Текст книги "Тяжелее небес. Жизнь и смерть Курта Кобейна, о которых вы ничего не знали прежде"

Телевизор был настроен на MTV, но без звука. Он подошел к стереосистеме и включил альбом Automatic for the People группы R.E.M., убавив громкость, чтобы голос Стайпа звучал как дружеский шепот на заднем плане. Позже Кортни обнаружит, что стереосистема все еще включена, а этот диск будет вставлен в проигрыватель. Он зажег сигарету Camel Light и вернулся в кровать, прижав к груди большой блокнот и тонкую красную ручку. Чистый лист бумаги на мгновение заворожил его, но не из-за творческого тупика: он представлял себе эти слова неделями, месяцами, годами, десятилетиями. Он сделал паузу только потому, что даже лист стандартного размера казался таким маленьким, таким ограниченным.

Курт уже написал длинное личное письмо жене и дочери, которое набросал, находясь в Exodus. Он привез это письмо обратно в Сиэтл и засунул его под одну из этих пропитанных духами подушек. «Ты знаешь, я люблю тебя, – написал он в том письме. – Я люблю Фрэнсис. Мне очень жаль. Пожалуйста, не поступай так, как я. Прости, прости, прости». Курт много раз написал писал «прости», заполняя целую страницу этой просьбой. «Я буду там, – продолжал он. – Я буду защищать вас. Я не знаю, куда иду. Я просто больше не могу быть здесь».

Эту записку было достаточно трудно написать, но он знал, что второе послание будет не менее важным, и ему нужно быть осторожным со словами. Курт адресовал его Бодде – так звали его воображаемого друга детства. Он писал крошечными, продуманными буквами и писал по прямой линии, не соблюдая правил. Он подбирал слова очень методично, стараясь, чтобы каждое из них было ясным и легко читалось. Когда Курт писал, освещение от MTV обеспечивало большую часть света, так как солнце все еще поднималось.

Говорю языком обученного идиота, который, очевидно, предпочел бы быть кастрированным инфантильным нытиком. Понять эту записку будет довольно легко. Все предупреждения из курса «Панк-рок для начинающих». На протяжении многих лет мое первое знакомство со, скажем так, этикой, связанной с независимостью и принятием вашего сообщества, оказалось очень верным. Я уже много лет не испытываю волнения от прослушивания музыки, а также от ее создания, хотя я все-таки писал уже слишком много лет. Я чувствую себя виноватым в этом. Например, когда мы находимся за кулисами, гаснет свет и начинается маниакальный рев толпы, это не действует на меня так, как на Фредди Меркьюри, который, казалось, испытывал огромное удовольствие от восхищения толпы. Это то, чем я восхищаюсь и чему завидую. Дело в том, что я не могу обмануть вас. Никого из вас. Это просто несправедливо по отношению к вам или ко мне. Самое худшее преступление, которое я могу придумать, – это обманывать людей, притворяясь, что я получаю стопроцентное удовольствие. Иногда мне кажется, что я должен запустить таймер, прежде чем выйти на сцену. Я перепробовал все, что в моих силах, чтобы оценить это, и я ценю, Боже, поверь мне, ценю, но этого недостаточно. Я ценю тот факт, что творчество нашей группы затронуло чувства многих людей. Я, должно быть, один из тех самовлюбленных людей, которые ценят вещи только тогда, когда их уже нет. Я слишком чувствителен. Мне нужно стать более безразличным, чтобы вернуть себе тот энтузиазм, который был у меня когда-то в детстве. Во время наших последних трех туров я стал гораздо больше ценить всех людей, которых знаю лично, а также поклонников нашей музыки. Но я все еще не могу избавиться от разочарования, чувства вины или сочувствия, которое я испытываю ко всем. В каждом из нас есть что-то хорошее, и я думаю, что просто слишком люблю людей. Настолько сильно, что мне становится чертовски грустно. Грустный, маленький, чувствительный, неблагодарный, Рыбы, Иисус! Почему бы тебе просто не насладиться этим? Я не знаю. У меня есть богиня-жена, которая пропитана амбициями и сочувствием, и дочь, которая слишком напоминает мне то, чем я был раньше. Она полна любви и радости, она целует каждого встречного, потому что все они замечательные и не причинят ей никакого вреда. И это пугает меня до такой степени, что я едва могу функционировать. Я не могу вынести и мысли о том, что когда-нибудь Фрэнсис станет жалкой саморазрушительной рокершей, в кого, собственно, я и превратился. Мне повезло, очень повезл, я ценю это, и я благодарен. Но с семи лет я стал ненавидеть всех людей только потому, что им кажется, что со всеми ладить и сочувствовать – это так легко. Сочувствие! Наверное, только потому, что я слишком люблю и сочувствую людям. Благодарю вас всех с самого дна моего пылающего, вызывающего тошноту желудка за ваши письма и беспокойство в течение последних лет. Я слишком сумасбродный, капризный ребенок! У меня больше нет страсти, так что помните: лучше сгореть, чем угасать.

