Текст книги "Квинканкс. Том 1"

– Чтоб тебя, старая карга, да что ты суешься! – вскричал бродяга, враз сбросив маску благодушия.

С ругательством он шагнул вперед, поднял трость и положил руку на ворота, словно собираясь их открыть. Матушка вскрикнула и отступила, я же ринулся к воротам, чтобы отстоять свои владения.

– Посмейте только войти! Я вас с ног собью, сяду сверху и буду сидеть, пока не придет мистер Пимлотт.

Бродяга опустил на меня хмурый взгляд, а матушка с няней бросились ко мне, чтобы оттащить от ворот. Но когда бродяга поднял глаза на них, его губы растянулись в улыбке, которая напугала меня еще больше, чем прежняя гримаса.

– Вы ведь не подумали, что я собираюсь войти, не подумали? Что я, дурак, что ли, закон нарушать.

– Я побегу за констеблем, мэм, а вы заберите мальчика в дом, – задыхаясь, выговорила Биссетт.

– Не трудитесь, – бросил незнакомец. – Доброго вам дня, миссис Мелламфи, – добавил он, передернул плечами и быстро зашагал по дороге.

Матушка опустилась на колени и крепко-крепко меня обняла.

– Ты такой храбрец, Джонни. – Она целовала меня, плакала и смеялась одновременно. – Но не нужно было так делать, не нужно.

– Пусть бы только вошел, я бы так его пугнул, что он бы стрелой вылетел, – похвастался я.

Поверх ее плеча, через массу золотистых локонов, я наблюдал, как незнакомец удалялся странной прыгающей походкой, необычно ссутулив плечи. На углу Хай-стрит он обернулся и посмотрел на нас. Даже с большого расстояния мне была видна на его лице такая лютая злоба, что она впечаталась в мою память несмываемым клеймом. Матушка этого не видела, а Биссетт, как я заметил, тоже перехватила этот взгляд, тайком плюнула на свой указательный палец и быстро начертила себе крест на переносице.

– Пошли, Джонни, – сказала матушка.

И мы втроем (матушка по-прежнему обнимала меня за плечо) отправились к задней двери, ведущей в кухню.

Кухня, прохладная и просторная, и такая темная (мы ведь вошли из сада, с яркого солнечного света), была прежде «главной залой» старинного фермерского дома, составлявшего древнейшее ядро нашего обиталища, как можно было судить по огромному камину и белому полу из потертых каменных плит. Это была вотчина добродушнейшей миссис Белфлауэр – она как раз стояла у огня, готовя нам чай. Я выскользнул от матери и, пританцовывая, кинулся к кухарке.

– Миссис Белфлауэр, миссис Белфлауэр, – закричал я, – к нам в сад хотел войти побродяга, но я его прогнал. И ни чуточки не испугался.

– Ну, подумать только! Молодчина. Надеюсь, теперь вы сядете за стол с хорошим аппетитом, – отозвалась невозмутимая кухарка, оборачиваясь к нам и вытирая свои большие красные руки о передник. У нее было доброе лицо, круглое и бледное, как завернутый в муслин пудинг, из тех, что она готовила; рассеянные голубые глазки всегда смотрели немного в сторону.

Разочарованный, я предпринял новую попытку:

– Он был очень свирепый и грозился поджарить меня живьем, если поймает.

– Господи помилуй, – прозвучало это довольно сдержанно, взгляд миссис Белфлауэр скользил к буфету, где лежала чайная посуда.

– Постыдились бы, мастер Джонни, – воскликнула Биссетт. – Ничего такого он не говорил. Вы же знаете, нехорошо рассказывать сказки.

– Но ведь миссис Белфлауэр рассказывает!

– Я уверена, надеюсь, что ничего подобного она не делает.

– Все-все делают: мама читает мне вслух сказки и истории, миссис Белфлауэр рассказывает, Сьюки и та рассказывает. Все-все, только не вы, – добавил я с горечью.

Мать произнесла поспешно:

– Но мы, Джонни, не говорим, что они правдивые, если они выдуманные.

Замечания Биссетт я не понял:

– Ребенок выдумщик, каких мало, – вот в чем дело.

– Жуть, да и только, – дипломатично вставила миссис Белфлауэр, – приличным людям в собственном доме нет покоя от негодяев.

