Текст книги "Ипатия"

Глава XII
Приют неги

Дом, который наняли Пелагия и амалиец по возвращении в Александрию, принадлежал к самым роскошным постройкам города. Они жили в нем уже месяца три, и за это время прихотливый вкус Пелагии добавил те мелочи, которых недоставало, чтобы превратить его в приют роскоши и ленивой неги.

Пелагия и сама была богата, а кроме того, и гости ее, захватившие в Риме очередную добычу, охотно предоставили хозяйке расточать добытые в кровавых схватках сокровища, так как сами не умели пользоваться ими.

Шум событий не надоедал ленивым титанам, подобно тому, как грохот и дребезжание колес не беспокоили красивых и редких птиц, щебетавших под портиками за золотой проволокой. Стоило ли волноваться? Ведь каждое восстание, каждая казнь, заговор или банкротство были признаками того, что близится время, когда можно будет сорвать зрелый плод. Даже восстание Гераклиана и предполагаемое участие в нем Ореста казались юным и грубым готам детской забавой и давали лишь повод с утра до вечера держать пари за ту или другую из борющихся сторон.

Более рассудительные люди, вроде Вульфа и Смида, находили, что эти события образуют новые трещины в той великой стене, которую в дерзком сознании своей мощи они намеревались взять штурмом, как только наступит подходящий момент. А до тех пор им не оставалось ничего иного, как есть, пить и спать.

Для такого приятного занятия они избрали себе прелестное убежище и были очень довольны.

Колонны из пурпурового и зеленого порфира, между которыми белели кое-где изящные статуи, окружали бассейн, наполнявшийся вечно бьющей струей. Освежительная прохлада царила под апельсинными деревьями и под листвой мимоз, и плеск воды смешивался с щебетанием тропических птиц, гнездившихся в ветвях деревьев. У фонтана на подушках, под сенью широколиственной пальмы, растянулся исполинский амалиец, рядом с ним возлежала Пелагия. Она склонилась над краем бассейна и, небрежно опустив пальцы в воду, грелась на солнце и наслаждалась блаженством бытия.

По другую сторону водоема лежали ближайшие друзья и соратники амалийца: Годерик, сын Ерменриха, и Агильмунд, сын Книва. Тут же был и важный Смид, сын Тролля, глубоко чтимый за его сверхчеловеческие способности. Он не только умел выделывать и исправлять всевозможные вещи, начиная от плавучего моста до запястий, но и подковывал и лечил лошадей, заклинаниями изгонял хворь у людей и животных, чертил рунические знаки, истолковывал знамения войны, предсказывал погоду, и за кубком меда перепивал всех, кроме Вульфа, сына Овиды. Кроме того, за время своего пребывания среди полуцивилизованных мезоготов[25]25
  Мезоготы – одно из готских племен.


[Закрыть] он приобрел некоторые познания в латинском и греческом языках и умел кое-как писать и читать.

В нескольких шагах от него растянулся старый Вульф, приподняв колени и заложив руки за голову. Сквозь сон, почти бессознательно, он вставлял ворчливые замечания в беседу.

– Прекрасное вино, не правда ли?

– Очень хорошее. А кто его купил для нас?

– Старая Мириам приобрела его на публичной распродаже имущества крупного откупщика, который обанкротился. Она уверяет, что получила его за полцены.

– Жадная колдунья! Наверное, эта старая лиса получила немалый барыш при этой сделке!

– Все равно. Мы можем щедро платить, потому что наживаемся, как герои.

– Наших доходов не надолго хватит, если траты не уменьшатся, – проворчал старый Вульф.

– Тогда мы пойдем за новой добычей. Меня уж утомило безделье.

– Да вообще в Александрии нет ничего хорошего.

– Кроме красивых женщин, – вмешалась одна из девушек.

– Ну, для женщин я делаю исключение, но мужчины…

– Мужчины ни на что не годны… Они только и умеют, что ездить верхом на ослах.

– Они занимаются философией, как слышно…

– А что такое философия?

– Я не могу объяснить как следует, – сказал амалиец. – Должно быть что-то вроде рабской пачкотни, бумагомарания… Пелагия, тебе неизвестно, что такое философия?

