Текст книги "Квинканкс. Том 1"

Джон Хаффам!

– Как меня! – крикнул я.

– Джонов на земле сколько угодно. А девочку они окрестили именем Софи. Ну вот, за несколько лет он потратил все женины деньги, а обращался он с нею так плохо, что разбил ее сердце и она умерла. А он все продолжал в том же духе, дошло до того, что никто уже не давал ему в долг ни гроша. Прослышал тогда этот Джемми об одном ростовщике в Лондоне – все кликали его дьяволом или дьяволовой родней, потому что, говорили, он был из некрещеного народа и звался Старый Ник. И вот приходит Джемми однажды к Старому Нику и просит дать ему взаймы тридцать тысяч фунтов. «А залог какой?» – спрашивает Старый Ник.

А Джемми отвечает: «Пока жив отец, у меня не будет ни гроша». А Старый Ник ему: «Предлагаю такую сделку: можешь соглашаться, можешь нет. Я одалживаю тебе тридцать тысяч фунтов, а ты должен поторопить своего отца на тот свет. А когда унаследуешь поместье, то отдашь мне в жены свою дочь, Софи. Землей можешь владеть до самой своей смерти, но, если не отдашь долг, потом она достанется детям Софи». Джемми согласился, ведь он от этого ничего не терял, и Старый Ник научил его, как избавиться от отца, и дал то, что для этого потребно.

– Как же он собирался его убить? – поинтересовался я.

– А как вы думаете? – Она посмотрела на меня задумчиво.

– Самое лучшее – отравить.

– Ага, угадали. Вернулся Джемми в большой дом и на следующий вечер, когда они со стариком вместе выпивали, подсыпал ему в вино яд, и отец в ужасных мучениях помер. Джемми унаследовал поместье, Старый Ник одолжил ему тридцать тысяч фунтов, а взамен Джемми отдал ему свою дочь, Софи. Ей сравнялось всего-навсего семнадцать годков, и была она раскрасавица, а Старый Ник был старый урод, и потому она исплакала все глаза.

Тут я с досадой услышал приближавшиеся шаги матери. Матушка не должна была узнать, что я расспрашиваю про семейство Хаффам, ведь она могла догадаться, что я видел письмо.

– Вы оба, похоже, очень уютно устроились, – улыбнулась она.

– Я как раз начала рассказывать мастеру Джонни историю, – пояснила миссис Белфлауэр.

– Думаю, ваши истории нравятся ему больше, чем волшебные сказки, которые я ему читаю. – Матушка улыбнулась мне.

– Нет-нет, – сказал я. – Я люблю и то, и другое. Но истории, которые рассказывает миссис Белфлауэр, правдивые, потому что они случились с живыми людьми.

– Так продолжайте, миссис Белфлауэр, – предложила матушка.

– Нет, пожалуйста, конец я послушаю в другой раз, – поспешно вмешался я.

– Какой же ты невоспитанный, Джонни.

Миссис Белфлауэр поднялась на ноги.

– Раз вы здесь, то я уж пойду, мэм. Доброй вам ночи, и вам доброй ночи, мастер Джонни.

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.

– Доброй ночи, миссис Белфлауэр. И спасибо вам за историю.

– Спите спокойно, голубчик. Надеюсь, гроза пройдет стороной.

Когда она ушла, матушка сказала:

– Джонни, ты безобразно вел себя с миссис Белфлауэр. А еще раньше – со мной.

– Неправда.

– Правда. Пожалуйста, постарайся исправиться.

– Мне не нужно стараться, – заупрямился я. – Я и так хороший.

Матушка вздохнула, простилась, поцеловала меня в лоб, затушила свечу и вышла.

Уютно устроившись под одеялом, я стал слушать, как тихо воет ветер, как рыщет вокруг дома и трясет дверями и окнами, словно отыскивает щелку, чтобы проникнуть внутрь. Еще одна вспышка молнии, залившая всю комнату неземным светом, таким ярким, что, вновь оказавшись в темноте, я словно бы ослеп, – и гроза наконец разразилась. Едва над головою прокатился гром, хляби небесные внезапно разверзлись, и стремительные капли застучали в окна, как пригоршня камешков. Мне подумалось о побитых посевах вокруг дома, о том, как под мокрой соломой жмутся друг к другу испуганные мышки и птички.