Когда Курт отложил ручку, была исписана вся страница, кроме двух дюймов. Чтобы набросать записку, потребовалось три сигареты. Слова давались нелегко, в них были ошибки и незаконченные предложения. У него не было времени переписать это письмо двадцать раз, как он переписывал многие письма в своих дневниках. На улице светало, и нужно было действовать, пока не проснулся остальной мир. Он подписался: «Мир, любовь, сочувствие. Курт Кобейн», написав свое имя печатными буквами вместо того, чтобы поставить подпись. Курт дважды подчеркнул слово «сочувствие»; это слово упоминалось в его письме несколько раз. Курт написал еще одну строчку: «Фрэнсис и Кортни, я буду рядом с вами» – и сунул бумагу и ручку в левый карман пиджака. По стерео Стайп пел Man on the Moon («Человек на Луне»). Курт всегда любил Энди Кауфмана – еще в средней школе в Монтесано его друзья смеялись, когда Курт пародировал Латку из «Такси».

Курт встал с кровати, подошел к шкафу и снял со стены доску. В этой потайной каморке лежали бежевый нейлоновый оружейный футляр, коробка с патронами и коробка из-под сигар Tom Moore. Он поставил доску на место, положил патроны в карман, взял коробку из-под сигар и взвалил тяжелый дробовик на левое плечо. В стенном шкафу в коридоре он прихватил два полотенца; ему они не нужны, но кому-нибудь – пригодятся. Сочувствие.

Курт тихо спустился по девятнадцати ступеням широкой лестницы. Он находился в нескольких футах от комнаты Кали и не хотел, чтобы кто-нибудь его заметил. Все это было продумано и намечено с той же тщательностью, которую Курт вкладывал в обложки своих альбомов и клипы. Там будет кровь, много крови, и беспорядок, которого он не хотел в своем доме. Больше всего ему не хотелось оставаться там и оставлять дочь наедине с кошмарами, которые мучили его самого.

Направляясь на кухню, Курт прошел мимо дверного косяка, где они с Кортни отмечали рост Фрэнсис. Сейчас там была только одна линия, маленькая карандашная пометка с ее именем в 31 дюйме от пола. Он никогда не увидит более высоких отметок на этой стене, но он был убежден, что без него жизнь дочери будет лучше.

На кухне Курт открыл дверцу холодильника из нержавеющей стали Traulson стоимостью 10 000 долларов и схватил банку рутбира Barq’s, стараясь не выпускать из рук дробовик. Неся свой немыслимый груз – рутбир, полотенца, коробку с наркотиком и дробовик, которые позже будут найдены в причудливой кучке, – он открыл дверь на задний двор и прошел через внутренний дворик. Рассвет был близок, и туман повис над самой землей. Почти каждое утро в Абердине было таким же: сырым, дождливым, промозглым. Курт никогда больше не увидит Абердин; никогда не поднимется на вершину водонапорной башни на холме «Думай обо мне»; никогда не купит ферму в округе Грейс-Харбор, о которой он так мечтал; никогда больше не проснется в приемной больницы, притворяясь убитым горем посетителем, только для того, чтобы найти теплое место для сна; никогда больше не увидит мать, сестру, отца, жену или дочь. Курт прошел двадцать шагов до оранжереи, поднялся по деревянным ступенькам и открыл заднюю французскую дверь. Пол был покрыт линолеумом: его будет легко отмыть. Сочувствие.