– Нет, да мне и не нужно этого знать.

– А я знаю, – вмешался Агильмунд, с выражением превосходства, – недавно я даже видел философа.

– Это что за штука?

– Сейчас расскажу. Я спускался к гавани по большой улице и увидел, что толпа мальчиков, которых здесь называют мужчинами, входит под высокую арку какого-то красивого здания. Я спросил одного из них в чем дело, а он вместо ответа указал другим на мои ноги, причем все остальные обезьяны рассмеялись. Ну, конечно, я дал ему затрещину, и он свалился с ног.

– В Александрии все они падают, как только отвесишь хорошую пощечину! – задумчиво заметил амалиец, как будто открыв великий закон причинности.

– Но мне пришло в голову, что мальчик, быть может, грек и не понял меня потому, что я говорил на готском языке. Тогда я сам направился к воротам. Там стоял какой-то малый и протягивал руку, вероятно, для получения платы. Я дал ему несколько золотых и тоже наградил пощечиной. Он также упал, хотя казался весьма довольным. Затем я вошел.

– И что же ты увидел?

– Огромную залу, которая могла бы вместить с тысячу героев. Она была битком набита этой египетской сволочью. Все чертили что-то на маленьких табличках. На противоположном конце залы сидела женщина, прекраснее которой я никогда не видывал. У нее были золотистые волосы и синие глаза. Она говорила, но я ничего не мог понять. Она была хороша, как солнце, и говорила, как вещая дева-альруна[26]26
  Альруны – у древних германцев мудрые женщины, предсказательницы.


[Закрыть]. Я заснул. Потом при выходе я встретил человека, который меня понял и объяснил мне, что это знаменитая женщина, великий философ.

– Так, значит, она попусту тратит свои силы на этих изнеженных людей. Почему не возьмет она себе в мужья какого-нибудь героя?

– Потому что здесь их нет, – возразила Пелагия. – Кроме немногих, которые, как я надеюсь, уже попали в другие сети.

– Но о чем же они там толкуют, Пелагия? Что они советуют делать людям?

– Они никому не говорят, что нужно делать, а если бы говорили, то их никто бы не слушал. Они рассказывают о звездах и солнцах, о правде и неправде, о привидениях, духах и тому подобных вещах.

– Она, без сомнения, вещая дева-альруна! – тихо сказал Вульф.

– Она страшно высокого мнения о себе, и я ее ненавижу, – возразила Пелагия, расслышавшая слова Вульфа.

– Охотно верю тебе, – ответил Вульф.

– Что такое дева-альруна? – спросила одна из женщин.

– Нечто, столь же мало похожее на тебя, как лосось на пиявку. Герои, хотите послушать мою сагу?

– Да, если она прохладна, – сказал Агильмунд, – и если дело происходит среди льдов, соснового бора и зимней вьюги. Еще дня три – и я совершенно изжарюсь.

– Ну что же, хотите слушать мою сагу? – нетерпеливо спросил Вульф.

– Да, хотим, – произнес амалиец. – Надо же как-нибудь разогнать тоску.

– Но пусть там говорится о снегах! – воскликнул Агильмунд.

– А не о вещих девах-альрунах?

– Также и о них, – вступился Годерик. – Моя мать была альруной, и потому я заступаюсь за них.

– Верно, юноша. Надеюсь, что ты окажешься достойным ее. Слушайте же, готские волки!

И старик, взяв в руки свою небольшую лютню, запел одно из германских сказаний, исполненных дикой поэзии. Старый бард пел о храбром племени винилов. С боевыми топорами, с луками, в латах пошли воины на врагов. Но не вернулся из них никто, и только вещая дева-альруна оплакивала их гибель. А Фрейя[27]27
  Фрейя – древнегерманская богиня любви, плодородия и весны.


[Закрыть] услышала ее вопли и через бураны, метели прилетела к женщинам винилов на златогривых конях. «Собери всех своих женщин, – сказала она деве-альруне. – Пусть наденут они набедренники, пусть прикроют грудь латами, пусть распустят волосы вокруг шеи наподобие бороды и смело ринутся на врагов». С вершины Валгаллы увидел Один их полчища. «Кто эти длиннобородые герои?» – спросил он Фрейю. «Это девушки и женщины пленных винилов, – отвечала Фрейя. – Дай им победу, отец!» Рассмеялся Один, отец богов, и сказал: «Смелы и хитры эти женщины! А если таковы эти женщины, то каковы же мужчины? Да зовутся они отныне ингобардами – длиннобородыми – и да будет дана им победа!»