Конечно, я как-то связан с семейством Хаффам! Девиз похожий, а еще и письмо, которое я видел сегодня. И тут мне пришла еще одна мысль: печать-то не была сломана. Матушка не распечатывала это письмо! Означает ли это, что оно было адресовано не ей? Тогда кому?

Я постарался сосредоточиться на этой загадке, но в голову полезли другие мысли. Как странно быть окруженным кирпичами и шифером, которые отделяют меня от холода и сырости. Но нынче, когда ветер накатывал на дом волна за волной, раскачивал шторы и оконные рамы, я задался вопросом, долго ли он сможет противостоять ударам, потому что Сьюки рассказывала мне о том, как в деревне ветром сносило крыши; и я представил себе плиты нашей крыши, улетающие в воздух, как горсть осенних листьев. Конечно, у зверей есть шкуры, а у птиц перья, которые не дают им промокнуть, – вроде просмоленного брезента, им укрывают, как я видел, телеги. И с такими вот мыслями я, не дождавшись окончания бури, погрузился в сон.

Глава 5

Следующий день выдался холодным, погода хмурилась, словно на нее плохо повлияли вчерашние излишества. Матушка провела из-за бури бессонную ночь, Биссетт все еще была «не в духе»; они отказываются гулять со мною после полудня, объявили они, за мной теперь не угнаться, очень уж длинные у меня выросли ноги, а посему эта задача возлагается отныне на Сьюки. Таким образом я смог исполнить замысел, который уже очень долго вынашивал.

– Пойдем на Висельный холм, – как ни в чем не бывало предложил я и двинулся в направлении деревни.

– Вы же знаете, это не позволено, – отозвалась она. – Да и первей всего мы должны заглянуть к моей матушке.

– Так нечестно, – запротестовал я. – Это тоже не позволено.

Сьюки встревоженно обернулась.

– Дядюшка снова приболел, я хочу узнать, как он там. Вы ведь не выдадите меня, а, мастер Джонни?

Матушка, надо заметить, не высказывалась определенно по поводу прогулок в эту часть деревни, но ей и не было известно, что Сьюки меня туда водит.

– Нет, если ты обещаешь повести меня сегодня к дорожной заставе.

– К заставе? – весело прощебетала она. – Ну, хорошо. Мы сделаем петлю через Лоуэр-Хемпфорд.

Я был удивлен и даже разочарован столь легкой победой; Сьюки уронила себя в моих глазах, проявив такую уступчивость.

Мне пришло в голову, что Сьюки втайне идет против желаний моей матери, в точности как я вчера, когда рассматривал медальон и письмо. Если так может поступать Сьюки, то, наверное, в этом нет ничего плохого, но я все же чувствовал, что это плохо: мне ведь не хотелось, чтобы матушка меня тогда застала. Дело, по-видимому, заключалось в том, что нарушать запреты – поступок нехороший, но все же не такой плохой, как лгать или воровать. Если бы матушка, вернувшись в комнату, спросила, что я делал, я бы скорее сказал правду, чем солгал.

Скоро мы достигли Силвер-стрит, которая тянулась вдоль южного края Лугов и состояла из двух рядов низких домиков по обе стороны речки (ей следовало держаться в пределах своего широкого, размытого русла в середине дороги, но часто – как в этот день, после грозы – вода подступала к самому краю тротуаров). Домишки с кривыми стенами из дранки и глины, с гнилыми соломенными крышами словно бы норовили стыдливо спрятаться, отступить в грязь, от которой и так едва отличались. Напротив показался домик Сьюки, и нам, поскольку мы следовали другим берегом, пришлось перебираться по ряду больших плоских камней.

– А теперь будьте хорошим мальчиком, подождите здесь, – попросила Сьюки и вошла в дом.

Домик Сьюки прижимался к еще одному, точно такому же, как будто они искали друг в друге опору. Единственное окошко представляло собой небольшую дыру, забитую тряпками и щепками. Постукивая ногой об ногу и дуя на озябшие пальцы, я наблюдал, как несколько оборванных ребятишек тащили в соседний дом ведро воды. По другому берегу шли два мальчика с вязанками дров. Один был чуть старше меня, другой приблизительно мой ровесник. Жалкая, обтрепанная одежонка была им велика, босые ноги обмотаны дерюгой – так обычно ходила в морозы деревенская детвора.

– Ты откуда? – крикнул старший, и оба – недобрый знак – положили вязанки на землю.

– Ты ведь от священника, да? – прокричал второй.