Он сидел на полу однокомнатной постройки и смотрел на входную дверь. Никто не мог увидеть его здесь, разве что если забраться на деревья за его имением, что было маловероятно. Последнее, чего ему сейчас хотелось, так это чтобы случилась какая-нибудь фигня, из-за которой он мог остаться овощем, что причинит ему еще большую боль. Два его дяди и двоюродный дедушка совершили такую же ужасную прогулку, и, если им это удалось, Курт знал, что тоже сможет. У него были «гены самоубийцы», как он шутил со своими друзьями в Грейс-Харбор. Он никогда больше не хотел видеть больницу изнутри, больше не хотел, чтобы доктор в белом халате ощупывал его, не хотел чувствовать эндоскоп в своем больном желудке. Он покончил со всем этим, покончил со своим желудком. Хуже быть уже не могло. Как великий кинорежиссер, он спланировал этот момент до мельчайших деталей, репетируя эту сцену как режиссер и как актер. За эти годы было много генеральных репетиций, происходящих то ли случайно, то ли намеренно, как в Риме. Это всегда было тем, что он хранил в глубине своего сознания, как драгоценный бальзам, как единственное лекарство от боли, которая его не покидала. Его не волновала свобода от нужды. Курт хотел освободиться от боли.

Курт сидел и думал об этих вещах на протяжении многих минут. Он выкурил пять сигарет Camel Lights и сделал несколько глотков рутбира.

Он достал из кармана записку. В ней еще оставалось немного места. Курт положил ее на пол, покрытый линолеумом. Ему приходилось писать большими буквами, которые были не очень ровными из-за поверхности, на которой он сидел. «Пожалуйста, Кортни, продолжай жить ради Фрэнсис, ради ее жизни, которая будет намного счастливее без меня. Я люблю вас. Я люблю вас». Эти последние слова, написанные крупнее, чем что-либо другое, завершали лист. Он положил записку поверх кучи земли и проткнул ручкой посередине, так что она, как штык, удерживала бумагу на месте.

Курт вынул дробовик из мягкого нейлонового чехла. Он аккуратно сложил чехол, как маленький мальчик, убирающий свою лучшую воскресную одежду после церкви. Он снял пиджак, положил его на чехол, а сверху – два полотенца. Ах, сочувствие, приятный дар. Курт подошел к раковине, налил немного воды для того, чтобы приготовить в кастрюльке наркотики, и снова сел. Он открыл коробку с 25 патронами, вынул три и вставил их в магазин дробовика, а затем передвинул затвор «Ремингтона» так, чтобы один заряд оказался в патроннике. Он снял его с предохранителя.

Курт выкурил свою последнюю сигарету Camel Light и сделал еще один глоток Barq’s.

День обещал быть пасмурным. Таким же, как тот, в который Курт впервые пришел в этот мир, 27 лет 1 месяц и 16 дней назад. Однажды в своем дневнике он попытался рассказать историю этого самого первого момента своей жизни. «Моим первым воспоминанием был светло-зеленый кафельный пол и очень сильная рука, державшая меня за лодыжки. Эта сила дала мне понять, что я больше не нахожусь в воде и не могу вернуться назад. Я пытался брыкаться и извиваться, чтобы вернуться обратно, но он просто держал меня, застрявшего во влагалище моей матери. Он словно дразнил меня, и я мог чувствовать слизь и кровь, испаряющиеся и сжимающие мою кожу. Реальность поглощала меня кислородом, и этот стерильный запах дал понять, что я больше никогда не вернусь обратно. Ужас, который больше никогда не повторится. Зная, что это успокаивает, я начал свой первый ритуал решения всех проблем. Я не плакал».

