Текст книги "Квинканкс. Том 1"

В конце концов меня, наверное, сморил сон, потому что помню только, как меня, наполовину пробудившегося, внесли из экипажа в освещенную комнату, где суетился народ, как затем сон чередовался с полусном, пока меня снова не начало убаюкивать качание кареты и ритмичный перестук копыт – хотя теперь движение было не таким быстрым, а стук звучал громче.

Проснувшись совсем, я увидел, что зажат между матушкой и незнакомым джентльменом, который громко храпел, откинув голову на спинку сиденья. Трое попутчиков, сидевших напротив, мало чем от него отличались.

Время от времени мы с грохотом заезжали в гостиничные дворы небольших городков, где делали краткие остановки, и кондуктор, стоя у кареты с хронометром, следил, как конюхи меняли лошадей; бывали также остановки более длительные, для поспешного ланча или не менее поспешного обеда. Однажды, когда мы проезжали по какому-то городу, я, высунув голову наружу, поднял глаза: над улицей нависал большой замок. На одном из перекрестков мне бросился в глаза какой-то висящий предмет, как мне показалось, из железа, костей и просмоленного полотна.

– Что это было? – спросил я у матушки.

Она вздрогнула, а ее сосед проговорил:

– Слава богу, с последнего раза уже десять лет прошло.

Помню, как днем выглянул из окошка, когда мы двигались по дну пологой долины, вдоль небольшой речушки и заливного луга. Местность была окрашена в сочные золотисто-зеленые тона, как бывает в погожие дни к концу дождливого лета. Когда солнце начало садиться за горизонт, на низменные заливные луга (каких много в краю дамб, где мы проезжали) пала бледная дымка. Туман вился по ногам коров, беспечно пасшихся у самого края воды; казалось, они ступают вброд по глубине, наклоняя головы за золотой пылью, которая завихряется вокруг их копыт.

Я снова задремал, склонив голову на матушкино плечо, а немного позже, в полусне, почувствовал тяжесть ее головы, покоившейся на моей.

Персонажи, непосредственно не участвующие в событиях романа, обозначены курсивом.

Часть вторая
Момпессоны

Книга I
Неудавшиеся замыслы

Вдоль улицы с высокими невыразительными домами (на ее углу мы стоим) перемещается фонарщик; подув на озябшие пальцы, он подхватывает лестницу и несет ее к следующему фонарю. Цепочка огоньков постепенно удлиняется, вспыхивает еще один, пламя мигает раз-другой и выравнивается. А вот тащится по тротуару немногочисленное, лишенное отца семейство оборванцев – изгнанники с Эрина, печального братского острова, нищие и несчастные. Холодные, голодные, страдающие представители рода человеческого! В двух шагах от мест, где свили себе гнездо Праздность и Беспутство. Но пусть благородная Бедность следует мимо, поскольку наш интерес вновь направлен на Богатство, Надменность и Могущество.

Мы снова находимся у Момпессон-Хауса. В этот раз он сияет огнями, поскольку наступило время одного из «пятничных вечеров» леди Момпессон. Вам известно, конечно, что бывает в таких случаях: Вайпертов оркестр играет кадрили, лакеи облачены в парадные ливреи, добавочные слуги, нанятые в агентстве, пытаются делать вид, будто они свои и знают, где что лежит, но то и дело натыкаются друг на друга и забредают не в ту комнату. В слепящих взор парадных залах плавает сладковатый запах лучших восковых свечей.

Короче говоря, налицо все то, что бесстыдное Довольство может выложить пред очи Старинной Порочности, и…

Однако довольно, поскольку данный случай как будто изысканного стиля не требует. Отлично. Ограничимся обычной правдой, без каких-либо отступлений.

Когда стрелки часов подбирались к десяти, приехавший – всего-то! – в наемном экипаже мистер Барбеллион (Могущество) взошел на крыльцо и, в посрамление факельщикам и лакеям, был узнан дворецким и допущен в дом. Он взбирается по лестнице и через большую гостиную, переполненную джентльменами в придворном платье и их дамами в шелках и драгоценностях, устремляется к леди Момпессон (Надменность), в чьих глазах, насколько это дозволяется хорошим тоном, сквозит любопытство.