Я помотал головой.

– Ты от священника, – настаивал старший мальчик. – Твой папа – его брат, приехал в гости.

– Нет, ты ошибаешься, – мягко возразил я.

– Тогда кто твой отец? – Мальчик ухмыльнулся.

Я заколебался, и он выкрикнул:

– Не желает говорить!

Я увидел, как младший что-то поднял с земли. Не успел я опомниться, как в мою сторону полетел камень и шлепнулся в траву в нескольких футах от меня. Другой мальчик тоже наклонился за камнем.

– Я готов драться с одним! – крикнул я. – Но двое на одного – это нечестно.

– Да ну? – прозвучало в ответ, и в меня полетело два камня. Оба промазали, и старший мальчишка завопил:

– А ну, Дик! Давай на ту сторону, поймаем его и вздуем.

Набрав камней, они начали пересекать поток, но приостановились, чтобы дать еще один залп.

К счастью, один из камней ударил в дверь дома, и оттуда мгновенно выбежала Сьюки, угрожающе размахивая корзинкой (хотя вряд ли собиралась ею швыряться).

– Убирайся прочь, Том, сын Джо, а не то скажу твоему папаше, чтобы отделал тебя ремнем по первое число! К тебе это тоже относится, Бобов Дик!

Бормоча угрозы, мальчишки подобрали свои вязанки и пошли дальше.

– Вы целы, мастер Джонни? – беспокойно спросила Сьюки.

– Да, Сьюки. Они промазали. Подошли бы ближе, я бы их так взгрел, как им и не снилось.

– Ну, слава богу, все обошлось, – вздохнула Сьюки и двинулась в путь.

– А почему мы туда идем? – спросил я, видя, что мы направляемся к Висельному холму.

– Я должна отнести еду моей бедной тете. – Сьюки указала на свою корзинку. – Больше пойти некому. Если мы поторопимся, то успеем смотаться в Хафем и обратно до чая. Но пообещайте никому не говорить, что мы туда ходили.

– Да-да, обещаю! – обрадовался я, так как слышал, что тропа в Хафем на одном из участков идет вдоль дороги на заставу.

Ага, Сьюки вела себя из рук вон плохо! Но мне случалось поступать даже хуже, чем вчера: я ведь скрыл от всех, что взломщик говорил со мной и что я его узнал. И про историю с кротовой лопатой я умолчал. Когда я набрался храбрости, чтобы спросить об этом старика-садовника, он как раз перестал к нам ходить.

– Сьюки, что стало с мистером Пимлоттом? – спросил я.

– Он больше не будет работать на вашу матушку. Пошел жить в богадельню.

– Почему?

– Потому что он слишком старый и не может сам за собой присмотреть. Как мой бедный дядя. Скоро он потеряет место – эконом так сказал ему и тете; слишком он хворый, какой из него теперь привратник. А если их выселят оттуда, в этом приходе им в богадельню не устроиться, придется возвращаться туда, где родились.

Мог ли мистер Пимлотт быть причастен к взлому? Пока Сьюки болтала, я снова задал себе этот вопрос. Тогда я в это не верил, отчасти потому, что вспоминал, как яростно он защищал собственность моей матушки от захватчика-крота. Но теперь думал, что по молодости лет мог и ошибаться. Или взломщик действовал в одиночку?

– Я никогда не верил, что Джоб замешан во взломе, – заметил я.

– Бог мой, мастер Джонни, как же так получилось: я целый день только о нем и думаю, и тут – бац! – вы называете его имя. Вы ведь знаете, его забрали в солдаты и увели, а все потому, что мистер Эмерис, что бы ни стряслось, во всем обвинял его.

Наверное, я был не прав, что промолчал, даже если правда грозила неприятностями мистеру Пимлотту.

– Сьюки, – спросил я, – разве хорошо с твоей стороны вести меня туда, ты же знаешь, моя мать этого не желает?

– Но мой дядя заболел! Хочешь не хочешь, а пойдешь.

– Выходит, иногда ты решаешь поступить плохо, потому что, если поступишь иначе, получится еще хуже?

– Верно-верно, мастер Джонни, – благодарно закивала она.

– Тогда, – обрадовался я, – ты с тем же успехом могла бы сказать: почему бы не нарушить закон, если тебе это нужно. Но знаешь, Сьюки, человек, который пробрался в наш дом, мог рассуждать точно так же.