Курт взял коробку из-под сигар и вытащил маленький пластиковый пакетик, в котором лежал мексиканский наркотик «черная смола» на 100 долларов. Чрезвычайно много наркотика. Он взял половину, кусок размером с ластик для карандашей, и уложил его на ложку. Методично и умело он приготовил наркотик и шприц, воткнул его чуть выше локтя, недалеко от своей татуировки «К». Потом Курт сложил все это обратно в коробку и почувствовал, как быстро начинает отдаляться от этого места. Джайнизм проповедовал, что существует тридцать небес и семь адов, которые пронизывают всю нашу жизнь. Если ему повезло, это был бы его седьмой, и последний, ад. Он отложил свои инструменты, плывя все быстрее и быстрее, чувствуя, как замедляется его дыхание. Теперь нужно было спешить: все вокруг было как в тумане, и аквамариновый оттенок обрамлял каждый предмет. Курт схватил тяжелый дробовик и приставил его к открытому рту. Он был уверен, что будет громко. И затем он умер.

«Он был в таком невероятно счастливом настроении, которого я просто не поняла, – вспоминала Фэрри. – Я подумала: “Боже, может быть, на этот раз он действительно поправится”».

Эпилог
Загробный мир
Леонарда Коэна
Сиэтл, Вашингтон
Апрель 1994 – май 1999

Подарите мне загробный мир Леонарда Коэна, чтобы я мог вздыхать вечно.

– Из Pennyroyal Tea

Рано утром в пятницу, 8 апреля, электрик Гэри Смит прибыл по адресу Лейк-Вашингтон-Бульвар, 171. Смит и несколько других рабочих находились в доме с четверга, устанавливая новую систему безопасности. Полиция дважды останавливалась и просила рабочих предупредить их, если вдруг приедет Курт. В пятницу в 8:4 °Cмит был уже возле оранжереи и заглянул внутрь. «Я увидел тело, лежащее на полу, – сказал он позже газете. – И подумал, что это манекен. Но потом заметил, что из правого уха течет кровь. Я увидел дробовик, лежащий поперек его груди и направленный в подбородок». Смит вызвал полицию, а потом позвонил в свою компанию. Один из друзей диспетчера фирмы взял на себя смелость сообщить об этом радиостанции KXRX. «Эй, ребята, вы должны мне за это хорошие билеты на Pink Floyd», – сказал он диджею Марти Римеру. Полиция подтвердила, что в доме Кобейна было найдено тело молодого мужчины, и KXRX передал эту историю в эфир. Хотя полиция не опознала убитого, в первых сообщениях в новостях предполагалось, что это Курт. Через двадцать минут KXRX получила телефонный звонок от Ким Кобейн, которая назвалась сестрой Курта и сердито спросила, почему они распространяют такие гадкие ложные слухи. Они велели ей позвонить в полицию.

Ким послушалась и, услышав новости, позвонила матери. Вскоре на пороге дома Венди появился репортер из Aberdeen Daily World. Ее цитата попадет в сообщения Associated Press и будет передаваться по всему миру: «Теперь Курт умер и присоединился к этому дурацкому клубу. Я говорила ему, чтобы он не вступал в этот дурацкий клуб». Она имела в виду то совпадение, что Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон и Курт умерли в возрасте 27 лет. Но кое-что еще, сказанное его матерью, не было опубликовано ни в одной другой газете. Ни одному родителю, услышавшему новость о смерти Курта, не нужно было читать эту статью, чтобы понять, какую боль чувствует Венди. В конце интервью Венди сказала о своем единственном сыне: «Я никогда больше не обниму его. Я не знаю, что делать. Я не знаю, куда себя деть».

Дон узнал о смерти сына по радио. Он был слишком разбит, чтобы разговаривать с репортерами. Лиланд и Айрис узнали об этом из телевизора. После новостей Айрис пришлось прилечь – ей казалось, что ее слабое сердце может не выдержать.

Тем временем в Лос-Анджелесе Кортни стала пациенткой Exodus, обратившись туда в четверг вечером. В тот же день ее арестовали в Peninsula после того, как полиция прибыла в ее «забрызганный рвотой и кровью номер» и обнаружила шприц, чистый рецептурный блокнот и маленький пакетик, который они приняли за наркотик (вещество оказалось индуистским пеплом удачи[197]197
  Вибхути – священный пепел в индуизме, который широко используется в ритуалах. В вайшнавизме пепел также используется в особо торжественные дни. Широко применяется в аюрведе.


