Текст книги "Коридоры власти"

20. Вечером в парке

В сентябре, хотя парламент был распущен на каникулы, Роджер по-прежнему бывал в министерстве. Шел «сезон отпусков». Дуглас уехал куда-то отдыхать, не было в Лондоне и моего шефа Гектора Роуза. Тем не менее совещания у Роджера шли своим чередом, и на них я должен был присутствовать. Однажды Роджер деловито спросил, не смогу ли я немного задержаться. Ему нужно со мной поговорить.

Во время совещания он, по-видимому, был чем-то озабочен. Не сразу находил нужные слова, как бывает, когда человек устал и не в духе. Я не придал этому особого значения. Совещание шло как по маслу. На нем было довольно много незнакомых лиц – заместители министров, помощники министров, которые представляли свое начальство. Одно толковое выступление сменялось другим, дело успешно подвигалось вперед.

Подали чай – слабый, с молоком – и печенье. Роджер умело направлял ход заседания. Может, он и был утомлен, но здравый смысл не изменял ему. Он никого не подгонял, давал время найти правильное решение. В седьмом часу бумаги наконец были упрятаны в портфели. Роджер с привычной любезностью попрощался, поблагодарил всех, и мы остались вдвоем.

– Сошло неплохо, – сказал я.

Он ответил не сразу, словно ему нужно было собраться с мыслями, чтобы понять, о чем, собственно, я говорю. Потом он сказал:

– Да, неплохо.

Я встал, потянулся. Он остался в кресле. Посмотрел на меня безо всякого выражения и спросил:

– Пройдемся по парку, не возражаете?

Мы прошли по коридорам, спустились по каменной лестнице и через главный вход вышли на улицу. Пошли через парк вдоль озера; один из пеликанов при виде нас широко расправил крылья. Деревья поскрипывали на ветру; на траве лежали первые опавшие листья. Вечер был темный, с запада наползали низкие свинцовые тучи. С тех пор как мы вышли из его кабинета, Роджер не проронил ни слова. На минуту я совсем забыл о нем. Запахи воды, осеннего вечера наполнили меня смутным, но всепоглощающим чувством, печальным и отрадным, будто пробуждалось давнее, полустертое воспоминание: много лет назад, в этом же парке моя первая любовь, которой давно уже нет на свете, неласково сказала мне, что будет моей.

Мы медленно брели по дорожке. Нас обгоняли засидевшиеся на службе секретарши. Было так ветрено, что почти все скамейки у озера пустовали. Вдруг Роджер сказал:

– Посидим?

По озеру бежали игрушечные волны. Некоторое время мы сидели молча и смотрели на них, затем Роджер, не поворачивая головы, сказал ровным, безжизненным голосом:

– Возможно, нас ждут неприятности. Надеюсь, все обойдется, но может быть, и нет.

Я сразу возвратился на землю. Моя первая мысль была, что кто-то из его высоко– или низкопоставленных сторонников, Коллингвуд или кто-нибудь из рядовых членов парламента, пошел против него.

– Нет. Ничего такого. Ничего похожего.

Может, он не решается сообщить неприятную новость, которая касается меня? Я ничего не понимал и терялся в догадках. Но на мой вопрос он только покачал головой.

Теперь, когда дошло до дела, откровенность не давалась ому. Он неотрывно смотрел на воду. Наконец он сказал:

– У меня есть любовница.

В первое мгновение я удивился – и только.

– Мы были крайне осторожны. А теперь ей угрожают. Кто-то все-таки пронюхал.

– Кто же?

– По телефону… Незнакомый голос.

– По-вашему, это серьезно?

– Как знать.

– Что вас пугает?

Он ответил не сразу.

– Если это выйдет наружу, хорошего будет мало.

Я все еще не мог опомниться от удивления. Я-то считал, что он скорее счастлив в браке. Что это обычный для человека действия супружеский союз, удобный и прочный, в котором вовсе не обязательна всепоглощающая любовь. Тревога Роджера передалась и мне. Я с трудом сдерживал досаду, злость. Ну чего ему еще надо? – спрашивал я себя с простодушной нетерпимостью, совсем как могла бы спросить моя мать. Красивая жена, дети, дом полная чаша – для чего ему понадобилось рисковать? Ставить под удар и свои планы и мои? Я осуждал его, осуждал простодушно – как будто мне никогда не приходилось видеть людей в трудном положении, как будто и самому никогда не приходилось оступаться.