– Ну, – спросил он, кончив песню, – достаточно ли это вас освежило?

– Она нас почти заморозила; как ты думаешь, Пелагия? – смеясь, заметил амалиец.

– Таковы были ваши матери, – продолжал с горечью старик, – таковы были ваши сестры, и такими же должны быть ваши жены, если вы не хотите, чтобы род ваш вымер. В сердцах этих женщин жили высокие помыслы; их желания не ограничивались хорошей пищей, крепкими напитками и мягким ложем.

– Все это справедливо, викинг Вульф, – возразил Агильмунд, – но все-таки твоя сага мне не нравится! Она слишком похожа на то, о чем, по словам Пелагии, толкуют философы, распространяющиеся о правде, лжи и тому подобных вещах.

– Это верно, – сказал Вульф. – Я стал философом. Сегодня после обеда я пойду слушать вещую деву-альруну.

– Прекрасно! Мы, молодежь, тоже пойдем с тобой и, во всяком случае, убьем время тем или другим способом.

– О, нет, нет! Вы не должны этого делать! – испуганно воскликнула Пелагия.

– Почему же нет, моя красавица?

– Она колдунья… она… Я тебя не буду больше любить, если ты пойдешь к ней, Амальрих. Ты ведь прельстился только рассказом Агильмунда об ее красоте.

– Да. Но неужели ты боишься, что я предпочту твоим черным кудрям ее золотистые волосы?

– Это мне-то бояться? – воскликнула Пелагия, задыхаясь от гнева. – Пойдемте сейчас же и бросим вызов этой монахине, которая считает, что она слишком умна для женского общества и слишком чиста для мужской любви. Приготовьте мои драгоценности! Оседлайте белого мула! Мы поедем с царской пышностью и не постыдимся надеть на себя одежды Купидона. Девушки, подайте мне шелковую желтую шаль и все прочее! Идемте же и посмотрим, устоит ли Афина Паллада со своей совой перед победоносной Афродитой.

С этими словами Пелагия стрелой вылетела со двора. Трое молодых людей разразились громким смехом, но Вульф, по-видимому, был доволен, хотя и хранил свой обычный угрюмый вид.

– Так ты в самом деле хочешь идти послушать эту женщину? – спросил Смид.

– Воину не стыдно внимать святому мужу или вещей женщине. Разве Аларих не повелел нам щадить монахинь в Риме? Я не был христианином, как он, но не считал позором для сына Одина принять их благословение. Почему же не послушать мне поучений этой вещей девы, Смид, сын Тролля?

Глава XIII
На дне бездны

– Наконец-то, – рассуждал вслух Рафаэль Эбн-Эзра, – я благополучно достиг самого дна бездны. Теперь я стою на твердой почве первичного ничто и, как ребенок, начинающий плавать, учусь побеждать новую стихию, которую считал непреодолимой. Ни человек, ни ангел, ни демон не уличат меня теперь в том, что я признаю или отвергаю какой-либо факт или какую бы то ни было теорию относительно неба и земли. Я даже сомневаюсь в существовании неба, земли и всего прочего. Почему нельзя предположить, что наши сны есть реальность, а то, что мы думаем наяву, есть сон?

Таким рассуждениям предавался Рафаэль в обстановке, вполне гармонировавшей с его мрачным настроением: в римской Кампанье, среди голых стен печальной, обгоревшей башни. Башня стояла на холме, на котором еще торчали сосны, закопченные дымом и опаленные огнем. Здесь он разрабатывал последнюю формулу великой мировой задачи: найти Бога, если дано «я».

Сквозь арку каменного свода, лишенного ворот, открывался вид на когда-то прекрасную равнину. Всюду, вплоть до далеких пурпуровых гор и безмятежного серебристого моря, виднелись обгорелые пни деревьев, потоптанные нивы и еще дымившиеся виллы – уродливые следы только что закончившейся войны.