– Мистер Барбеллион, какой приятный сюрприз, – бросает она холодно.

Он явственно краснеет – вполне можно предположить, что от обиды. Но о мотивах не будем! Таково правило.

Как бы то ни было, ответ его звучит примерно так:

– Миледи, я бы не подумал вторгаться сюда, если бы не крайне срочное дело. Мой агент только-только прибыл из Мелторпа. Миссис Мелламфи – как она себя называет – бежала.

– Бежала? И куда?

– В Лондон, но куда далее – не знаю.

– Не знаете, мистер Барбеллион? – повторяет она ледяным тоном. Тут на ее лице появляется приветливая улыбка, и она, глядя в дальний конец комнаты, наклоном головы приветствует джентльмена в форме имперского посла.

Мистер Барбеллион вздрагивает.

– Боюсь, леди Момпессон, мой агент ее упустил.

– Не должен бы. Его труды хорошо оплачиваются.

– Леди Момпессон, безусловно, права. – Мистер Барбеллион сопровождает свои слова легким поклоном.

– Как же он допустил такую нерадивость?

– Сегодня, в самые ранние утренние часы, его разбудили в гостинице «Роза и Краб» сообщением от его осведомителя: миссис Мелламфи только что отбыла в Лондон. Разумеется, он сразу же пустился в погоню за ночным дилижансом, но когда его настиг, обнаружил, что ее с сыном там нет. Предположив, что они ехали на почтовых, он тоже добрался до Лондона, наводя справки во всех попутных гостиницах. Но не обнаружил ни единого следа.

– Понятно. – Пальцы леди Момпессон барабанят по вееру. – А почему вы говорите, что она отправилась именно сюда?

– Об этом она сообщила моему осведомителю.

– Разве вам не пришло в голову, что она может лгать? По мне, так она очень ловкая лицемерка.

– Не думаю, леди Момпессон. Более вероятно, что мой агент, без промедления извещенный о ее отъезде, умудрился опередить ее в пути.

– Опередить? Ну и ну. Но если она здесь, ее необходимо найти. Пока этот кодицилл у нее… – Она делает паузу, мистер Барбеллион кивает. – Вы правильно поступили, что пришли со своим сообщением ко мне, мистер Барбеллион. Сэр Персевал, в отличие от меня, не видит всей деликатности этого дела.

– Прямота сэра Персевала согласуется со старыми добрыми традициями английского джентльменского сословия, однако данный случай требует большей осмотрительности.

– Полностью с вами согласна. Как по-вашему, мистер Барбеллион, почему она решила бежать? Поняла, что ваш агент за нею наблюдает? Он ведь, кажется, действовал на редкость топорно.

– Думаю, причина в том, что в тот самый день, когда я у нее был, кто-то пытался похитить мальчишку. Она прямо обвинила в этом меня. Что за глупость! Неужели бы я ввязался в подобную опасную авантюру.

– Думаю, мне понятно, почему она вас так боится, мистер Барбеллион. Судя по словам, которые она обронила два месяца назад, во время беседы в Момпессон-Парке, она вообразила, будто вы связаны с другой стороной.

– Вот оно что! – восклицает мистер Барбеллион. – Теперь мне многое стало понятно.

– Как бы то ни было, я очень встревожена тем, что другая сторона ее отыскала и попыталась завладеть ребенком.

– Действительно. Собственно, я подозреваю, что противник получил эти сведения от ее собственного адвоката.

– Однако вы уверяли нас с сэром Персевалом, что этому человеку… Как его фамилия, Самптью?

– Сансью, – поправляет мистер Барбеллион.

– Да-да. Что этому человеку если не полностью, то до известной степени можно доверять.

Мистер Барбеллион краснеет. Он, конечно же, ощутил… Впрочем, не будем строить догадки.