Я как завороженный наблюдал за тем, какое мощное воздействие оказали мои слова на Сьюки: она застыла на месте и, потеряв дар речи, уставилась на меня.

– Но если он был голодный, мастер Джонни, – прорвало ее, – если он смотрел, как плачут от голода его детки, а он знал, что в доме есть что взять, а хозяевам эта вещь не нужна, они о ней даже не знают, а добывать ее трудно и опасно, то разве он будет не прав, если пойдет и попробует?

И вновь я пожалел о том, что матушка запретила мне спрашивать Сьюки о ее отце. Как бы то ни было, ответ на ее вопрос был очень простым:

– Нет, Сьюки, потому что, если не соблюдать закон, каждый у каждого сможет забирать все, что ему угодно. И где мы все тогда окажемся?

Это заставило Сьюки прикусить язык. Но мысль была интересная: ради чего-то хорошего можно сделать что-то плохое.

– И что ты скажешь, когда моя мать захочет узнать, где мы были? – спросил я. – Соврешь, что мы и близко не подходили к заставе?

– Но вам совсем не к заставе запрещено подходить! – выкрикнула она и осеклась.

Не к заставе! Тогда почему матушка вечно отказывалась ходить этой дорогой? Мы шагали в молчании, а я размышлял. Потом я обратился к другой загадке:

– Сьюки, не расскажешь ли мне об отцах? О, я говорю не о твоем отце, – поспешно вставил я, а Сьюки покраснела, – я говорю о своем.

– Об этом я ведать не ведаю, мастер Джонни.

– Но мне только и хочется узнать, не умер ли он за много лет до моего рождения?

– Нет, вряд ли. Нет, конечно же нет.

В задумчивом молчании мы продолжали путь. У самой заставы Сьюки внезапно сказала:

– Мой отец нарушил закон. Больше я ничего не скажу, я и этого не должна была вам говорить.

Ее слова я отложил про запас, чтобы обдумать потом, а теперь мои мысли были заняты дорожной заставой, разочарованием, которое я испытал, не увидев ни с той, ни с другой стороны никаких средств передвижения. Мы прошагали еще полмили вдоль парковой стены по левую руку, и проехали мимо нас всего-то две повозки и легкий фаэтон.

– Пора поворачивать назад, мастер Джонни, – огорченно вздохнула Сьюки, когда мы достигли поворота на Хафем.

– Можно чуточку подождать? – спросил я.

В тот же миг до меня донесся издалека металлический визг.

– Послушай, Сьюки. Там что-то едет.

– Нам нужно поторапливаться, мастер Джонни.

Дорога взбиралась по протяженному склону и приблизительно в миле сворачивала; к этой точке и был прикован мой взгляд. Внезапно там что-то появилось. Прежде чем я успел разобраться, что это, раздался перестук – такой дробный и от такого множества конских копыт, что прежде я ничего подобного не слышал. Я различал уже карету и упряжку, галопом несшиеся нам навстречу. Видел лошадиные головы в шорах, они вздергивались и тянулись в сторону, словно противясь движению, и в то же время длинные передние ноги так и мелькали в воздухе, как бы подбирая под себя дорогу. Вот показался закутанный в плащ кучер, он сидел на козлах, держа перед собой кнут, показалась и сама карета, ярко-красная и блестящая. Внезапно Сьюки схватила меня и бесцеремонно оттащила на широкую травянистую обочину.

Карета была уже близко, стук копыт и больших, окованных металлом колес по твердой дороге становился все оглушительней, тяжелые удары отдавались у меня в голове. Пронеслись мимо лошади, до их гигантских голов, выкаченных глаз, казалось, можно было дотянуться рукой, потные бока отливали блеском; за ними – карета, похожая на огромное чудовище на шатких ногах; мелькнули в окнах лица внутренних пассажиров; мелькнули кучер и внешние пассажиры на крыше, жавшиеся друг к другу под ветром.

Еще мгновение – и экипаж укатил, и мне осталось только следить из-под руки Сьюки, как раскачивался и подскакивал его тыл на неровной дороге.

Мы оба помолчали, потом я спросил:

– Видела, Сьюки? Это была почтовая карета, что ходит из Йорка в Лондон. «Стрела».

– Да что вы? – Лицо Сьюки все еще пылало от волнения. – Откуда вы знаете?

– Это было написано на боку большими золотыми буквами, – сообщил я гордо, потому что Сьюки, конечно, не владела грамотой. – Хотя, – добавил я с досадой, – это была не «Королевская почта».