Здесь в борьбе за всемирное владычество наместник Африки поставил на карту все – и проиграл.

– Как оно жестоко, старое солнце, – заговорил Рафаэль. – Оно сверкает на клинках мечей, не заботясь о том, что за каждым отблеском следует предсмертный вопль. Да и не все ли равно? Это его не касается. Астрологи – дураки. Его назначение – озарять мир, и в общем оно дает мне одно из немногих, оставшихся на мою долю наслаждений. Впрочем, наслаждение это довольно сомнительное.

При этих словах Рафаэля вдали показалась колонна солдат, которая, пересекая долину, направлялась прямо к его убежищу.

– Если эти господа меня застанут здесь, то, без сомнения, вызовут во мне новое ощущение, вслед за которым будут невозможны все дальнейшие… Прекрасно, но какое благодеяние могут они мне оказать? Кто знает, что намерены они делать? Весьма возможно, что в будущем мне не предстоит более испытать каких бы то ни было ощущений, если двуногий призрак призрачным железным острием порвет цепь моих ощущений. Но я ничего не отрицаю. Я не догматик. В самом деле, призраки идут прямо на башню. Я думаю, что всего лучше будет избегнуть встречи с ними. Иди сюда, Бран! Где же ты? Уж не насыщаешься ли ты трупами убитых солдат? Очень жаль, что мое неразумное отвращение препятствует мне последовать примеру моей собаки, хотя я так же голоден, как она. Бран! Бран!

Он вышел из башни и долго звал собаку.

– Бран! Зачем мне ждать ее? Что хорошего сознавать, что за мной по пятам следует некое пегое животное с обрезанными ушами? Правда, она мне спасла жизнь, когда, бросившись в море в Остии, я решился сорвать завесу с тайны, которой, может быть, совсем и не существует. Вот она! Где ты была, моя прелесть? Разве ты не видишь, что я собрался в поход и жду тебя с посохом в руке и сумкой на плече? Вперед!

Верный пес заглядывал ему в лицо с особым собачьим выражением, бегал к развалинам и возвращался назад пока Рафаэль не последовал за ним.

– Это что? Опять новое ощущение! Бран! Бран! Неужели ты не нашла другого, более удобного дня в году, чтобы порадовать мои уши визгом одного, двух, трех… нет, девяти щенят?

Бран посмотрела на хозяина и шмыгнула в угол, где с визгом и писком барахталась ее новая семья. Затем она появилась опять, держа в зубах одного из щенят, и положила его к ногам Рафаэля.

– Бесполезно, уверяю тебя. Я прекрасно понимаю, что случилось. Как? Еще один? Глупое старое создание! Неужели, подобно знатным патрицианкам, ты гордишься, что осчастливила мир беспокойными подобиями твоего драгоценного «я»? Что это такое? Она тащит сюда все свое потомство! Почтенная матрона, серьезно напоминаю, что тебе предстоит сделать выбор между семейными узами и предписаниями долга.

Бран схватила его за край одежды и потащила к щенятам; затем подняла одного из них, протянула к Рафаэлю и повторила то же со всеми прочими.

– Безумное старое животное! Неужто ты смеешь требовать, чтобы я носил на руках твоих детенышей?

Бран села и принялась выть.

– Прощай, старуха! В общем, ты была для меня приятным сном… Но если ты такова же, как все прочие призраки, – прощай! – И Рафаэль тронулся в путь.

Бран побежала за ним, лая и прыгая, потом вспомнила о своем потомстве и вернулась. Она пыталась тащить одного щенка за другим, потом попробовала забрать их всех разом, а когда ей и это не удалось, опять жалобно завыла.

– Иди, Бран! Иди со мной, моя старушка!

Бедная собака бросилась было к нему, но с полпути вернулась обратно к щенятам. Несколько раз бегала она то туда, то сюда, и, наконец, остановилась. Опустив хвост, Бран поплелась к своим беспомощным детенышам, испуская глухой, укоризненный вой.

У Рафаэля вырвалось проклятие:

– Ты все-таки права! Новые создания появились на свет, и отрицать их существование невозможно. Они представляют собой нечто, точно так же, как и ты, моя старая Бран! Ты не я, но ты не хуже меня, и твои дети, насколько мне известно, имеют столько же прав на существование, как и Рафаэль Эбн-Эзра. Клянусь семью планетами и всем прочим, я понесу твоих щенят.