Он бормочет:

– Боюсь, я ошибался, леди Момпессон. Он позволил себе какими-то путями дознаться, где прячется миссис Мелламфи, и, догадываясь, конечно, о ценности этих сведений, продать их противной стороне.

Тут баронет, полулежащий на софе рядом с дверью в соседнюю комнату, замечает адвоката и делает ему знак.

– Это меня тревожит, – говорит леди Момпессон. – Но, вижу, вас заметил сэр Персевал. Пока вы еще здесь, хочу вам кое-что сказать. Нам удивительно не везет с учителями и гувернантками.

– То же я слышал от Ассиндера. Мистер Дейвид Момпессон, надеюсь, поправился?

Леди Момпессон поджимает губы.

– Да, но я не об этом прискорбном случае. Я имела в виду гувернера Тома, который тоже покинул службу, только при обстоятельствах далеко не столь скандальных. Произошли некоторые неприятности – из-за мальчишеских проказ, как считает сэр Персевал. Так или иначе, нам нужен другой гувернер. Не подыщете ли кандидатуру, на этот раз молодого человека более крепкого склада?

– Я займусь этим, леди Момпессон. И, пока я не ушел, важные новости из Хафема. Теперь, когда собрана осенняя рента, Ассиндер сообщает мне, что доходы опять снизились и цифры столь низки, что это заставляет тревожиться. Виной в основном прежнее затруднение: невозможно найти арендаторов, согласных взять ферму, где налог в пользу бедных почти равен арендной плате.

– Я думала, мистер Ассиндер улаживает вопрос с бедняками, приписанными к приходу?

– По его словам, он продвигает это дело со всей возможной поспешностью, леди Момпессон. Но в то же время я должен вновь вас предостеречь…

Он умолкает, задумчиво глядя на собеседницу.

– Я готова признать, что вы правы насчет мистера Ассиндера, – кивает она. – Но имейте в виду: сэр Персевал по-прежнему не желает слышать о нем ничего плохого.

Сэр Персевал повторяет свой жест, причем в этот раз нетерпеливо трясет головой; адвокат отвечает поклоном на холодную прощальную улыбку леди Момпессон и спешит в другой конец комнаты.

За ночь мы дважды поменяли лошадей, хотя у меня остались только расплывчатые воспоминания о том, как меня, полусонного, переносили из темного нутра кареты в ярко освещенную столовую. Проснувшись, я обнаружил, что моя голова лежит на плече все еще спящей матушки. С другой стороны от меня сидел пожилой джентльмен, также крепко спавший; я не мог оторвать взгляд от его рта, который то приоткрывался, то захлопывался. Утро было сумрачное, вчерашняя хорошая погода улетучилась – или, быть может, осталась на севере, у нас за спиной. Небо было затянуто низкими облаками, откуда время от времени сыпался мелкий дождичек, словно золотой конец лета разом сменился серым началом осени. Мы путешествовали весь долгий день и всю следующую ночь, и мой первоначальный восторг быстро сменился скукой от заключения в тряской карете.

На самом рассвете карета прогромыхала под аркой, въезжая в гостиничный двор. Не вполне проснувшаяся матушка выглянула из окошка:

– Что это за город?

Пожилой джентльмен, всхрапнув, пробудился и от-ветил:

– Хартфорд. «Синий дракон».

Матушка вздрогнула, и сон слетел с нее окончательно.

Кондуктор громогласно объявил, что у нас есть пять минут, и мы в большой спешке ринулись в зал для пассажиров. (Пока мы ели, я с изумлением заметил, как в дальнем углу брили какого-то джентльмена.)

– Мы почти приехали, – сказала матушка за кофе.

– Мама, кого ты знаешь в Лондоне? – спросил я.

– Никого, кроме мистера Сансью. Я сразу отправлюсь к нему и спрошу совета, как нам прожить на наши гроши.

Тут я решился затронуть вслух предмет, о котором уже некоторое время размышлял втайне:

– Мама, тебе не приходило в голову, что мистер Сансью поступил с нами не совсем хорошо?