И в то же время я невольно сочувствовал ему – сочувствовал не умом, а скорее нутром. Как ни велика была его тревога, эта исповедь, очевидно, доставила ему какое-то удовольствие. Не то удовольствие, которое испытывают, скромно признаваясь в своих победах, натуры и более утонченные, – нет, это было чувство более глубокое, почти радость. Он по-прежнему неотрывно смотрел на озеро и не хотел встречаться со мной взглядом, а я думал, что вряд ли до этого он был близок со многими женщинами. Но он был человеком сильных чувств – и, вероятно, сильных страстей. Он сидел насупленный, думал о подстерегавших его опасностях и все же, казалось, был доволен тем, что с ним произошло, – доволен, как человек, понявший, что ему еще рано ставить крест на личной жизни. Я заставил себя задать ему деловой вопрос: велика ли вероятность, что все это откроется?

– Она нервничает. Раньше я никогда не видел, чтобы она так волновалась.

Я сказал, что, наверно, ей никогда еще не приходилось опасаться скандала, но ведь на такие случаи выработаны меры защиты. Нужно сходить к заслуживающему доверие опытному адвокату. И все ему рассказать.

– Разве у вас есть основания предполагать, что ужо ходят сплетни? Я, например, ничего не слыхал.

Роджер покачал головой.

– Тогда заткнуть эту брешь, должно быть, но так уж трудно.

Он не ответил, не посмотрел на меня. Он сидел, уставившись вдаль. Понимая, что мои слова утешают его очень мало, я все-таки не удержался:

– Уверен, что все это можно уладить. Объясните ей. Но допустим, что ваши худшие опасения оправдаются и все выплывет наружу – это тоже еще не катастрофа. – Я хотел сказать, что в его кругу привыкли к скандалам и почище.

– Не обольщайтесь, – резко возразил Роджер, – не так это все просто.

Может, он чего-то не договаривает, подумал я. Может, она несовершеннолетняя?

– Тут есть что-нибудь из ряда вон выходящее? – спросил я. – Кто она такая?

Казалось, он не в силах был ответить. Он долго молчал, потом вдруг заговорил с таким жаром, что я даже опешил.

– Не важны поступки. Важно, кто их совершает. Вы знаете не хуже меня, что очень многие ждут только предлога, чтобы со мной разделаться. Вам не кажется, что это подходящий предлог?

– Но вы так и не ответили мне – что они могут использовать против вас?

– Англиканская церковь издавна установила такое правило: ты можешь сам впасть в ересь, и тебе это сойдет с рук, либо ты можешь проповедовать ересь – и это тоже сойдет тебе с рук, но, если ты вздумаешь заниматься тем и другим сразу, тебе этого не простят никогда.

Вдруг он вспылил. Резко, трезво, почти насмешливо он прибавил:

– Не забывайте, что я всегда был «не их круга». Если бы не это, мне сошли бы с рук грехи и похуже.

О каком «круге» шла речь?

О тесном, привилегированном круге Кейвов, Уиндемов, Коллингвудов, Бриджуотеров, друзей Дианы – о людях, которые, возможно, относились друг к другу и хуже, чем к Роджеру, но которые все были друг другу свои, а Роджера за своего не признавали.

– Да, – сказал я. – Вы всегда были среди них чужим. Вы, но не Кэро.

Я умышленно назвал ее. Наступило молчание. Затем он ответил на вопрос, которого я не задавал:

– Если это выйдет наружу, Кэро от меня не отвернется.

– Она не знает?

Он покачал головой, и вдруг у него вырвалось:

– Я не допущу, чтобы Кэро страдала.