– Прежде такого не бывало. Девушкой я ни о чем подобном не слыхивала, – кивнула Биссетт. – Это все ирландцы с новой заставы – в придачу к тем, что приехали на сбор урожая. Понять не могу, отчего им не сидится у себя в Ирландии, здесь от них одни неприятности, мало того что отнимают хлеб у честных англичан.

– Почему меня не пускают посмотреть новую заставу? – Слова Биссетт напомнили мне о моей застарелой обиде.

– Думаю, он не ирландец, – спокойно заметила матушка, а миссис Белфлауэр в знак сочувствия сунула мне в ладонь кусочек пряника.

– Разве? – Биссетт подняла брови. – Ну, по тому, как он говорит, он уж точно не отсюда. На христианскую речь это никак не похоже.

– Он из Лондона.

– Лондон, – повторил я.

Прежде я этого слова не слышал, его ясные, слегка отдающие металлом слоги звучали таинственно.

– Ага, – сказала Биссетт. – Чего и ожидать от места, где, как все говорят, от преступников и в собственном доме не спрячешься.

Матушка вздрогнула и побледнела.

– О чем вы?

Биссетт пристально на нее посмотрела.

– Не помните ли, миссис Мелламфи, несколько лет назад случилось страшное происшествие? Примерно в тот год, когда родился мастер Джонни или чуть раньше.

Мать ответила испуганным взглядом.

– Как же, – вмешалась миссис Белфлауэр. – То самое, на Ратклиффской дороге, когда убили две семьи в собственных постелях?

– Оно самое. А было и другое, в то же время – или раньше? – когда богатого старика убил его собственный сын, или что-то наподобие, – добавила Биссетт, а матушка отвернулась. – Это было у перекрестка Чаринг-Кросс. Вроде бы в двух шагах от Ратклиффской дороги? – Матушка не откликнулась, и Биссетт продолжила: – Так к чему я веду, мэм: не надежнее ли будет послать девчонку за констеблем, чтобы он выпроводил этого бродягу подальше из нашего прихода?

Мать ответила не оборачиваясь:

– Не думаю, няня, что это необходимо. Лучше будет оставить его в покое.

– Да ее здесь и нет, – мотнула головой миссис Белфлауэр. – Опустилась в Хафем, к своему дяде. – (Поясню: деревня Хафем расположена выше, оттуда течет река, что пересекает за нашим домом Мортсейский лес, но деревенские всегда говорили «опуститься в Хафем», как будто речь шла о чем-то предосудительном.) – У бедного старика прошлой ночью начался жар. Дома об этом только что услышали и послали за нею малыша Гарри.

– Что, подхватилась и ушла, ни слова не сказавши? – возмутилась Биссетт. – Слишком много эта девчонка себе позволяет. Когда она вернется?

– Она всего минуту как вышла из дома, – огрызнулась миссис Белфлауэр.

Между нею и Биссетт всегда существовала скрытая вражда, которая редко выходила на поверхность. Как Англия и Россия долгое время боролись за превосходство в полосе от Константинополя до северо-западной границы, так эти две женщины, обосновавшиеся каждая в своей вотчине – кухне и детской, – оспаривали друг у друга власть в сферах, принадлежность которых не была столь четко определена. Сьюки заменяла им Оттоманскую империю.

– И кто же ей позволил уйти, миссис Белфлауэр?

– Я, миссис Биссетт.

– У вас прав таких нету здесь командовать.

– А у вас нет права указывать, есть у меня права или нет.

Внезапно матушка обернулась и топнула ногой.

– Замолчите! Вы обе!

– Да я что, – пролепетала Биссетт, и мы все трое удивленно воззрились на матушку.

– Накройте стол к чаю, миссис Белфлауэр, а ты, Джонни, иди со мной. – Мать быстро направилась к двери, я послушно последовал за ней, оставив Биссетт и кухарку, внезапно сблизившихся благодаря общей обиде.

Из старой половины дома мы перешли в новую, в обширный холл, откуда двери вели в общую комнату и столовую для завтраков, где обычно устраивались трапезы (кроме, как ни странно, завтраков – их накрывали в малой гостиной). Когда мы вошли в столовую, я попросил:

– Расскажи мне о Лондоне.