Она призналась, что эта мысль посещала и ее; поставив наконец перед собой этот вопрос, мы откровенно обсудили, был ли мистер Сансью честен, когда давал нам столь пагубные советы. Матушка упирала на то, что у него не было причин нас обманывать, я же сослался на историю миссис Дигвид о том, как ее муж потерял деньги в строительной спекуляции; по моему предположению, затея, к участию в которой нас подтолкнул мистер Сансью, могла быть обманом с самого начала. И еще, продолжал я, мне подозрителен его интерес к тому, есть ли у нас что-нибудь на продажу; не мог ли он, спросил я матушку, прознать о кодицилле, о его ценности для некоторых людей.

Она долго молчала, потом произнесла:

– Да, вероятно, ты прав. Может, он-то и выдал нас нашему врагу, хотя не понимаю, как он нашел к нему дорожку. Но верно, он всегда знал мою настоящую фамилию и мог извлечь из этого пользу.

Как я ее ни уговаривал, матушка не назвала мне «настоящую» нашу фамилию; оставалось только предполагать, что это была та самая, начинавшаяся с «К», которая попалась мне на глаза уже давно, когда я толком не умел читать.

Наконец я спросил:

– Мама, а какой фамилией мы назовемся сейчас?

Она удивленно подняла брови.

– Ты о чем?

– Я думаю, раз кто-то нас разыскивает, нам нужно взять другую фамилию.

– Другую фамилию? Как странно было бы здесь… – начала она тихонько и замолкла.

Она не пояснила свои слова (я понял их лишь много позже), но согласилась с тем, что новую фамилию выбрать необходимо. Нам вспомнилась деревушка Оффланд вблизи Мелторпа, куда мы часто ходили, и на этом названии мы и остановились. Странная штука эти фамилии, думал я, повторяя про себя: «Джон Оффланд».

– Идти нам не к кому, – сказал я. – Разве что к вдове дяди Мартина?

– Ох, Джонни, это невозможно. Я едва с ней знакома. Она была молодой женщиной, а я – девочкой.

– Но ведь она твоя родственница?

– По-моему, да. Наши семьи были связаны, но не очень тесно: мой отец не был знаком с ее отцом. А приблизительно в то время, когда она вышла за дядю Мартина, мой отец с ним поссорился, и впоследствии я с ней почти не общалась.

– Из-за чего они поссорились?

– Уже неважно. Это очень долгая история. Когда-нибудь узнаешь.

Я собирался спросить, что означали намеки, оброненные ею раньше, но нас прервал кондуктор, объявивший, что карета вот-вот отправляется. Джентльмен, сидевший напротив нас, не вернулся, но сели два новых пассажира – элегантная дама с юнцом несколькими годами старше меня, – и мы отправились.

Леди (она назвала себя миссис Попплстоун, путешествующей со своим сыном Дейвидом, на что матушка, несколько смешавшись, представила нас: «Миссис и мастер Оффланд») завязала с моей матерью разговор, и вскоре они сдружились.

Лондона не было видно, но я уже ощущал его в горьком запахе угля, щекотавшем нос и глотку, затем на горизонте показалась темная туча, она росла и росла – и это был дым сотен и тысяч каминов. Мы миновали еще несколько миль; вокруг множились деревни, жавшиеся к дороге, словно боялись остаться без ее покровительства; расстояния между ними делались короче. Под конец деревни пошли сплошняком, и я воскликнул: «Это точно Лондон!» Однако матушка, а с нею приятная дама и ее сын засмеялись и уверили меня, что я ошибся. Эта сцена повторялась несколько раз, ибо я не мог взять в толк, что почти непрерывные ряды магазинов и красивых домов и улиц – это всего лишь разросшиеся деревни за окраиной столицы.

Я замечал, что матушка волнуется почти так же, как я.

– Он кажется еще большим, чем всегда, – тихонько сказала она; глаза ее сверкали.