Еще ни одно его слово за весь этот разговор не звучало с такой яростной силой. Быть может, он потому и говорил только об одной своей тревоге, которая все еще казалась мне не слишком обоснованной, грозящей его карьере, чтобы скрыть от самого себя иную тревогу. Какую вину чувствовал он за собой? Насколько запутался? И тут я, кажется, наконец понял, почему тогда в Бассете он так горячо вступился за Сэммикинса. Не только в наших глазах, но и в его собственных вспышка эта была неуместна и не свойственна ему. Да, это был поистине рыцарский поступок. И совершил он его ради Кэро. Но в своем рыцарстве он явно хватил через край. Тут был надрыв. Чрезмерное самоотречение человека, который всем жертвует жене, пытаясь искупить главное – то, что он ее не любит.

– Но Кэро в любом случае будет страдать, – сказал я.

Роджер не ответил.

– Вы не думаете оборвать эту связь?

– Мы ею слишком дорожим – и я, и… она. – Он так и не назвал имя этой женщины. Хотел назвать, но не решился.

– И вы не можете от нее отказаться?

– Нет, – сказал Роджер.

Но за всеми его тревогами скрывалось что-то еще. И радость, и что-то такое, что я всей кожей ощущал, но чему не мог подобрать названия. Какое-то суеверное чувство, какое-то прозрение.

Он откинулся на спинку скамьи, и больше я ничего от него не услышал.

Слева, над вершинами деревьев, светилось окно – возможно, окно одного из кабинетов в министерстве Роджера – желтый квадрат в вечерней тьме.

Часть третья
ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

21. Завтрак

Наутро после нашего разговора с Роджером в парке мы с Маргарет сидели за завтраком. Из окна открывался вид на цветники в саду, прилегающем к Тайбернской церкви. Я взглянул через стол на жену – в халате, без косметики, свежая и бодрая, она казалась совсем молодой. Иногда я подтрунивал над ней – как это она умудряется выглядеть по утрам такой свежей. Вот я действительно легко просыпался, она же, пока не выпивала первую чашку чая, бывала обычно сонная и не в духе.

Однако в то утро она была не настолько сонной, чтобы не заметить моего настроения. Она сразу поняла, что меня что-то тревожит, и спросила, в чем дело. Я рассказал ей про Роджера. Я ни минуты не колебался: мы никогда ничего не скрывали друг от друга; мне хотелось с ней поделиться. С Роджером она не была так дружна, как я, да и с Кэро не слишком дружила, и я никак не ждал, что она примет все это так близко к сердцу. К моему изумлению, Маргарет густо покраснела, глаза ее стали еще голубее.

– Угораздило его! – пробормотала она.

– Ничего, как-нибудь выпутается… – Я хотел успокоить ее, но она возмущенно перебила:

– Он меня мало волнует. Я беспокоюсь о Кэро, – и прибавила: – А ты о ней, видно, не задумывался…

– Помимо нее, есть еще двое…

– Он поступил безобразие, а расхлебывать придется ей.

Обычно в вопросах нравственности Маргарет была так же либеральна, как я. Но сейчас она вспылила, да и я тоже начинал злиться. Чтобы не дать ссоре разгореться, я сказал примирительно, что и до Роджера люди нарушали супружескую верность – он не один такой на свете.

– Ты хочешь сказать, что я разбила чужую жизнь, когда ушла к тебе, – вспыхнула Маргарет. – Ты совершенно прав.

– Я совсем не то хотел сказать. – Я уже пожалел о необдуманных словах.

– Надеюсь. – Гнев ее погас, и она улыбнулась. – Ты же знаешь, я и сейчас поступила бы так же. Но гордиться мне тут нечем.

– Мне тоже.

– Ты никому не изменял. Потому-то я и не могу так легко отнестись к измене Роджера.

– Ты говоришь, я не подумал о Кэро… – Снова мы спорили, снова были на грани ссоры. – Ну, а о нем ты подумала?

– Ты же сам сказал, он выпутается, ничего с ним не случится, – презрительно возразила она: в эту минуту участь Роджера нимало не трогала ее. – А ты только представь себе, что придется пережить ей, если они разойдутся. – Маргарет все сильнее горячилась. – Такой удар! Унижение! Потеря!

Я невольно подумал: Кэро была счастлива в браке и откровенно гордилась своим счастьем. Она много сделала для Роджера – быть может, слишком много? Что, если он так и не примирился ни с ее великодушием, ни с высокомерным отношением ее родных?