– Да что вы все, сговорились свести меня с ума? – крикнула матушка. Потом, обернувшись, обняла меня. – Прости, Джонни. Ты не виноват.

Мы сели за стол, и она продолжила:

– Я жила там раньше. Вот и все.

– Когда? Я думал, мы всегда жили здесь.

– Это было до твоего рождения.

– Расскажи, что было до моего рождения.

Тут вошла миссис Белфлауэр и принялась расставлять на столе приборы.

– Поговорим об этом позже.

– А что этот человек говорил о моем отце? У меня ведь не было отца, правда?

Я заметил, как напряглась спина миссис Белфлауэр, которая ставила чайник на пристенный стол. Мать посмотрела на меня с упреком, а я вместе с раскаянием испытал и извращенное удовольствие оттого, что мои вопросы ее огорчают.

– Один раз, я слышал, обо мне сказали: «Бедный парнишка, растет без отца», – не унимался я. – Выходит, это правда?

– Спасибо, миссис Белфлауэр, – сказала матушка. – Остальное я сделаю сама. – Когда та вышла, матушка спросила: – От кого ты это слышал, Джонни?

– Кто-то шепнул Биссетт в свечной лавке. Ну, расскажи!

Мать сплела и расплела пальцы.

– Когда подрастешь, – произнесла она наконец.

– Когда? На Рождество?

– Не в это.

– Значит, на следующее?

– Нет, дорогой. Может, еще на следующее.

Тридцать месяцев! Отложила бы еще на тридцать лет!

Я ее уговаривал, но она не соглашалась ни перенести этот разговор на более ранний срок, ни выслушивать дальше мои вопросы.

Когда миссис Белфлауэр вернулась и убрала со стола, матушка попросила ее принести из малой гостиной письменный прибор и шкатулку для писем, и мы перешли в общую комнату – светлое помещение, из окон которого была хорошо видна Хай-стрит. Затем она открыла секретер и вынула книгу для записей, которой пользовалась, составляя письма, – так было принято во времена, предшествовавшие почте за пенни. Пока она писала, я вынул своих солдатиков и заставил их маршировать по ковру, но удовольствия от этого получил меньше, чем обычно, так как матушка не пожелала на них взглянуть, когда я ее попросил. Я всегда страшился того мига, когда в дверь стучалась Биссетт, чтобы, как осужденного, увести меня спать, но тут я если не ждал этого с нетерпением, то по крайней мере не возражал. Кроме того, можно было хотя бы подразнить Биссетт.

В тот вечер, однако, когда подходило время взятия меня под стражу, кто-то внезапно заколотил в парадную дверь. Мы оба вздрогнули. Матушка оторвала взгляд от письма и воскликнула:

– Кого это принесло в такой час?

Мы слышали, как Биссетт открыла дверь, а чуть позже она, пылая негодованием, вошла к нам в комнату.

– Это уж из всяких рамок, мэм. Эти работнички бросили лестницу прямо под окном малой гостиной, как будто это их собственный двор.

– Да-да. Они сказали миссис Белфлауэр, что замучились перетаскивать лестницу через ограду, а сегодня у них нет времени, поэтому они вернутся за нею завтра. А кто стучал в дверь?

– Девчонка-письмоносица, – возмущенно отвечала Биссетт. – Эта маленькая нахалка Салли. Хватило наглости явиться к передней двери. Боится, мол, в темноте подниматься по дорожке, ну я уж отчехвостила ее за это, будьте уверены. Пора, пусть учится знать свое место.

– Она что-нибудь принесла? – поинтересовалась матушка.

– Вот это, и потребовала десять пенсов в уплату, я отдала ей из своего кармана.

Она потянулась к мешочку, висевшему рядом со шкатулкой для швейных принадлежностей, а матушка взяла письмо и дала ей деньги из секретера.

– Ладно, – сказала моя неумолимая тюремщица, – этому юному джентльмену пора собирать игрушки, и в постель.

Но я уже, конечно, решил, что в постель не хочу.

– Мама, можно мне еще чуточку поиграть? – заканючил я.

– Хорошо, но только несколько минут, – рассеянно кивнула она, ломая печать.