Он завязал их в платок и пошел дальше. Бран с восторгом лаяла, прыгала, бросалась к его ногам и едва не опрокинула его от избытка благодарности.

– Вперед же! Куда тебе угодно идти, почтенная матрона? Мир обширен! Ты благодаря своему здравому смыслу будешь моей руководительницей. Ты – царица философии! Вперед, новая Ипатия! Обещаю следовать с настоящего дня всем твоим указаниям!

Рафаэль продолжал путь. Порой ему приходилось шагать через трупы, а иногда сворачивать с дороги на тропинку и пробираться к холмам, чтобы избежать встречи с одичалыми конями и мародерами, обиравшими убитых.

Дойдя до большой виллы, от которой уцелел лишь дымящийся остов, молодой еврей перескочил через стену и наткнулся на груду трупов. Они лежали кучей возле садовой калитки. Не больше часов трех тому назад здесь произошла ожесточенная схватка.

– Покончи мои страдания! Пожалей и убей меня! – простонал чей-то голос.

Рафаэль поглядел на несчастного. Это был страшно изувеченный человек, который, очевидно, не мог поправиться.

– С удовольствием, друг мой, если ты этого желаешь.

И Рафаэль вытащил свой кинжал.

Раненый протянул к нему шею и ожидал смертельного удара с застывшей на губах кроткой улыбкой, но Рафаэль, встретив этот ужасный взгляд, невольно содрогнулся. Мужество изменило ему.

– Что ты посоветуешь, Бран? – обратился он к своему другу.

Но собака убежала далеко вперед и нетерпеливо лаяла и прыгала.

– Я повинуюсь тебе! – прошептал Рафаэль и последовал за животным, в то время как раненый жалобно призывал его к себе.

– Ему недолго осталось страдать. Эти грабители не так мягкосердечны, как я. Странно! Мои воспоминания об Армении внушили мне уверенность, что во мне нет ни нежности, ни кротости, что я могу поступать по примеру моих предков, вырезывавших целые семьи хананеян. А между тем из простого духа противоречия я не мог убить бедняка, – только потому, что он меня просил об этом. Но оставим подобные рассуждения и будем слушаться внушений моей собаки! Что же теперь делать, Бран? Ах, как больно видеть такое превращение! Это ведь та самая красивая вилла, мимо которой я вчера проходил!

Рафаэль направился к группе мертвецов, среди которых, прижавшись к стволу дерева, полусидел один из высших начальников, молодой человек с благородными чертами лица. Бесчисленные удары врагов помяли и изрубили его шлем и латы, щит был расколот, меч сломан, но еще держался в его похолодевшей руке. Отрезанный от своего отряда, он занял последнюю позицию у дерева и прислонился к стволу.

В насмешку или из сострадания, природа-мать покрыла его увядшими розами и золотистыми плодами, осыпавшимися с кустов и деревьев во время ожесточенной схватки. Рафаэль остановился и посмотрел на воина с грустной улыбкой.

– Молодец! Ты дорого продал свое воображаемое существование! Сколько убитых… девять… одиннадцать! Какое самомнение! Кто сказал тебе, что твоя жизнь стоила одиннадцати жизней, которые ты загубил?

Бран подошла к трупу, предполагая, быть может, что человек еще жив, лизнула его холодную руку и отошла с унылым воем.

– Вот так следует относиться к явлениям жизни, не правда ли? Я, право, жалею тебя, несчастный юноша!.. Все раны нанесены тебе спереди, как и подобает мужчине! Прости меня, юноша, существуешь ли ты или нет, а я все-таки не могу оставить твое ожерелье для двуногих гиен, которые продадут и пропьют эту драгоценность!

И с этими словами Рафаэль наклонился над мертвецом и осторожно снял с него великолепное ожерелье.

– Не для меня лично, уверяю тебя. Подобно золотому яблоку Атеи, оно достанется прекраснейшей. Вот, Бран, это тебе!