[Закрыть]). После освобождения под залог в 10 000 долларов она записалась на стационарное лечение, отказавшись от гостиничной детоксикации.

В пятницу утром Розмари Кэрролл прибыла в Exodus. Когда Кортни увидела выражение лица Розмари, она поняла все раньше, чем услышала новость. Несколько мгновений обе женщины смотрели друг на друга в полном молчании, пока Кортни наконец не произнесла односложный вопрос: «Как?»

Кортни улетела из Лос-Анджелеса на Learjet вместе с Фрэнсис, Розмари, Эриком Эрландсоном и няней Джеки Фэрри. Когда они подъехали к дому на Лейк-Вашингтон, то увидели, что его окружили телевизионщики. Лав быстро наняла частных охранников, которые накрыли оранжерею брезентом, чтобы пресса не могла заглянуть внутрь. Перед закрытием фотограф Seattle Times Том Риз снял несколько кадров оранжереи через дыру в заборе. «Я думал, что это может быть кто угодно, только не он, – вспоминал Риз, но все понял, как только увидел эту кроссовку». На фотографии Риза, помещенной на первой странице субботнего выпуска Seattle Times, через французские двери было видно половину тела Курта, его прямую ногу, кроссовку и сжатый кулак рядом с коробкой сигар.

Во второй половине дня судебно-медицинская экспертиза округа Кинг опубликовала заявление, подтверждающее то, что все уже знали: «Вскрытие показало, что Кобейн умер от огнестрельного ранения в голову, и ранение, по всей видимости, было нанесено им самим». Вскрытие проводил доктор Николас Хартшорн. Задача была эмоционально сложной, потому что Хартшорн когда-то раскручивал выступление Nirvana в колледже. «Тогда в отчете мы написали «по всей видимости» огнестрельное ранение в голову было нанесено им самим, поскольку все еще хотели поставить все точки над i, – вспоминал Хартшорн. – Не было абсолютно ничего, что указывало бы на то, что это не было самоубийством». Тем не менее из-за внимания СМИ и известности Курта полиция Сиэтла не завершила свое полное расследование через 40 дней и потратила более 200 часов, опрашивая друзей и семью Курта.

Несмотря на слухи об обратном, в покойнике можно было легко узнать Курта, хотя сама картина была ужасной. Сотни осколков от пули раздробили голову и обезобразили его. Полиция сняла отпечатки пальцев с тела, и они совпали с теми, что уже имелись в деле о домашнем насилии. Хотя более поздний анализ ружья показал, что «четыре карты снятых скрытых отпечатков не содержат четких отпечатков», Хартшорн сказал, что следы на оружии были нечеткими, потому что его пришлось вынимать из руки Курта после того, как наступило трупное окоченение. «Я знал, что там есть его отпечатки, потому что он держал его в руке», – объяснил Хартшорн. Датой смерти было названо 5 апреля, хотя это могло произойти за 24 часа до этой даты или через 24 часа после. По всей вероятности, пока производились поиски в главном доме, Курт уже лежал мертвым в оранжерее.

При вскрытии в крови Курта были обнаружены наркотики. Их уровень был настолько высок, что даже Курт, печально известный своей пагубной привычкой, скорее всего, не прожил бы намного дольше, чем потребовалось для того, чтобы выстрелить из пистолета. Он совершил ловкий трюк, который был весьма примечателен, хотя и имел сходство с действиями его дяди Берла (выстрелы в голову и живот) и его прадеда Джеймса Ирвинга (нож в живот, а затем вскрытие раны): Курту удалось убить себя дважды, используя два одинаково смертельных метода.

Кортни настояла на том, чтобы полиция отдала ей испачканное кровью вельветовое пальто Курта, которое она носила. Когда полицейские наконец покинули территорию и в качестве свидетеля выступал только охранник, она прошла по последнему маршруту Курта. Вошла в оранжерею, которую еще предстояло очистить, и погрузила руки в его кровь. Стоя на коленях на полу, она молилась, выла и причитала, подняв к небу окровавленные руки, и кричала: «Почему?» Кортни нашла небольшой обломок черепа Курта с волосами. Она вымыла этот ужасный сувенир с шампунем. А потом начала заглушать свою боль наркотиками.