– О чем я только думаю! – внезапно воскликнула она. – Нам пора.

Мы поспешили вниз по пешеходной тропе, по левую руку тянулась та же ограда. Она была сильно разрушена, и местами нам виден был парк, спускавшийся на дно долины; плотные заросли кустарника и деревьев обозначали путь скрытой от глаз реки; далее ее серые воды разливались вширь, образуя озеро.

Мы прошли краем Стоук-Момпессона, где вдоль широкой главной улицы стояли два ряда красивых домиков, прошагали еще полмили, пока беспорядочное скопление грубо оштукатуренных хибар справа не подсказало, что мы добрались до места. По сравнению с Мелторпом эта деревня была совсем уж убогая, мне она напомнила Силвер-стрит, только растянутую: жалкие одноэтажные домишки из сучьев утесника, скрепленных глиной и известковым раствором, на многих крыши из торфа. Я думал увидеть поблизости большой дом, но он не показывался.

– Штука в том, что деревню передвинули, – объяснила Сьюки. – Она теперь не относится к приходу, а усадьба относится.

Мы шли еще минут десять, и только тут Сьюки объявила:

– Вот здесь живет моя тетка.

Она указала на небольшой домик, рядом с двумя высокими каменными колоннами, каждую из которых венчал шар. Меж колонн помещались двустворчатые черные ворота, очень высокие, искусной кузнечной работы, в причудливых завитках и цветочках; их скрепляли большой висячий замок и цепь, стойки заканчивались остриями.

– Вы не против обождать здесь чуточку, а, мастер Джонни? Озорничать не будете?

Я кивнул, и Сьюки вошла в дом. Одолеваемый любопытством, я приблизился к воротам и заглянул между перекладин, с которых, обнажая ржавчину, облуплялась черная краска. За воротами просматривался мощеный двор, каменные плиты (их, видно, уже долгие годы никто не приводил в порядок) не заросли ни мхом, ни травой, но расшатались и местами были сдвинуты.

Вдалеке смутно вырисовывался контур дома. Глядя под углом, я все же догадывался, что по размеру он громаден, и так же, как и все остальное, запущен. Окна были то ли закрыты ставнями, то ли обсыпаны краской, облезшей с рам и перекладин; из труб не поднимался дым, у многих отсутствовали колпаки; с видимой мне части крыши свалился шифер; в целом дом походил на брошенные, необитаемые развалины.

Тем не менее из-за угла дома показался, толкая перед собой тачку, человек в рабочей одежде. Он начал собирать обломки каменной кладки и шифера – вероятно, они свалились во двор накануне, во время бури.

Вскоре из-за дома вышли еще двое. Я смотрел на них, зная, что надо бы отойти от ворот, но что-то меня удерживало. Казалось, большой пустой дом Хафемов (или Хаффамов?) затронул в моей душе какую-то струну и пробудил в ее сокровенных глубинах эхо, зову которого я не мог противиться.

Когда те двое подошли поближе, я разглядел, что это были маленькая девочка приблизительно моего возраста и высокая пожилая дама, обе в черной одежде. Дама остановилась побеседовать с работником, девочка же (заметив, видимо, меня) продолжала медленно идти к воротам, туда, где стоял я. Лицо у нее было бледное как полотно – настолько бледное, что я подумал, не больна ли она; темные глаза от этого казались совсем черными. Руки она прятала в муфте, которую несла перед собой, и в целом ее маленькая фигурка имела вид странный и торжественный.

– Ты ведь не из деревенских мальчишек, правда? – спросила она.

Обещание, данное матушке, обязывало меня не вступать в беседы с незнакомыми людьми, но, сказал я себе, это относится к взрослым, а никак не к маленькой девочке.

– Нет, – отозвался я.

– Мне строго запрещено знаться с детьми из деревни, – пояснила девочка.

– А ты разве не в деревне живешь?

– Нет. Я живу здесь.

– То есть в этом большом доме? – заинтересовался я.

– Да.

Она сказала об этом как о самом что ни на есть обыденном обстоятельстве.

– Та леди – твоя мать?

– Нет. Моя мать умерла. Отец тоже. Так что я круглая сирота.

Сирота? Интересное слово. Я позавидовал девочке, но потом сообразил, что и сам, наверное, могу назваться сиротой – по крайней мере, наполовину.