Но наконец мы проехали через заставу, которая к тому времени была устроена на Нью-роуд, и мои попутчики признали: да, вот уже и Лондон. Теперь я начал удивляться тому, что улицы сменяют и сменяют одна другую, а противоположный край города все не показывался. Больше того, я никогда не видел и даже не представлял себе таких улиц, меня ошеломляли их ширина, высота зданий, обилие и разнообразие транспорта – роскошных частных карет, что проносились мимо (прощальные взмахи лошадиных хвостов воспринимались как жест презрения), обшарпанных наемных экипажей, черных угольных повозок, огромных неуклюжих подвод, – а также напор пешеходов, которые двумя громадными сплошными толпами спешили в противоположных направлениях по тротуару.

Пропутешествовав еще почти час, мы очутились на особенно широкой улице, которая, как сказала мне миссис Попплстоун, называлась Риджент-стрит; на моей любимой карте такой как будто не было, что и неудивительно: ко времени издания карты улица еще не была построена. Карета поплелась почти шагом, потому что проезжая часть и тротуар превратились в пугающую круговерть из взрослых и детей, лошадей и повозок – как бывает на ярмарочной площади. Там были юнцы с желтоватыми лицами, в черном платье и черных круглых шляпах, с висящими вдоль щек локонами – «евреи», шепнула матушка; они сновали меж карет, предлагая пассажирам товары: апельсины, пряники, орехи, перочинные ножи, записные книжки, пеналы. Другие люди, взрослые и мальчики, швыряли в окна какие-то бумаги; когда я поймал одну, это оказалась театральная афиша. (Наконец-то я побываю в настоящем театре!) Очередные таинственные личности, рискуя жизнью, выбегали на середину улицы с лопатами и ведрами. Это походило на сон наяву: грохот экипажей на мостовой, крики уличных торговцев, колокольчики газетчиков. От всего этого я испытывал одновременно радостное возбуждение и страх.

Мы попали в затор и остановились среди красивых экипажей, в таком количестве и многообразии, какие мне и не снились. Справа находилось прекрасное ландо, алое, с красивой лакировкой, боковую стенку украшал герб, который повторялся на окаймленной золотой бахромой драпировке козел, где сидели двое кучеров. За ними стояли бок о бок два лакея в треуголках и ливреях с большими золотыми бантами на плечах, оба держали по трости с золотым набалдашником, прислоненной к выступу крыши, и оба смотрели вперед невидящим взором. Но экипаж справа выглядел еще элегантней: в дополнение к двум лакеям там имелся мальчик в полосатой жилетке и паричке, стоявший на возвышении; на мой взгляд он ответил такой улыбкой, что сделался смертельным моим врагом.

Но больше всего меня удивили пылающие газовые рожки, которые освещали улицы и витрины магазинов: в тот пасмурный и дождливый сентябрьский день их зажгли необычно рано. Ни о чем подобном я даже не слыхивал, поскольку газовое освещение в то время не дошло еще до нашей деревни. Я взглянул на матушку: щеки ее зарделись, словно от волнения.

– Такое множество газовых фонарей! – воскликнула она. – А посмотри на зеркальные стекла, газовый свет в магазинах. Когда я в последний раз здесь была, улиц с газовым освещением имелось не более трех-четырех, в районе Сент-Джеймса, и магазины с такими витринами можно было пересчитать по пальцам.

– Бог мой! – воскликнула миссис Попплстоун, а ее сын презрительно улыбнулся. – Да вы, выходит, не бывали в Лондоне уже тысячу лет!

Матушка покраснела и опустила глаза.

Карета, которая по большой дороге неслась как птица, на улицах Лондона обратилась в неуклюжее чудище: ее то и дело настигали другие экипажи, на нее орали извозчики, из-под ее колес прыскали вывернувшие из-за угла пешеходы. Она напоминала мне уток, что грациозно плывут по воде и неуклюже переваливаются с боку на бок на суше.