В тот вечер она надела несколько слоев одежды Курта, потому что она все еще пахла им. Приехала Венди, и мать с невесткой спали в одной постели, прижавшись друг к другу.

В субботу, 9 апреля, Джефф Мейсон был нанят, чтобы отвезти Кортни в похоронное бюро для осмотра тела Курта, прежде чем его кремируют. Она уже попросила сделать гипсовые слепки с его рук. Грола тоже пригласили, но он отказался, а Крист пришел раньше Кортни. Он провел несколько минут наедине со своим старым другом и разрыдался. Когда он ушел, Кортни и Мейсона завели в смотровую. Курт лежал на столе, одетый в свою лучшую одежду, но его глаза были зашиты. Это был первый раз за десять дней, когда Кортни была со своим мужем, и последний раз, когда их физические тела были вместе. Она погладила его по лицу, поговорила с ним и отстригла прядь волос. Затем Кортни стянула с него штаны и отрезала маленький локон его лобковых волос – его любимых лобковых волос, волос, которых он так долго ждал, будучи подростком, и так или иначе они должны были сохраниться. Наконец она забралась на него верхом, положила голову ему на грудь и завыла: «Почему? Почему? Почему?»

В тот день, чтобы утешить Кортни, начали приходить друзья, и многие приносили наркотики, которые она глотала без разбора. В период наркомании в сочетании со своим горем она была настоящей катастрофой. Репортеры звонили каждые пять минут, и, хотя Кортни была не в лучшей форме, она иногда отвечала на звонки, но задавала вопросы, а не отвечала на них: «Почему Курт сделал это? Где он провел эту последнюю неделю?» Как и многие убитые горем любовники, она сосредоточилась на мельчайших деталях, чтобы избежать чувства потери. Она провела два часа на телефоне с Джином Стаутом из Post-Intelligencer, размышляя над этим и заявляя: «Я крепкий орешек и могу вынести все, что угодно. Но не это». Смерть Курта попала на первую полосу New York Times, и десятки телевизионных и газетных репортеров обрушились на Сиэтл, пытаясь осветить историю, о которой мало кто из источников мог говорить с прессой. Большинство писало об огромном значении Курта для целого поколения. Что еще можно было сказать?

Нужно было организовать похороны. Сьюзен Силвер из Soundgarden взялась за это дело и запланировала частную службу в церкви, а также одновременно публичную поминальную службу при свечах в самом центре Сиэтла. В тот уик-энд медленная процессия друзей прибыла в дом на Лейк-Вашингтон. Все казались потрясенными, пытаясь разобраться в необъяснимом. К их горю добавился еще и физический дискомфорт: когда в пятницу приехал Джефф Мейсон, он обнаружил, что масляный бак полностью высох. Чтобы отопить огромный дом, он начал посылать лимузины за розжигом в Safeway. «Я ломал стулья, потому что камин был единственным способом обогреть этот дом», – вспоминал он. Кортни сидела наверху в их спальне, завернутая в одежду Курта, записывая сообщение, которое будет транслироваться на публичных поминках.

В воскресенье днем в Flag Pavilion в Сиэтл-Центре состоялась поминальная служба при свечах, в которой приняли участие 7000 человек, неся свечи, цветы, самодельные плакаты, а некоторые сжигали фланелевые рубашки. Консультант по самоубийствам призывал подростков обратиться за помощью, в то время как местные диджеи делились воспоминаниями. Было воспроизведено короткое сообщение от Криста:

Мы помним Курта таким, каким он был: заботливым, щедрым и милым. Давайте сохраним эту музыку с нами. Она будет с нами навечно. У Курта была этика по отношению к своим поклонникам, основанная на панк-роковом образе мышления: нет особенных рок-групп; нет великих музыкантов. Если у тебя есть гитара и большая душа, просто бренчи на ней и имей в виду: ты – суперзвезда. Подключая тона и ритмы, которые уникальны и универсальны для человека. Музыка. Черт возьми, используй свою гитару как барабан, просто поймай ритм и позволь ему исходить из твоего сердца. Именно на этом уровне Курт говорил с нами – в наших сердцах. И именно там он и его музыка будут всегда, навеки.