Я торжествующе улыбнулся няне, и она, нахмурившись, поспешно вышла. Тут из письма матери выпало другое послание, запечатанное и меньшего размера, и опустилось на пол рядом со мной. Я его подобрал и, отдавая, обратил внимание на надпись, которую видел вверх ногами. Я еще только учился читать, но успел усвоить, что наша фамилия начинается с «М», а эту букву нетрудно узнать даже в перевернутом виде, но, к моему удивлению, фамилия на маленьком послании начиналась не с «М», а с «К». Никакого объяснения мне в голову не приходило.

Притворяясь, что занят игрой, я наблюдал за матерью: она отложила письмо, которое прочла первым, и проворно вскрыла маленькое послание. Оно, похоже, было короткое, она пробежала его, нахмурилась и закусила губу. Сложив оба письма в серебряную шкатулку, она заперла ее ключиком из связки, висевшей на поясе. Подняла глаза и перехватила мой взгляд.

– Это от моего отца. – Она показала на шкатулку. – Он дал мне ее, когда… – Она замолкла.

– Расскажи! – воскликнул я. – Когда тебе дал ее мой отец?

Брови ее удивленно поднялись, лицо вспыхнуло. Потом она рассмеялась:

– Я говорила не о твоем отце, а о своем. Мой отец, знаешь ли, тебе приходится дедушкой.

– Это понятно, – протянул я. – Расскажи мне о нем.

– Нет, Джонни, мы только что договорились, что оставим этот разговор до лучших времен, когда ты подрастешь. Но у меня для тебя хорошая новость. Как ты…

Нас прервала вошедшая в комнату Биссетт. Она уже собиралась взять меня под арест, и тут матушка протянула ей шкатулку для писем со словами:

– Пожалуйста, Биссетт, отнесите шкатулку в малую гостиную, чтобы она утром сразу попалась мне на глаза: тогда я не забуду в первую очередь ответить на письма.

Я вскочил на ноги и перехватил шкатулку:

– Я отнесу!

– Нет, Джонни! – воскликнула матушка, но я уже выбежал из комнаты.

Биссетт оставила на столе в холле горящую свечу, чтобы нам подняться наверх, я забрал ее и отправился в малую гостиную. Старая часть дома располагалась очень низко, окна гостиной смотрели в утопленный в землю садик между домом и большой дорогой (с проходом в подвал), поэтому там бывало уютно только зимой, когда камин был разожжен и занавески задернуты, в летние же дни комната имела сумрачный вид. При свете свечи я рассмотрел шкатулку, кожаную отделку, тяжелые серебряные застежки – прежде она никогда мне в руки не попадала. Рисунок, выгравированный на серебряной пластинке – роза с четырьмя лепестками, – был мне хорошо знаком по нашим чашкам, тарелкам и столовым приборам. Но здесь таких роз было пять, объединенных в композицию: четыре в углах квадрата и одна в центре. Под ними имелась надпись в одну строчку, и я поклялся себе, что скоро выучусь и ее прочитаю. Задерживаться было нельзя, поэтому я положил шкатулку на пристенный столик, рядом с чайной посудой. Вернувшись в общую комнату, я застал матушку и Биссетт, ожидавших меня со строгими лицами.

– Ты вел себя из рук вон плохо, Джонни, – проговорила матушка. – Уж не знаю, что на тебя сегодня нашло. Я хотела сообщить тебе приятную новость, но теперь услышишь ее позднее, когда исправишься.

И вот, ни дать ни взять опозоренный узник, которому нечем оправдаться, я был передан охране и уведен прочь.

Путь в мою спальню в старой части дома, по древней скрипучей лестнице, всегда меня страшил, поэтому, несмотря на все происшедшее, я, едва мы вышли из общей комнаты, схватил Биссетт за руку.

– Отстаньте. – Она сердито выдернула руку. – Хватит вам как маленькому изводить вашу бедную маму, и цепляться в темноте за няню тоже хватит.

Меня пугала не сама темнота, а загадочные образы и тени, сотворенные мерцающей свечой; эти ночные создания, вызванные ею из темноты, тотчас скрывались, стоило сделать шаг им навстречу, и тем походили на гигантских пауков, с которыми я сталкивался куда чаще, чем мне бы хотелось, – безобидному животному, думал я, ни к чему так много ног. Особенно я их возненавидел, после того как Биссетт описала, как они питаются живыми насекомыми.