Он обмотал драгоценность вокруг шеи своей собаки. Бран с лаем побежала вперед, избрав ту самую дорогу к Остии, по которой они шли от взморья к Риму. Рафаэлю было безразлично куда идти, и, следуя за собакой, он продолжал громко говорить сам с собой:

– С какой напыщенностью рассуждает человек о своем достоинстве, духе, о своем небесном сродстве, о стремлении к незримому, прекрасному, бесконечному и прочему, что на него не похоже! Как может он это доказать? Лежащие кругом бедняги – прекрасные образчики рода людского! С первого дня рождения терзало их стремление к беспредельному. Есть, пить, уничтожать известное число собратий или произвести на свет некоторое количество таких же существ, из которых две трети умирают в детстве… Сколько горя для матери и сколько издержек для мнимых или действительных отцов… Рафаэль Эбн-Эзра, чем ты лучше животного? Какое у тебя преимущество перед этой собакой или даже перед блохами, которых ты так презираешь? Человек производит одежду, а блохи поселяются в ней… Кто мудрее? Человек вот пал, а блоха живет…

При повороте дороги эти назидательные соображения Рафаэля были нарушены громким женским криком.

Молодой еврей поднял голову и увидел вблизи, между дымящимися развалинами фермы, двух свирепого вида негодяев, которые вели с собой девушку. Ее руки были связаны назад. Она беспрестанно оглядывалась, как бы ища чего-то на пожарище, и старалась вырваться от своих мучителей.

– Подобный образ действий непростителен для какой бы то ни было блохи, не правда ли, Бран? Но почем я знаю? Быть может, все это для ее же блага, если она попробует спокойно рассуждать. Что ее ожидает? Ее отведут в Рим и продадут там, как невольницу, а затем по всей вероятности она заживет несравненно лучше, чем прежде. Ну, Бран, как ты смотришь на это? – спросил Рафаэль свою спутницу.

Но Бран не разделяла воззрений господина. Минуты две-три она наблюдала за обоими негодяями, а затем быстро, со сноровкой, свойственной ее породе, кинулась на них и повалила одного на землю.

– О, это самое истинное и самое прекрасное, что можно было сделать в данном случае, как выражаются в Александрии, не так ли? Я повинуюсь тебе.

И, бросившись на второго грабителя, Рафаэль поразил его насмерть ловким ударом кинжала, а потом обратился ко второму, которого Бран схватила за горло.

– Пощады! Милосердия! – кричал несчастный. – Даруй мне жизнь! Только жизнь!

– За полмили отсюда один человек просил меня убить его. Чье желание должен я исполнить? Оба вы не можете быть правы.

– Жизнь, только жизнь!

– Плотское желание, которое мужчина должен подавлять в себе! – произнес Рафаэль, взмахнув кинжалом.

Через мгновение все было кончено. Девушка побежала к развалинам фермы, и Рафаэль последовал за ней. Тем временем Бран бросилась к щенятам и начала осыпать их материнскими ласками.

– Что с тобой, моя бедная девушка? – спросил Рафаэль несчастную жертву, обращаясь к ней на латинском языке. – Не бойся. Я тебе не сделаю зла.

– Отец мой! Отец мой!

Молодой еврей развязал веревки, стягивавшие ее окровавленные, распухшие руки, но она не остановилась даже, чтобы поблагодарить его, и бросилась к груде обрушившихся камней и бревен. А потом изо всех сил принялась расчищать обломки, отчаянным диким голосом повторяя:

– Отец мой! Отец!

– Вот благодарность блохи по отношению к другой блохе! Смотри, Бран! Что ты об этом думаешь, мой милый философ?

Бран села и тоже стала наблюдать. На нежных руках девушки выступила кровь, в то время как она сдвигала камни; золотистые волосы спустились на лоб, она откинула их назад и в каком-то исступлении продолжала работать. Сообразив, наконец, в чем дело, Бран подбежала и принялась помогать ей изо всех сил. Рафаэль встал, пожал плечами и присоединился к общему труду.

– Да будут прокляты животные инстинкты! Мне стало невыносимо жарко от такой работы! Но что это?