Затем поставили пленку Кортни. Она записала ее прошлой ночью в их постели:

Я не знаю, что сказать. Я чувствую то же, что и вы все. Если вы, ребята, думаете, что можно сидеть в этой комнате, где он играл на гитаре и пел, и не чувствовать, что это честь, – вы сошли с ума. Так или иначе, он оставил записку. Это больше похоже на письмо гребаному редактору. Я не знаю, что случилось. Я имею в виду, это должно было случиться, но это могло бы случиться, когда ему было бы хотя бы 40. Курт всегда говорил, что переживет всех и доживет до ста двадцати лет. Я не собираюсь читать вам всю записку, потому что это не ваше гребаное дело. Но кое-что из этого относится и к вам. Я не думаю, что его достоинству навредит прочтение этого отрывка, учитывая то, что он адресован большинству из вас. Он такой засранец. Я хочу, чтобы вы все сказали «мудак» очень громко.

Толпа закричала: «мудак!», а потом Кортни прочитала предсмертную записку. В течение следующих десяти минут она смешивала последние слова Курта со своими собственными комментариями. Когда она прочитала раздел, где Курт упомянул Фредди Меркьюри, она закричала: «Ну, Курт, ну и черт с ним! Тогда не будь рок-звездой, мудак». Где он написал «слишком люблю», она спросила: «Так почему же ты, блядь, не остался?» И когда она процитировала его фразу о том, что он «чувствительный, неблагодарный, Рыбы, Иисус!», она завопила: «Заткнись! Ублюдок. Почему ты просто не наслаждался этим?» Хотя она читала записку толпе – и средствам массовой информации, – она говорила так, как будто Курт был ее единственным слушателем. Ближе к концу, перед тем как прочесть процитированную Куртом строчку Нила Янга, она предупредила: «И не вспоминайте об этом, потому что это долбаная ложь: «Лучше сгореть, чем медленно тлеть». Боже, ты мудак!» Она закончила с запиской и добавила:

Просто помните, что все это чушь собачья! Но я хочу, чтобы вы знали одну вещь: вся эта чушь восьмидесятых годов о «жесткой любви», она не работает. Это нереально. Это не работает. Я должна была позволить ему, мы все должны были позволить ему быть бесчувственным. Мы должны были дать ему то, что заставляло его чувствовать себя лучше, что заставляло его желудок чувствовать себя лучше, мы должны были позволить ему все это, вместо того чтобы пытаться содрать с него кожу. Идите домой и скажите своим родителям: «Никогда не пытайтесь навязать мне эту чушь про жесткую любовь, потому что она, блядь, не работает». Именно так я и думаю. Я лежу в нашей постели, и мне очень жаль, и я чувствую то же, что и вы. Мне очень жаль, ребята. Я не знаю, что бы я могла сделать. Жаль, что меня здесь не было. Лучше бы я не слушала других людей. Но я сделала это. Каждую ночь я сплю с его матерью, а утром просыпаюсь и думаю, что это он, потому что их тела – в некотором роде одно и то же. А теперь мне пора идти. Просто скажите ему, что он ублюдок, ладно? Просто скажите: «Ублюдок, ты ублюдок». И что вы любите его.

В то время как необычная запись Кортни транслировалась в Сиэтл-Центре, в другой части города, в церкви Unity Church of Truth, на частную панихиду пришло 70 человек. «Не было времени ни на программу, ни на приглашения», – вспоминал преподобный Стивен Таулз, который вел службу. Большинство участников были приглашены по телефону накануне вечером. О нескольких друзьях Курта, в том числе о Джесси Риде, забыли, или же они просто не смогли приехать так быстро. Компания состояла из людей из Gold Mountain и нескольких перегруженных машин с друзьями из Олимпии. Боб Хантер, старый учитель рисования Курта, был одним из немногих абердинцев. Даже бывшая подружка Курта Мэри Лу Лорд приехала и села сзади. Кортни и Фрэнсис сидели впереди, между Венди и Ким. Женщины семьи Кобейн, казалось, были единственным, что удерживало Кортни от срыва. Пришли Дон, Дженни и Лиланд; Айрис была слишком больна. Приехала даже Трейси Марандер, и она была так же расстроена, как и вся семья Курта, ведь она была так же близка ему, как и кровные родственники.