Да, конечно, все это верно. И все же, сказал я, как умел рассудительно, не надо делать из этого трагедии. Пусть даже она потеряет его – неужели она с этим не справится? Она еще молода, хороша. Не какая-нибудь кисейная барышня. И богата. Долго ли ей найти другого мужа?

– Уж очень у вас все просто получается, – сказала Маргарет.

– У кого это «у нас»?

– У него. И у тебя. – Глаза ее сверкнули. – Потерять его еще не самое страшное. Хотя и это достаточно скверно. Гораздо страшнее унижение.

Она продолжала:

– Ты всегда говорил, что Кэро очень мало считается с чужим мнением. Не больше, чем ее брат. Но ведь как раз люди, которые ни с кем не считаются, труднее всего переносят унижение. Оказаться в унизительном положении для них просто невыносимо.

Маргарет знает, о чем говорит, думал я. По своему характеру, по воспитанию она тоже не привыкла считаться с условностями. Она тоже жила по своим собственным правилам – пусть гораздо более утонченным, чем правила Кэро, но чувствовала себя такой же независимой. Вся ее родня, все их друзья в кругу высшей интеллигенции так же мало считались с чужим мнением, как и окружение Кэро – может быть, даже меньше. Маргарет знала, как непрочна такого рода независимость.

Она знала и нечто другое. Когда мы с ней только что поженились, на нее, случалось, находил страх – а что, если мы разойдемся? Сам я мог думать, что нашел свое счастье. Она же, зная меня, в глубине души была не столь уверена. Она понимала, что ей придется испытать, если ее опасения оправдаются, чего это ей будет стоить.

Сейчас, когда она узнала о Роджере и Кэро, давно забытые страхи с прежней силой нахлынули на нее. Внезапно я понял, почему наш спор перешел в ссору. Я перестал возражать. Перестал защищать Роджера. И, глядя ей в глаза, сказал:

– Нелегко дается гордость – а?

Для всех, кроме нас с Маргарет, это были пустые, ничего не значащие слова. Маргарет же они сказали, что я признаю свою вину, но что и она не без греха. И сразу все стало на свои места. Ссора погасла, раздражение прошло, и Маргарет улыбнулась мне через стол открытой, ясной улыбкой.

22. «Враги не дремлют»

Однажды вечером, через несколько дней после того, как Роджер открылся мне, в моем служебном кабинете появилась секретарша Гектора Роуза: мистер Роуз свидетельствует мне свое почтение и спрашивает, не буду ли я так любезен зайти к нему. Пройдя по коридору десятка полтора шагов, отделявшие его кабинет от моего, я, как всегда, выслушал горячую благодарность за свой подвиг.

– Дорогой мой Льюис, как необыкновенно мило, что вы пришли!

Он заботливо – словно это был мой первый визит к нему – усадил меня в кресло подле стола, так что я мог любоваться деревьями в солнечных бликах за окном. Потом уселся сам и из-за хризантем одарил меня ослепительной и ничего не выражающей улыбкой. И тотчас заговорил о деле.

– Создается правительственная комиссия, – сказал он. – Под этим названием наши хозяева со своим всегдашним беспечным отношением к значению слов подразумевают нечто совсем иное. Как бы то ни было, она создается.

Эта комиссия займется некоторыми вопросами министерства, находящегося в ведении Роджера, и в первую очередь новым законопроектом. Председателем комиссии назначен Коллингвуд, в нее входят: сам Роджер, Кейв и глава нашего министерства. Кроме того, как теперь принято, еще целый ряд лиц будет посещать заседания от случая к случаю: министры, высшие чиновники Государственного управления, ученые, что и послужило поводом для ехидного замечания Роуза.

– Во всяком случае, – продолжал он, – приглашением побывать на некоторых из этих представлений, несомненно, осчастливят и нас с вами.

Еще минуту-другую педантичный Роуз рассуждал о расплывчатом стиле работы теперешнего руководства, но я прервал его:

– Что это значит?

– Само по себе – ничего! – Роуз сразу вернулся к делу. – Во всяком случае, ничего серьезного. Судя по составу комиссии, она создана с тем, чтобы укрепить положение мистера Куэйфа. Я слышал – причем из источников, по-моему, вполне достоверных, – что господин председатель (то есть Коллингвуд) в известных пределах поддерживает Куэйфа. Так что, по всей видимости, создание комиссии означает поддержку политического курса мистера Куэйфа и его единомышленников.