– Та леди – экономка, – объяснила девочка. – Мне, конечно, полагалась бы гувернантка. У меня была не одна, но опекуны сказали, что все они не подходят. Миссис Пепперкорн очень строго следит, чтобы я не разговаривала с чужими.

Позади девочки виднелась высокая фигура экономки, которая продолжала разговор с работником. Они, судя по всему, были друг с другом не согласны, работник несколько раз порывался уйти, но дама не замолкала, и ему приходилось возвращаться.

– Она очень близорукая, наверняка тебя не разглядит, – продолжала девочка. – Но если увидит, то прогонит прочь, а меня накажет.

– Накажет? Как?

– Отправят спать без чая, это точно, – спокойно пояснила она. И добавила: – А может, и высекут.

– Высекут?

Она вынула руку из муфты и показала мне жуткие красные полосы на тыльной стороне.

– Тогда, наверное, – сказал я, – лучше мне будет уйти, пока она не увидела.

– Нет, – очень решительно заявила она, – мне хочется еще с тобой поговорить. Мне ведь тут не с кем словом перемолвиться.

– Братьев или сестер у тебя нет? – поинтересовался я.

– Нет. Только миссис Пепперкорн и Бетси, и еще двое слуг, но с ними говорить тоже не позволено.

– И больше ни души – в таком большом доме?

– Ни единой. Но, знаешь, большая часть комнат закрыта. Мы живем только в нескольких. Вот бы здесь были еще дети. А у тебя есть братья и сестры?

– Нет. И знакомых детей тоже нет.

– А как тебя зовут?

– Джон Мелламфи.

– И это все? – удивилась девочка.

– Да. А тебя как зовут?

– У меня очень длинное имя. Хочешь, назову его полностью?

– Да, пожалуйста.

Она набрала в легкие воздуха, закрыла глаза и проговорила:

– Генриетта Луиза Амелия Лидия Хафем Палфрамонд. – Открыла глаза и, не переводя дыхания, пояснила: – Маму звали Луиза, а Генриетта и Лидия были двоюродные бабушки. Вот насчет остальных не знаю.

– Но Хафем? – воскликнул я. – А как это пишется – так же, как название деревни?

– Да. Х-а-ф-е-м.

Желая показать, что я, хоть ношу всего два имени, также не лыком шит, я воскликнул:

– Это и мое имя тоже! Во всяком случае, я думаю, его носил мой дедушка, только писалось оно иначе: Х-а-ф-ф-а-м. Так, знаешь ли, звалась семья, которой принадлежали этот дом, деревня и все окрестные земли.

– Не может быть, – фыркнула девочка.

– Очень даже может. (Вот ведь хлебом ее не корми, дай только сказать поперек.) – Знаешь, Мампси… – Я заколебался. – Они все это получили от Хаффамов.

– Мампси! Не Мампси, а Момпессоны. «Мампси» говорят только деревенские.

Я залился краской стыда. Конечно же, эта фамилия была мне знакома по памятнику в церкви. Почему же я не связал ее с той, которую упомянула миссис Белфлауэр?

– Ты наверняка ошибаешься, – продолжала Генриетта, – ведь я знаю, что этот дом построил дед моего опекуна.

– Так, может, он носил фамилию Хаффам?

– Не думаю, потому что моего опекуна зовут сэр Персевал Момпессон.

Я сгорал от унижения. Выходит, несчастная миссис Белфлауэр все переврала и я зря воображал, будто имею к этому месту какое-то отношение. А эта девочка живет здесь по праву, если сэр Персевал Момпессон ее опекун!

Увлеченные разговором, мы не заметили, как экономка рассталась с работником и подошла к воротам. Голос ее раздался совсем близко:

– В письме к мистеру Ассиндеру я пожалуюсь на наглость этого малого. Заявляет мне нахально, что не может починить окно без… – Она осеклась, поднесла к глазам лорнет, который висел на цепочке у нее на шее, и воскликнула: – Мисс Генриетта? Что это, мальчик?

– Да, миссис Пепперкорн, – как ни в чем не бывало ответила Генриетта.

– Выходит, вы, вопреки строжайшему запрету вашего опекуна, затеяли разговор с деревенским ребенком?

– Он не из деревни, миссис Пепперкорн, – холодно возразила Генриетта.

– В самом деле? – Экономка воззрилась на меня через лорнет. – Вижу, он похож на сына джентльмена. – Она спросила меня: – Как фамилия вашего отца?