Слабые стоны послышались из-под камней, и вскоре показалась человеческая нога. Девушка припала к ней, жалобно рыдая и повторяя «отец, отец!» Рафаэль ласково отвел в сторону измученную девушку, начал работать вместо нее и вскоре вытащил из-под обломков пожилого человека в блестящей одежде высшего военного чина.

Старик еще дышал. Девушка приподняла его голову и стала осыпать ее поцелуями. Рафаэль оглянулся, ища воды, и, заметив источник, черпнул из него каким-то разбитым черепком, а затем начал смачивать влагой виски раненого, пока тот не открыл глаза и не пришел в себя.

Девушка сидела возле старика; она ласкала возвращенного к жизни отца и орошала слезами его лицо.

– Ну, наше дело кончено, – сказал Рафаэль. – Пойдем, Бран!

Девушка вскочила, бросилась к ногам еврея и целовала его руки, называя своим спасителем и освободителем, ниспосланным самим Богом.

– Это неправильно, дитя мое. Ты должна быть признательна только моей наставнице-собаке, а не мне.

Девушка в точности исполнила его желание и обняла шею Бран своими нежными руками. Как бы понимая ее чувство, собака помахивала хвостом и ласково лизала ее миловидное личико.

– Все это становится чрезвычайно нелепым, – заметил Рафаэль. – Я должен уйти, Бран.

– Ты хочешь удалиться? Неужели ты покинешь здесь старика, оставив его на верную гибель?

– А не все ли равно? Смерть – самое лучшее, что его ожидает.

– Да, ты прав… Это самое лучшее, – прошептал воин, молчавший до тех пор.

– О боже! Но ведь он мой отец!

– Ну так что же?

– Он мой отец.

– Прекрасно! Верю…

– Ты должен спасти его. Ты обязан, говорю я.

И в порыве возбуждения девушка схватила руку Рафаэля.

Он пожал плечами, но, почувствовав странное влечение к прекрасному созданию, решил повиноваться.

– Не имея никаких определенных занятий, я могу приняться за это дело так же, как и за что-либо иное. Куда проводить вас?

– Куда хочешь. Наше войско обесчещено, наши орлы погибли… По праву войны – мы твои пленные и готовы следовать за тобой,

– Что за жалкая доля! Вот еще новая ответственность! Почему это я не могу ступить ни шагу, чтобы живые существа, начиная с блох, не цеплялись за меня? Почему судьба заставляет меня заботиться о других, тогда как я и о самом себе не хочу заботиться? Я дарую свободу вам обоим. Мир достаточно просторен для всех нас, а я, право, не требую выкупа.

– Ты, вероятно, философ, мой друг?

– Я? Избави боже! Я только что выбрался из этой трясины и нахожусь на противоположном берегу! Философия бесполезна в мире, где живут только глупцы.

– Ты и себя к ним причисляешь?

– Без сомнения, достойный воин. Не воображай, что я представляю какое-либо исключение. Если я могу что-либо совершить в доказательство своего безумия, то никогда не отказываюсь от такого удовольствия.

– Ну, так помоги мне с дочерью добраться до Остии.

– Удачное испытание! Представь себе, моя собака совершенно случайно направилась по той же дороге! По-видимому, ты тоже не лишен значительной доли человеческой безрассудности и потому годишься мне в товарищи. Надеюсь, ты не причисляешь себя к мудрецам?

– Богу известно, что нет! Разве я не принадлежу к армии Гераклиана?

– Прекрасно. А вот эта молодая особа, вероятно, из-за тебя лишилась рассудка?

– Возможно. Таким образом мы, три безумца, вместе отправимся в путь.

– И величайший дурак, по обыкновению, окажется опорой и руководителем прочих. Но в моей семье числится уже девять щенят. Я не в силах нести и тебя и их.

– Я возьму щенят, – предложила девушка.

Умная Бран отнеслась с некоторым сомнением к такой перемене, но затем успокоилась и просунула голову под руку девушки.

– Ого, ты ей, значит, доверяешь, Бран? – тихо спросил Рафаэль. – Право, мне придется отказаться от твоего руководства, если ты потребуешь и от меня такой же наивности. А вон там бродит мул без седока. Мы можем воспользоваться его услугами!

Рафаэль поймал мула, посадил раненого на седло, и маленькая группа двинулась в путь. Они покинули большую дорогу и свернули на боковую тропинку, которая, по словам воина, хорошо знавшего местность, должна была кратчайшим путем привести их в Остию.