Он вызывал меня на разговор, но всегдашнее рассчитанное самообладание изменило ему. Видно было, что ему не по себе. Он скрестил руки на груди. Од не шевелился, а светлые глаза так и впивались в мои.

– Я понимаю скрытый смысл вашего вопроса, – отрывисто сказал он. – Не вполне уверен, но подозреваю, что ответить следует утвердительно. – И прибавил: – Очевидно, подозрение зародилось и у вас. Может быть, я и не прав, но считаю своим долгом предупредить вас: враги не дремлют.

– Какие у вас доказательства?

– Почти никаких. Ничего существенного. – Он замялся. – Да, пожалуй, я не имею права зарождать у вас тревогу в связи с такими пустяками.

Снова в его голосе почувствовалась неловкость. Можно было подумать, что он – как это ни странно – хочет оградить меня от чего-то.

– Вы хотите сказать, что это касается лично меня?

– Я не считаю себя вправе говорить об этом. Не стану тревожить вас понапрасну.

Сдвинуть его с этой позиции оказалось невозможно. Наконец он сказал:

– Но одно я все-таки вправе сообщить вам. Мне кажется, вам следовало бы предупредить ваших друзей, что им не мешало бы поторопиться со своими решениями. Мне кажется, что с течением времени оппозиция станет действовать энергичнее. Я бы сказал, что сейчас отнюдь не время мешкать. – Неторопливо, как закуривают сигарету, Роуз понюхал хризантему. – Признаться, я очень хотел бы знать, какие прогнозы на будущее у нашего друга Осбалдистона. У него редкостный дар чуять, куда дует ветер. Дар поистине бесценный. Конечно, он наш общий друг, но справедливость требует отметить, что этот дар отнюдь не был помехой его карьере.

Я не узнавал Гектора Роуза. Во-первых, он сказал мне – правда, «не буквально» (по его собственному выражению), но все же достаточно определенно, – что сам он поддерживает политику Куэйфа. Это было неожиданно. Я считал, что он – так же как Дуглас и другие его коллеги – с самого начала относился к ней с некоторым предубеждением. Очевидно, взвесив все трезво, он решил, что это разумный курс; кто-кто, а Роуз был на это вполне способен. А может, он все еще находился под впечатлением Суэцкого кризиса? Во всяком случае, это было неожиданно. Но еще неожиданней был его выпад против Дугласа.

Я знал Гектора Роуза уже лет двадцать. За все это время я ни разу но слышал, чтобы он осудил кого-то равного ему по чину. Осуждать-то он, наверно, осуждал, но привык держать свои мысли при себе. Многие годы я понимал, что он, скорее всего, не любит Дугласа и, уж наверно, ему завидует. И все же я был поражен – да и он сам, вероятно, тоже, – что он не сумел сдержаться.

Зазвонил телефон. Мне сообщили, что у меня в кабинете сидит Фрэнсис Гетлиф. Услышав об этом, Роуз сказал:

– Может быть, он согласится уделить мне пять минут?

Я попросил пригласить Гетлифа к нему, и тут Роуз вторично за этот вечер посмотрел на меня так, словно колебался: сказать или нет.

– У вас ведь будет возможность поговорить с ним потом? – спросил он.

– Думаю, что да, – ответил я.

– В таком случае я был бы вам признателен, если бы вы передали ему вкратце то, что я только что вам сказал.

– Значит, вы считаете, что надвигаются неприятности?

– Всегда лучше быть к ним подготовленным – вам не кажется?

– В том числе неприятности и личного характера?

– Ну, так далеко я заходить не собирался…

Не собирался, однако хотел, чтобы Фрэнсис Гетлиф знал, чего можно ждать, только не хотел сам говорить ему об этом.

Когда Фрэнсис вошел в комнату, Роуз встретил его с любезностью настолько преувеличенной, что казалось – он передразнивает самого себя.