Вопрос меня смутил. С одной стороны, я уважал обещание, данное моей матушке, не разговаривать с чужими людьми, с другой – не мог же я быть настолько невежливым, чтобы не ответить на прямой вопрос?

– Его зовут Джон Мелламфи, – вмешалась Генриетта.

– Мелламфи, – повторила экономка. – Не знаю поблизости ни одного солидного семейства с такой фамилией. Как бы то ни было, вы, мисс Генриетта, нарушили распоряжение сэра Персевала. Мы немедленно возвращаемся в дом, а я решу, как вас наказать.

– Он хоть и чужой, миссис Пепперкорн, – произнесла Генриетта, – но говорит, что его дедушку звали Хаффам, а это одна из моих фамилий, так что, выходит, он не совсем чужой.

– В самом деле? – Экономка быстро повернулась ко мне. – Где живет ваш батюшка, мастер Мелламфи?

– Не могу вам сказать.

Приняв, несомненно, сказанное за дерзость, экономка поджала губы и собиралась заговорить, но тут ко мне подскочила Сьюки.

– О, мастер Джонни! Непослушный мальчишка! Вы ведь знаете, вам нельзя разговаривать с чужими. Что на это скажет ваша матушка?

Она схватила меня за руку и потащила прочь.

– Пойдемте. Мы опаздываем. До Мелторпа еще добрый час ходу.

Поворачиваясь, я бросил последний взгляд на Генриетту: похожая на узницу, она все еще прижимала свое бледное личико к черной кованой решетке, а на плечо ей опускалась рука экономки, затянутая в черную перчатку.

– Ох, мастер Джонни, – заговорила Сьюки, пока мы спешили прочь из деревни, – только бы мне из-за вас не попасть в передрягу. Пожалуйста, не говорите никому, что мы здесь побывали. Ни матушке и никому другому.

– Но, Сьюки, если матушка спросит, где мы были, не могу же я солгать?

Сьюки вдруг застыла на месте, и я, поскольку она держала меня за руку, тоже остановился. Обернувшись, Сьюки произнесла торжественно:

– Прошу, мастер Джонни, не говорите ничего такого, из-за чего я могу потерять место. Знаю, вы в глубине души добрый мальчик и не хотите зла моей семье.

– Обещаешь, что, когда мы будем гулять, позволишь мне пойти на заставу и побыть там, сколько я захочу? – Она кивнула. – Хорошо. Тогда я тоже обещаю.

Мы прошли еще несколько шагов, и у Сьюки вырвалось:

– Ох, ну что нас сегодня понесло в Хафем! Не вышло бы из этого какой беды. Да и дядюшка совсем плох. А случись с ним что, бедную тетушку выпроводят за порог.

Я слушал ее вполуха, раздумывая о том, возможно ли, что между мною и Генриеттой существует родственная связь, и значит ли это, что я имею какое-то отношение к семейству Момпессон.

Когда мы добрались домой, мать, ждавшая у задней двери, вошла в кухню, пока мы снимали верхнюю одежду.

– Вы очень припозднились, – сказала она. – Я беспокоилась. Где вы были?

Вопрос был обращен к нам обоим. Я, покраснев, отвел глаза, но Сьюки, тоже пунцовая, тут же отозвалась:

– Мы ходили за Овер-Ли, мэм. Там очень плохие проулки.

– Наверняка вы ходили дальше. Вернулись на целый час позднее, чем обычно.

Щеки у Сьюки пылали; совсем растерявшись, она бросила на меня отчаянный взгляд. Я не успел опомниться, как из моего рта полилась бойкая речь:

– Когда мы вернулись к Овер-Ли, брод оказался совсем затоплен, пришлось обходить по тропе через Мортсейский лес.

Чувствуя на себе взгляд Сьюки, я отвел глаза.

– Тогда вы, наверное, смертельно проголодались, – заметила матушка, и я, поняв, что она поверила моей лжи, испытал одновременно облегчение и испуг. Я говорил, чтобы защитить Сьюки, так как признал: бывают случаи, когда ложь оправданна. Но если разрешена ложь, разрешены и некоторые другие вещи, и тогда вообще не понятно, как вести себя в этом мире. А еще меня восхищало ощущение своей силы: я создал историю, которая сделалась реальной, оттого что в нее поверила моя мать, историю о том, как мы самым невинным образом блуждали между Овер-Ли и Мортсейским лесом.