В церкви скорбящие увидели фотографии шестилетнего Курта, разложенные на скамейках. Тоеулз начал с 23-го псалма, а затем сказал: «Подобно ветру, обдувающему Вселенную, время уносит с собой имена и деяния как завоевателей, так и обычных людей. И все, чем мы были, и все, что осталось, остается в памяти тех, кому было небезразлично, что мы пришли сюда лишь на краткий миг. Мы здесь, чтобы вспомнить и освободить Курта Кобейна, который прожил короткую жизнь, которая имеет длинный список достижений». Таулз пересказал историю Золотого Будды, который провел годы, скрываясь под слоем глины, прежде чем его истинная ценность стала известна. Затем последовало стихотворение под названием «Странник». После Таулз попросил собравшихся обдумать ряд вопросов, призванных заставить их задуматься о покойном. Он спросил: «Было ли между вами незаконченное дело?» Если бы Таулз потребовал в ответ поднять руки, то зал наполнился бы ими.

Затем Таулз призвал пришедших выйти вперед и поделиться своими воспоминаниями. Брюс Пэвитт из Sub Pop заговорил первым и сказал: «Я люблю тебя, я уважаю тебя. Конечно, я на несколько дней опоздал, чтобы сказать тебе об этом». Дилан Карлсон читал буддийский текст, Крист – подготовленные заметки, похожие на его записанное на пленку сообщение.

Дэнни Голдберг рассказал о противоречиях в Курте, как он говорил, что ненавидит славу, но жаловался, когда его клип проигрывали недостаточно часто. Голдберг сказал, что любовь Курта к Кортни «была одной из вещей, которые поддерживали его», несмотря на продолжающуюся депрессию. Еще он говорил об Абердине, хотя и с точки зрения жителя Нью-Йорка: «Курт приехал из города, о котором никто никогда не слышал, и он пошел дальше, чтобы изменить мир».

А потом Кортни встала и начала читать настоящую предсмертную записку, которую она держала в руках. Она кричала, плакала, рыдала и смешивала записку Курта с отрывками из библейской Книги Иова. В конце она заговорила о Бодде и о том, как много этот воображаемый друг значил для Курта. Почти никто в зале не знал, о ком она говорит, но одного упоминания о воображаемом друге детства Курта было достаточно, чтобы Венди, Дон, Ким, Дженни и Лиланд тихо всхлипнули. Преподобный Таулз завершил церемонию чтением 43-го стиха из 5-й главы Евангелия от Матфея.

Когда служба закончилась, вспыхнула старая вражда. Мэри Лу Лорд вышла, опасаясь за свою жизнь. Дон и Венди почти не разговаривали. А один из друзей Курта из Олимпии был так оскорблен комментариями Дэнни Голдберга, что на следующий день разослал по факсу пародию. Но нигде этот раскол не был так очевиден, как в расписании двух конкурирующих поминок после службы. Одни проводили Крист и Шелли, другие – Кортни, и только малая часть скорбящих побывала на каждой из них. Кортни опоздала на поминки в свой дом, поскольку после церемонии она отважилась на посещение поминальной службы при свечах. Там она раздала кое-что из одежды Курта поклонникам, которые были поражены, увидев, что она сжимает в руке предсмертную записку. «Это было невероятно, – вспоминал охранник Джеймс Кирк. – Она не была в пластиковом пакете или в чем-то подобном. Кортни показывала ее ребятам и говорила: “Мне очень жаль”». По пути домой Кортни остановилась у радиостанции KNDD и потребовала немного эфирного времени. «Я хочу выйти в эфир и заставить их перестать крутить Билли Коргана и поставить Курта», – объявила она. Станция вежливо отказала ей.