Теперь, когда карета замедлила ход, я смог рассмотреть людей, с которыми мне предстояло соседствовать. На широкой улице (Хеймаркет, как шепнула мне матушка) были смешаны в единую толпу модники и оборванцы. За леди или джентльменом (нередко сопровождаемыми лакеем, при тросточке с набалдашником из слоновой кости) могли следовать люди, похожие на нищих: мужчины в бумазее и вельвете, с рукавами, подвязанными веревкой, женщины в обтрепанных платьях, маленькие девочки-цветочницы. Зрение, слух и обоняние со всех сторон подвергались осаде: на каждую стену или ограду были налеплены, выцветали на солнце афиши и объявления, глашатаи выкрикивали новости дня – потерянный ребенок, кораблекрушение, перемены на бирже, – а рядом торговцы продавали с лотков жареные каштаны, печеную картошку или вареных моллюсков.

Мы приближались к району, где происходила большая перестройка: сносили Королевские конюшни, чтобы устроить большую, открытую для публики площадь. Матушка изумленно огляделась, словно с трудом узнавала это место. Внезапно взревел рожок почтальона, карета запнулась, с грохотом завернула под высокую арку и через узкий проезд достигла двора гостиницы, вывеска которой гласила: «Голден-Кросс».

– Мы не здесь остановимся? – спросил я матушку, пока мы собирали пожитки и готовились к выходу.

– Нет, – шепнула она. – Здесь слишком дорого.

– А еще, – дополнил я, – нас тут запросто найдут. Так куда мы отправимся?

– Не знаю, – отвечала она.

Эти слова, вероятно, услышала миссис Попплстоун, стоявшая вместе со своим сыном рядом, потому что она произнесла:

– Дорогая, мы сейчас собираемся в очень респектабельный частный отель, «Бартлеттс», на Уимпол-стрит. Рекомендую. Не хотите ли поехать с нами в одной карете? Багажа у нас кот наплакал.

Матушка с благодарностью приняла ее предложение. Однако кучер, увидев, сколько нас и как много у нас с матушкой багажа, выразил недовольство.

– Вы же знаете, – пожаловался он миссис Поппл-стоун, – такой груз мне не увезти.

– Ну что ж, – обратилась она к моей матушке, – проще простого. Мы с вами возьмем багаж и отправимся вперед, а юные джентльмены последуют за нами пешком. Мой сын знает дорогу к отелю.

Это предложение показалось очень разумным, багаж был погружен, и дамы сели в карету. (Но прежде я настоял на том, чтобы распаковать свою карту, вынул листы с центром Лондона, а остальное вернул в коробку.) Мы с мастером Попплстоуном двинулись вслед за каретой по другому проезду и очутились на Стрэнде, прямо напротив угрюмой старой громадины, фасад которой венчал каменный лев. (Много позднее я узнал, что это был Нортумберленд-Хаус, а также понял, почему матушка расстроилась, оказавшись внезапно именно в этом месте.) Вскоре мы со спутником потеряли из виду карету и углубились в переулки.

Мы делали поворот за поворотом, вскоре я перестал их считать и принялся жадно рассматривать все, что встречалось по дороге: прачки в деревянных башмаках несли на головах узлы, торговцы пирогами звонили в колокольчики и выкрикивали: «Пирожки с пылу с жару!», с лотков продавались устрицы и яблоки, пирожки и моллюски, на каждом перекрестке торчали подметальщики с длинными метлами. Многое меня пугало: глядя в небо с тесных улиц, зажатых между высокими домами и лишенных воздуха, я чувствовал себя так, словно нахожусь на дне колодца; железные решетки на домах по обе стороны напоминали мне о гробницах. Видно, думал я, Лондон очень опасное место, раз магазины на главной улице защищены железом. Но каковы эти магазины! Я заглядывал в зеркальные витрины лавок, где торговали гравюрами, и охотно бы пооколачивался там подольше, но мастер Попплстоун меня торопил.

Внезапно он остановился, воскликнул: «Подожди здесь! У меня поручение от матушки!» – и исчез в ближайшей галантерейной лавке. Я стоял снаружи и, забыв обо всем, глазел по сторонам, пока внезапно не понял, что прошло уже много времени. В лавке я не обнаружил своего спутника и обратился к продавцу.

