к делу не относится. Он тебя купил, купил публично, на невольничьем рынке, и может это доказать.

– Выслушай меня, о, выслушай меня, сын мой!

Старик с воплем бросился к нему, но Филимон, ложно истолковав это движение, порывисто оттолкнул его.

– Твой сын? Раб! Не оскверняй название сына, применяя его ко мне. Да, я твой раб телом, но не душой. На, схвати беглеца, истязай и заклейми его, закуй даже в цепи, если можешь, но даже и тогда свободное сердце найдет выход. Если ты не допустишь меня жить, как подобает философу, то увидишь, что я сумею умереть, как истинный стоик!

– Держите негодяя, братья! – воскликнул Петр, в то время как Арсений, в сознании своей беспомощности, горько заплакал, закрывая лицо руками.

– О, презренные! – закричал Филимон. – Никогда не достанусь я вам живым, пока у меня еще есть зубы и ноги! Вы на меня смотрите, как на животное. Я и буду защищаться, как дикий зверь.

– Прочь с дороги, негодяи! Место префекту! Что вы тут спорите, невежественные монахи? – раздались вдруг повелительные голоса. Толпа расступилась, и показалась стража Ореста, за которой следовал он сам в богатой одежде префекта.

Внезапная надежда блеснула в душе Филимона. Бросившись сквозь толпу, он ухватился за экипаж префекта.

– Я свободнорожденный афинский гражданин, которого эти монахи хотят закабалить! Умоляю тебя о заступничестве!

– И в нем тебе не будет отказано, прав ли ты или нет, мой прекрасный отрок, – проговорил Орест. – Клянусь Богом, ты слишком красив, чтобы сделаться отшельником!

– Его владелец тут же, поблизости, и готов под присягой подтвердить, что купил его, – возразил Петр.

– А вместе с тем готов подтвердить и многое другое для вящей славы церкви. Прочь с дороги, долговязый мерзавец! Лучше не попадайся мне на глаза. Я тебя уже давно заприметил. Прочь!

– Его владелец требует покровительства закона в качестве римского гражданина, – продолжал Петр, толкая вперед Арсения.

– Если он римский гражданин, то пусть завтра в установленной форме предъявит жалобу в суд. Но не мешало бы тебе, почтенный старец, не упускать из виду, что я потребую доказательства твоего римского гражданства, прежде чем разбирать вопрос о купле невольника.

– Этого не требуется по закону, – задорно вмешался Петр.

– Прогоните этого молодца, – обратился префект к страже.

Петр мгновенно исчез, а в толпе монахов поднялся зловещий ропот.

– Что мне делать, благородный повелитель? – спросил Филимон.

– До завтра – что тебе угодно, если ты настолько глуп, чтобы явиться в суд. В противном случае последуй моему совету: растолкай этих негодяев и спасайся бегством.

Орест поехал дальше. Филимон, понимая, что это единственное средство спасения, с точностью выполнил совет наместника. Не прошло и секунды, как он бросился под арку, в ворота дома Пелагии. Дюжина монахов преследовала его по пятам.

К счастью, наружные двери дома были еще открыты, так как готы только что вернулись домой. Внутренние двери, ведущие в дом, оказались запертыми. Юноша попытался открыть их, но неудачно. В это мгновение в щель неплотно притворенной калитки он увидел Вульфа и Смида, которые, как истые воины, сами расседлывали и кормили своих лошадей.

Быстро пробежав длинный ряд конюшен, он очутился перед изумленными готами.

– Клянусь душами предков, – воскликнул Смид, – ведь это наш молодой монах! Что привело тебя к нам, парень? Чего ты несешься сломя голову?

– Спасите меня от этих презренных!

Филимон указал на монахов, столпившихся возле ворот. Вульф сразу понял все. Он схватил увесистый бич, бросился на врага и, очистив двор от монахов, запер за ними наружные ворота.

Филимон хотел объяснить, в чем дело, и выразить свою признательность, но Смид зажал ему рот:

– Не стоит благодарности, паренек! Ты теперь наш гость, и мы тебе рады, как и всегда. Ты понимаешь, что ничего такого не случилось бы, если бы ты тогда не убежал от нас.

– Да, кажется, ты ничего не выиграл, променяв нас на монахов, – сказал старый Вульф. – Пойдем через внутренние ворота. Смид! Выгони монахов из-под арки!

Толпа, яростно стучавшая в наружные ворота, наконец уступила тревожным просьбам Петра, уверявшего, что ни один христианин не уцелеет в Александрии, если на них обрушатся готы, эти воплощенные дьяволы; оставив на страже несколько человек, чтобы следить за Филимоном, монахи, обманутые в своих надеждах, обратили свой гнев на префекта и, готовые на все, окружили его экипаж.

Бедный правитель тщетно пытался продолжать свой путь. Стража боялась диких отшельников и отступила назад, а без ее помощи пробраться сквозь сплошную массу грозно поднятых рук и страшных всклокоченных бород было невозможно. Дело принимало серьезный оборот.

– Это самые отъявленные негодяи во всей Нитрии, высокородный префект, – шепнул префекту один из телохранителей, побледнев от ужаса.

– Если вы не хотите пропустить меня, святые отцы, то, вероятно, я не нарушу церковных постановлений, повернув обратно, – заговорил Орест, пытаясь сохранить наружное спокойствие. – Оставьте лошадей в покое. Чего же вам надо, во имя Создателя?

– Не воображаешь ли ты, что мы забыли Гиеракса! – крикнул чей-то голос из толпы.

Этот возглас был подхвачен со всех сторон, и толпа, все более возбуждаясь от собственных криков, перешла к прямым угрозам.

– Месть за святого мученика Гиеракса! Возмездие за все оскорбления, нанесенные церкви! Долой друга язычников, евреев и варваров! Долой любовника Ипатии! Тиран! Мясник!

– Зарезать мясника!

Какой-то бешеный монах попытался взобраться на колесницу префекта, но его сбросил солдат, которого тут же начала избивать толпа. Монахи наступали все решительнее, а стража, убедившись, что враг превосходит ее раз в десять, побросала оружие и в паническом ужасе обратилась в бегство. Еще мгновение – и надежда богов и Ипатии погибла бы, а Александрия лишилась бы удовольствия состоять под управлением самого утонченного патриция на юге Средиземного моря, если бы не явилась неожиданная помощь. Кто оказался спасителем префекта, – мы расскажем в другой главе.