– Ну что, – брюзжала Биссетт, – где ваша хваленая храбрость, вы, похоже, от собственной тени шарахаетесь.

Вознегодовав от такого обвинения, я припустил вперед, и мы мигом добрались до моей комнаты, в конце короткого темного коридора, связывавшего ее с лестницей. Она была тесная и узкая, пол имел резкий наклон в сторону окон, низкий потолок под островерхой крышей тоже был сильно скошен и тоже опускался к дальней стене, где было расположено окно. Для мебели почти не оставалось места, и, кроме черного старинного серванта и стула, в моем распоряжении был только старый сундук, где я хранил игрушки. Пол перед кроватью был застелен потертым турецким ковром, на стенах висели две гравюры в рамочках, подаренные матерью: большое цветное изображение Трафальгарской битвы – тут и там паруса в клочьях и клубы дыма, а над ним небольшое меццо-тинто – портрет моего кумира, адмирала Нельсона.

– Ну, а теперь без ваших глупостей. Живо в постель, – ворчала Биссетт.

– Как вы думаете, где теперь тот человек? – спросил я задумчиво.

Передернув плечами, Биссетт отозвалась:

– Знать не знаю, но, уж наверное, далеко, спит где-нибудь в канаве.

– Как бы мне хотелось поспать в канаве!

– Может, когда-нибудь так и получится, – зловеще кивнула она. – В особенности если будете вести себя как сегодня. Но, держу пари, не он один проведет эту ночь незнамо где. Девчонку сегодня ждать нечего, помяните мои слова. И, наверное, завтра утром тоже. Как только ваша матушка позволяет ей уходить, бросив работу… У меня прав нету здесь командовать. Вот что бывает, когда вокруг нечестивцы. Не приход, а гнездо язычников, а, как говорит Писание, с кем поведешься, от того и наберешься.

Наконец, умытый и облаченный в ночную рубашку, я приготовился забраться в постель. Это было совсем непросто, так как спать мне полагалось на чем-то вроде старинного дубового сундука, помещенного в нишу, высотой в несколько футов.

– Сегодня, верно, ваша матушка не придет пожелать вам доброй ночи. – Биссетт подоткнула мне одеяло.

Я ей не поверил, но капризно протянул:

– А кто мне вместо нее расскажет сказку? Вы?

– Сами знаете, и не подумаю. Сказки говорят неправду.

– Но в Библии полно сказок и историй.

– Это совсем не то, будто не знаете.

– Как это не то?

– Слишком много вы задаете вопросов. Не задавай вопросов, не услышишь неправды.

– А зачем говорить неправду? А еще, если вы умеете говорить неправду, то почему не расскажете мне сказку, ведь по-вашему, это то же самое.

– Больно премудрое вы дитя, мастер Джонни, – серьезно проговорила Биссетт. – За такими умниками дьявол по пятам ходит. Есть такие вещи, о которых не спорят. Им веришь, потому что сам Бог вкладывает их тебе в сердце.

Тут я услышал шаги моей матери в коридоре. Я посмотрел на няню с торжествующей улыбкой. Когда матушка вошла, Биссетт сказала:

– Вы слишком добры к нему, мэм. По мне, так ему не хватает отцовской руки.

Матушка вздрогнула и несколько высокомерно отозвалась:

– Вы свободны, Биссетт.

Няня, со свечой в руке, направилась к двери.

– Покойной ночи, мастер Джонни.

– Покойной ночи, Биссетт.

Покосившись на мою мать, она добавила:

– Не забудьте на ночь помолиться.

Я кивнул, и она ушла.

Уверившись, что она не услышит, я спросил:

– Можно послушать сказку, мама?

Она каждый вечер читала мне сказки, а я очень любил их выбирать и радовался, что мне доверяется хотя бы этот выбор. Из сказок моими любимыми были самые страшные: «Сказка о Джеке Победителе Великанов», «Дети в лесу», «Сказка о Смерти и Даме» и «Чевиотская охота». Но больше всего мне нравились «Тысяча и одна ночь» – не только как мир приключений, но и как мир странных персонажей: султанов, ифритов и джиннов. Одну сказку я прослушал в первый раз и хотел послушать еще, но попросить не решался, слишком был напуган.