Когда я описал мастера Попплстоуна, продавец ответил:

– Вы, должно быть, говорите о молодом джентльмене, который недавно сюда заходил. Он тут же выбежал через заднюю дверь.

Я не знал, что и подумать, однако времени на размышления не оставалось, так как я сообразил, что не знаю, где находится отель, куда поехала матушка. Все больше тревожась, я двинулся куда глаза глядят; казалось, уличные торговцы обращают теперь свои призывы именно ко мне; «А вот апельсины! А вот яблоки!» – кричат торговцы апельсинами, когда я пробегаю мимо; «Три ярда за пенни!» – вопят продавцы песенников, загораживая мне дорогу. Один раз я миновал лоток, за которым высокая наглая тетка держала на вилке живого, наполовину освежеванного угря; он жутко дергался, а она ухмылялась и что-то приговаривала.

Я пытался определиться по карте, но проку от этого не было, так как я не имел понятия, где нахожусь. Я показал карту случайно выбранному прохожему, но он прежде не видел карт и не знал, что с ней делать.

К счастью, однако, я вспомнил название постоялого двора и сумел в конце концов вернуться на Чаринг-Кросс. Я прождал у въезда во двор битый час, пока рядом не остановился экипаж и оттуда не выбралась моя матушка.

Глядя безумными глазами, она кинулась мне навстречу и крепко обняла, выкрикивая: «Ее здесь нет?»

Возвратив себе наконец дар членораздельной речи, она поведала мне вот что. Когда карета остановилась у отеля, миссис Попплстоун настояла на том, что оплатит проезд, а матушке тем временем поручила пойти в отель и сказать, что она, миссис Попплстоун, вернулась и просит помочь ей с багажом. Матушка так и поступила, оставив в карете все наши вещи, и, к своему удивлению, обнаружила, что никто в отеле никакой миссис Попплстоун не знает. На улице, разумеется, выяснилось, что кареты и след простыл. Таким образом, весь наш багаж исчез.

– Я все ждала, но она не вернулась, – повторяла матушка. – Тебя тоже не было, Джонни. Не иначе как произошло недоразумение. Когда она не найдет меня в отеле, то, конечно же, вернется сюда?

Не сразу я смог убедить ее в том, что нас ограбили, и тогда она разразилась слезами:

– Как она могла так поступить? Трудно поверить! Она была такая любезная, такая солидная. Ах, Джонни, мы остались в чем стоим! Больше у нас ничего нет!

Она все твердила, какие мы невезучие, а я злился, так как думал, что мы вели себя как последние растяпы. Замечая, что на нас глазеют, я отвел матушку в столовую. Официант спросил меня, что случилось, я рассказал ему о нашем приключении, он уверил, что подавать жалобу магистрату – пустая потеря времени, а потом перестал обращать на нас внимание, из чего я заключил, что им руководило вовсе не сочувствие, а просто любопытство.

Наконец, когда матушка немного пришла в себя, мы наняли другую карету и поручили кучеру отвезти нас в какой-нибудь респектабельный частный отель. Через несколько минут миссис и мастер Оффланд высадились на Клиффорд-стрит, перед домом со скромной вывеской, которая заявляла, а скорее, в благовоспитанной манере сообщала вполголоса: «Частный отель «Невот». Там, объяснив безразличному клерку, почему у нас нет багажа, мы сняли комнату и заказали туда скромный обед.

Мы оценили размеры нашей потери; серебро, хороший фарфор, красивая одежда – все это мы рассчитывали продавать и на вырученные деньги продержаться некоторое время. Как нам теперь жить? Я осторожно затронул возможность продать сэру Персевалу кодицилл, но матушка, вконец расстроившись, невнятно забормотала о своем отце и о том, что совершила бы предательство, которого себе не простит, и я дал себе слово впредь об этом не упоминать. Немного погодя я спросил, не думает ли матушка, раз мы оказались в таком положении, обратиться все же к миссис Фортисквинс.

Она со вздохом отозвалась:

– Да, наверное.

Таким образом, в тот же день мы отправились на Голден-сквер, где жила вдова дяди Мартина.