– Мы спасены, если достигнем цели до заката, – произнес он.

– А пока, – возразил Рафаэль, – нас охраняет моя собака и кинжал. Кинжал отравлен, о чем я и уведомляю всякого встречного. Таким образом мы оградим себя от мародеров.

«Но все-таки как глупо было с моей стороны вмешиваться во все это дело! – продолжал размышлять молодой еврей. – Какой интерес может представлять для меня этот старый бунтовщик? Если мы будем застигнуты и схвачены, мне грозит самое меньшее смерть на кресте за то, что я способствовал бегству этой парочки. А все-таки довольно странно, что в этом дурацком путешествии я наткнулся на этого почтенного старика да еще с молоденькой дочерью. Посмотрим, к какому разряду блох они относятся!»

Раздумывая о старике, Эбн-Эзра невольно думал и о его дочери и то и дело поглядывал на нее. Она была красива, очень красива, эта девушка. Правда, черты ее не были столь правильны, как у Ипатии, в фигуре не было той величественности, но зато в лице выражались бодрость, решительность и нежная задумчивость, – сочетание, которого ему еще не приходилось встречать в человеческой физиономии.

Рафаэль не мог отвести от нее глаз и с удивлением заметил, что девушка отвечала на его взгляд лучезарной улыбкой, свободной и от жеманства и от кокетства.

«Она патрицианка, – подумал он. – Но, вероятно, не уроженка города. В ней чувствуется сама природа, а может быть, что-то другое, чистое и неоскверненное человеческими выдумками и прикрасами».

Наблюдая за девушкой, молодой еврей испытывал какое-то особенное наслаждение, которого его утомленное сердце не испытывало уже много лет.

Рафаэль и его спутники долго шли молча; наконец старый воин обратился к нему с вопросом:

– Могу ли я узнать, кто ты, мой благородный спаситель? Я должен был бы еще раньше выразить тебе свою признательность, если бы не эта дурацкая слабость!

– Я? Блоха. Простая блоха, не более!

– По крайней мере, патрицианская блоха, судя по твоему разговору и обращению.

– Не совсем так. Я был богат, мог бы и снова разбогатеть, как уверяют, если бы был настолько глуп, чтобы пожелать этого.

– О, если бы мы были богаты! – со вздохом сказала девушка.

– Тогда бы ты была еще несчастнее, моя дорогая юная повелительница. Поверь блохе, которая основательно изучила этот вопрос.

– О нет, тогда мы могли бы уплатить выкуп за брата! А теперь мы сможем достать денег только по возвращении в Африку.

– Мы и там ничего не получим, – прошептал воин. – Ты забываешь, мое бедное дитя, что я заложил все свое имущество для снаряжения легиона. Нужно глядеть правде в глаза.

– Да, но ведь он пленник! Он будет продан в рабство. Быть может, даже распят! Он не римлянин. О боже, он будет распят!..

И девушка горько заплакала, но скоро овладела собой. Ее лицо прояснилось и опять стало приветливым.

– Прости меня, отец, – заговорила она. – Бог не оставит нас!

– Милая девушка, – начал Рафаэль, – если тебя так пугает будущность твоего брата и ты нуждаешься в некотором количестве презренного металла, то, может быть, мне удастся достать для тебя в Остии небольшую сумму.

Она недоверчиво посмотрела на еврея и на его изодранную одежду. Смущенно краснея, она попросила извинить ее за невольные сомнения.

– Твое недоумение совершенно законно. Но моя собака так полюбила тебя, что без сомнения охотно предложит тебе свое ожерелье в награду за хлопоты и возню с ее щенятами. Я схожу к раввинам, приведу в порядок все свои дела и достану денег.

– К раввинам? Ты еврей? – спросил воин.

– Да, я еврей. А ты христианин, как мне кажется? Может быть, ты стесняешься принять что-либо от меня? Я знаю, ваша секта в большинстве случаев легко относится к таким вопросам и прекрасно ведет денежные дела с моим упрямым, неверующим народом. Но не смущайся, милая девушка. В сущности я так же мало еврей, как и христианин.