– Дорогой сэр Фрэнсис, вот уж поистине нечаянная радость! Я и не мечтал о таком удовольствии…

Он поминутно величал Гетлифа «сэр Фрэнсис». А Фрэнсис, и сам склонный к церемонности, называл его не иначе как «господин непременный секретарь». Прямо испанцы XVII века, нетерпеливо думал я, хотя мне пора было привыкнуть к этой их слабости, да и к тому же я был несправедлив. Никакие они были не испанцы, а самые обыкновенные англичане – государственные чиновники середины XX столетия. И они в самом деле уважали друг друга. Фрэнсис был куда больше по душе Роузу, чем я.

Роуз нас не задержал. Он спросил Фрэнсиса, доволен ли тот деятельностью комиссии ученых. Доволен, ответил Фрэнсис. А согласится ли он, если дело дойдет до открытых разногласий («И вы, конечно, сами понимаете, что совсем даром вам это не пройдет»), согласится ли он поддержать решение ученых силой своего авторитета?

– Да, – сказал Фрэнсис и прибавил: – А как же иначе?

Последовали благодарности, обмен любезностями, слова прощанья и снова благодарности и любезности. Вскоре мы с Фрэнсисом уже шли через парк к лестнице герцога Йоркского.

– В честь чего это он? – спросил Фрэнсис.

– Он давал тебе понять, что готовится грандиозный скандал.

– Так ведь мы на это шли.

– Похоже, что все обернется хуже, чем мы предполагали. – Я повторил то, что слышал от Роуза, и прибавил: – Он может кого угодно довести до белого каления своими намеками и недомолвками, но все же мне стало ясно, что на этот раз мишенью буду я.

На траве под солнцем расположились парочки. Фрэнсис шел раздраженный, озабоченный. Он сказал, что скорее все обрушится на него.

– Послушай, – заметил я, – никто не любит сообщать дурные вести, но, хоть Роуз ничего определенного не сказал, мне кажется, что он ждет дурного.

– До чего мне все это надоело, – сказал Фрэнсис.

Несколько шагов мы прошли в молчании, затем он продолжал:

– Хоть бы нам удалось довести это дело до конца, а там я выйду из игры. Хватит с меня!

Он заговорил о делах международных. Что я о них думаю? Логически рассуждая, иначе оценить положение невозможно. Посмотреть ли с точки зрения технической или с военной – все указывает на то, что надежда сохранить мир становится все более реальной. Логически рассуждая, это так. Я с этим согласен. Но вот, пожалуйста, едва только Куэйф и несколько ученых попытались перейти от слов к делу – и на них уже готовы обрушиться все громы и молнии.

– Иной раз поневоле думаешь, что люди так и не опомнятся вовремя. Я не хочу сказать, что люди злы. Я даже не хочу сказать, что они глупы. Но все мы – пассажиры сумасшедшего автобуса и согласны только в одном: как бы не подпустить кого-то к рулю.

Мы поднимались по лестнице.

– Мне нужен совет, Льюис, – вдруг резко сказал Фрэнсис.

Я испугался – уж не решил ли он отстраниться? Однако он сказал:

– Просто не представляю, как быть с Пенелопой и этим молодым человеком.

Он стал еще тревожней, еще угрюмей. Пока мы шли через парк, его – человека, который лучше, чем кто-либо, знал, чем грозит грядущая война, – одолевали мрачные мысли об этой войне. А теперь он заговорил так, словно его только одно и беспокоило – судьба дочери. Он говорил точь-в-точь как англичанин времен царствования королевы Виктории, которому будущее представляется ясным и безмятежным и у которого одна забота – получше выдать замуж дочь и обеспечить внуков.

Он должен встретиться с Пенелопой в дамской гостиной «Атенея». Не пойду ли я с ним? Все-таки ему поддержка! Он понятия не имеет, что там у них происходит и что она задумала. Возможно, они с Артуром тайно обручены и даже строят планы насчет свадьбы. Но летом Артур уехал к себе в Америку. Что это – ссора? Фрэнсис ничего не знал.

Не знал он также, близка ли она с Артуром. Но этого вопроса он не коснулся: как-никак она была его дочь, и, говоря о ней, мы проявляли гораздо больше щепетильности, чем если бы обсуждали поведение любой другой девушки. Но сам я считал, что это вполне возможно.