– Пожалуйста! Я прошу прощения за шкатулку для писем.

– Не в этом дело. Биссетт права, я слишком тебе потакаю. Я прочту тебе сказку, но, чтобы ты знал, как ты меня обидел, выберу ее сама, и это будет сказка о том, как один человек шпионил за своей женой и как, в наказание за любопытство, увидел что-то страшное, ведь любопытные, как ты знаешь, всегда бывают наказаны.

Не решаясь открыть рот, я кивнул: это была та самая сказка, которой я боялся.

С полки у меня над головой матушка достала книжку и начала читать сказку о Сайеде Наомуне, который взял в жены красавицу. Прошло время, и он задумался о том, почему его жена съедает всего одно рисовое зернышко в день. Он заметил, что едва ли не каждый вечер она куда-то уходит, и однажды пошел следом. За городской чертой она вроде бы направилась на кладбище и скрылась в тени деревьев. «И вот прокрался он туда, подобрался ближе, – читала матушка, – и видит: сидит она на стене, а рядом с нею женщина-гуль, и…»

Не выдержав, я завопил и спрятал голову под одеяло.

– Ну-ну, Джонни, – матушка через одеяло похлопала меня по голове. – Это всего лишь сказка. На самом деле этого не было.

– Не было? – повторил я, выбираясь наружу. – Но в книге так написано!

– Ты это поймешь, когда вырастешь немного.

– Вечно ты так говоришь, – пожаловался я. – Это нечестно.

Она вгляделась мне в лицо.

– Прости, я сегодня немного расстроена, Джонни, пришла плохая новость. В письме сообщается, что заболел дядя Мартин.

– И больше ничего?

Она опустила глаза.

– Больше тревожиться не о чем. А теперь пора спать, да?

Я кивнул. Она коснулась губами моей щеки, взяла свечу, вышла на цыпочках и тихонько прикрыла за собой дверь. Напрягая слух, я проследил за ее шагами по голому полу и вниз по лестнице, пока они совсем не затихли.

Ночь была спокойная, почти безветренная, по большой дороге никто не проезжал, поэтому из окон доносился только слабый шелест деревьев. Немного позднее, уже засыпая, я уловил далекий колокольчик и гулкий грохот огромных, окованных железом колес, кативших по щебню дороги. Я знал, что это ломовой извозчик, который ночами катается в Саттон-Валанси. Повозка миновала наш дом, выехала из деревни, а я еще долго слушал ее громыхание.

Ко мне снова подкрался сон, но вдруг у самого дома раздались приглушенные голоса. Сначала я подумал, это вернулась Сьюки, но потом сообразил, что голоса мужские. Я не знал, осмелюсь ли покинуть теплую безопасную постель и ступить босиком на пол, где, не исключено, стерегут меня пауки. Я все-таки спустил ноги с постели и пошел к окну. Для начала сзади что-то задвигалось, но это была моя собственная тень, пересекавшая освещенные места (свет проникал по краям ставня). Стена была толстая, окно помещалось в нише глубиной в несколько футов и имело подоконник, на который я и вскарабкался. Бесшумно подняв перекладину, державшую ставни, я раздвинул их. В комнату хлынул лунный свет, это помогло мне открыть створку окна, и я на коленях выглянул наружу. Там ничто не двигалось, разве только напротив, по широкой Хай-стрит пробегала тень облаков, ненадолго затмивших луну. Мне бросилась в глаза блеснувшая в лунном свете ограда, которая отделяла дом от проезжей части дороги, и я удивился, заметив, что во дворике, с моей стороны здания, лежит какой-то предмет, но вскоре узнал в нем лестницу – собственность рабочих, чинивших крышу.

Подняв голову, я разглядел только трубы противоположных домов, торчавшие над рядом деревьев. Наше обиталище стояло на околице деревни, домов там было мало, и располагались они редко. В окнах других жилищ не видно было ни огонька, и я казался себе единственным неспящим на всей земле. Внезапно раздался собачий лай, судя по всему далекий, однако четко различимый, и я понял, что те люди, кто бы они ни были, наверное, ушли, иначе бы я услышал их шаги.

В тот же миг из глубины дома донесся шум: это, как я понял, Биссетт поднималась в свою спальню. Я спешно вернулся в постель, забрался под одеяло и вскоре заснул.