Мы сидели в гостиной, поджидая Пенелопу. Никогда еще я не видел Фрэнсиса таким озадаченным. И он, и жена его совсем растерялись. Пенелопа была упрямее их обоих и не привыкла объяснять свои поступки. К паукам у нее вкуса не было, окончила она всего лишь какие-то секретарские курсы, и ученые – друзья отца интересовали ее не больше, чем индейцы с Амазонки. Теперь, однако, она решила признать их существование. Она сообразила, что кое-кто из них живет в Соединенных Штатах и, уж конечно, кого-нибудь можно будет уговорить взять ее на работу.

– Нужно положить этому конец, – заявил Фрэнсис. – Я не допущу, чтобы она уехала.

Он сказал это с решимостью короля Лира в бурю и почти столь же убедительно. Он уже заказал бутылку шампанского, и вид у него был такой, точно он готовился умиротворить взбалмошную возлюбленную.

Наконец в гостиную влетела Пенелопа – раскрасневшаяся, красивая, сердитая.

– Я думала, вы в двенадцатой комнате, – сказала она, глядя на нас в упор, будто мы виноваты в ее ошибке.

– Выходит, что ты думала неверно, – ответил я.

– Но мы всегда встречались в двенадцатой.

– Никогда!

– Но я же прекрасно помню, что приходила в двенадцатую. – Она упрямо стояла на своем, и вид у нее был страшно надутый.

– Значит, или у тебя плохая память, или прежде ты ходила не туда, куда нужно.

Она вдруг перестала хмуриться и просияла улыбкой. И сразу же мне стало понятно, что находит в ней Артур и другие.

С жадностью здоровой молодости она выпила подряд два бокала шампанского.

Фрэнсис разговаривал с ней учтиво, но несколько натянуто, почти как с Гектором Роузом. Он сказал ей, что пригласил к обеду одного ученого из Оксфорда.

– А сколько ему лет? – Пенелопа выпрямилась.

– Лет сорок семь – сорок восемь.

Она снова откинулась на спинку кресла.

– Если бы ты увидела его, – заметил я, – ты бы сразу побежала наряжаться в новое платье.

– Вот уж нот! – Но тут ее осенило. – А у него есть знакомые в Америке?

– Причем тут Америка? – спросил я, пытаясь прийти на помощь Фрэнсису.

– Да я собираюсь туда осенью или будущей весной.

Фрэнсис откашлялся. И, набравшись духу, сказал:

– Извини меня, Пэнни, но я предпочел бы, чтобы ты выбросила это из головы.

– Почему?

– Потому что это вряд ли осуществимо.

Фрэнсис решил взять быка за рога.

– Дело вовсе не в том, что мы не могли бы найти тебе там службу. Наверно, могли бы…

– Так за чем же остановка? – обрадовалась Пэнни.

– Не в работе дело. Неужели ты сама не понимаешь?

Фрэнсис помолчал, потом снова пошел в наступление.

– Разве ты не понимаешь, что мы не можем позволить тебе вешаться на шею этому Плимптону?

– А почему бы нет?

Пенелопа с наслаждением потянулась, лицо у нее стало безмятежное, словно на сегодня она уже высказала все, что хотела. Фрэнсис продолжал еще что-то говорить, но она будто и не слышала. Неужели она не понимает, что родители не могут ей этого позволить? Не понимает, что у них есть обязательства по отношению к ней?

И вдруг он заговорил мягче, с еще большим смущением:

– Все это достаточно плохо, но есть кое-что и похуже.

На этот раз она отозвалась:

– А что именно?

– Вот что, девочка, я не буду тебя спрашивать, какие чувства ты питаешь к этому молодому… к Артуру… или он к тебе. Не думаю, чтобы кто-нибудь из нас имел право задавать тебе подобные вопросы.

Пенелопа смотрела на него своими прекрасными серыми глазами, лицо ее оставалось непроницаемым.

– Допустим, ты любишь его, но что-то в ваших отношениях вдруг разладилось. Вы оба так молоды, это вполне возможно. Так вот, если ты уедешь к нему и вдруг останешься одна… Мне страшно подумать, что ты можешь подвергнуться такому риску.

Пенелопа загадочно улыбнулась.

– Когда я поеду в Америку, я, может быть, вообще не встречусь там с Артуром, – сказала она.