Текст книги "Анархисты"

Глава 4. Сумасшедшие

Среди анархистов встречаются и такие, у которых гениальное помешательство заменяет гений или необходимый для деятельности возбудитель; к таковым принадлежали Кола ди Риенци и Риель из Канады.

Такие ненормальности встречаются и среди современной партии анархистов.

Дю Кан и Лабор приводят в пример коммунара Гальяра, страдающего головной водянкой, который был главным директором баррикад, будучи уже сапожником. Он так воодушевился, что строил баррикады решительно из всего, что попадало под руку: из сапожных колодок, из хлеба, из костей домино; в конце концов он выстроил особую баррикаду специально для того, чтобы сняться на ее вершине в позе героя, окруженный ее защитниками. Сюда же относятся и те душевнобольные политические деятели, которые действуют совершенно самостоятельно и в одиночку; они убивают лиц, стоящих во главе государства, и представляют лишь глухое эхо партийной борьбы и политических или религиозных условий своего времени.

Во Франции во время усиления религиозной вражды было совершено покушение на жизнь Генриха III. Преступник Шатель был душевнобольным; впоследствии он вполне сознался в своем преступлении; признался, кроме того, что на совести его лежали два преступления – преступное вожделение к сестре и жажда убийств, – преступления, которые должны быть искуплены смертью врага религии. Эту новую теологию, по его словам, он почерпнул из философии; при обыске у него нашли 3 записки с анаграммой короля и десять листков, содержащих перечень его грехов, расположенных в порядке десяти заповедей.

Видимой причиной покушения Равальяка на Генриха IV был также как будто бы религиозный фанатизм; но по существу на преступление его толкнул бред преследования. Он был исключен из монашеского ордена за слабоумие; далее, он был арестован, кажется, вследствие ложного обвинения; затем ему стали являться видения, и он решил, что призван исполнить божественную волю – убить короля, употреблявшего свое оружие против папы.

По словам Матье, судьи признали его душевнобольным, одержимым меланхолией; однако он все-таки подвергся наказанию и до конца продолжал думать, что народ благодарит его за его подвиг. Когда его обыскали при аресте, то в его платье нашли массу исписанной им же бумаги; между прочим, стихотворение о том, как преступника ведут на казнь. Это стихотворение, вероятно, написано им для самого себя; слова, которые, по его мнению, лучше характеризуют душевное состояние приговоренного к казни, выведены особыми буквами и с большим старанием, чем все прочее. В этом, как и в других писаниях, сказывается наклонность к графомании. Подобное же явление замечено и у Гито. Между прочим, Гито сходен с Равальяком еще и в следующем объяснении своего поступка. Как Равальяк говорил, что убил короля из сочувствия к королеве, так и Гито утверждал, что симпатия к супруге Гарфилда толкнула его на убийство; и, так же как первый, он все время продолжал считать себя исполнителем божественной воли.

^Гито

Деспотизм и угнетение народа в Англии способствовали тому, что душевнобольная Маргарита Николсон пыталась нанести удар ножом Генриху III, а сумасшедший Гэтфилд стрелял в него из револьвера.

Ирландец Муни, участник лондонских взрывов, выразивший на суде свое удовольствие по поводу того, что он – первый ирландец, задавший встряску динамитом тем, которые пользуются всеми радостями жизни, был единодушно признан душевнобольным двумя нью-йоркскими государственными врачами.

Глава 5. Маттоиды

Встречаются среди анархистов и маттоиды; они, как я уже говорил в «Политической преступности и революции», очень часто появляются в периоды революций и во время восстаний. Диагноз этого рода больных очень труден, так как признаки их болезни скорее отрицательные, чем положительные. Так, мы не находим у них ни аномалии в строении физиономии и черепа, ни бреда. Заболевания эти чаще случаются в городах, даже, пожалуй, в больших городах; нравственное чувство их вполне нормально, зато чувство порядка и любовь к обществу гипертрофированы и доходят до альтруизма.

Их интеллект почти нормален; в жизни они могут быть даже очень ловки и изворотливы, и часто мы встречаем их в роли врачей, депутатов, военных, профессоров, государственных деятелей. От нормальных людей их заметно отличает необыкновенное трудолюбие и усердие в тех делах, которые не входят в их компетенцию и превосходят их средние нравственные силы. Так, повар Пассананте стремится стать законодателем, кучер Лаццаретти – теологом и пророком, два чиновника министерства финансов посвящают себя на старости лет криминологии, делаются псевдофилологами.

Постоянная перемена рода занятий для них весьма характерна. Например, Гито был последовательно журналистом, адвокатом, проповедником, импресарио. Де Томмази был сначала содержателем кофейни, потом журналистом, колбасником, шелководом, маляром и камердинером.

Чрезвычайно характерна для них, кроме того, страсть к писанию. Пастор Блюэ оставил после себя ровно 180 книг, из которых одна бессодержательнее другой. Печник Манжионе, несмотря на свою изуродованную руку, которой он не мог писать, отказывал себе во всем, даже в пище, чтоб хоть что-нибудь напечатать; он тратил на эту страсть иной раз больше сотни талеров. О Пассананте известно, что он извел массу бумаги и мог рисковать жизнью, чтобы написать какое-нибудь самое нелепое письмо. И у всех этих больных совершенно особый почерк – удлиненные штрихи, любовь к подчеркнутым словам. Примером может служить подпись Гито.

Со всем этим они могли бы и не быть полусумасшедшими, если бы ко всей их видимой серьезности не присоединялась масса противоречий и нелепостей; если бы многословие в речах и в писаниях не было бы так характерна для них, если бы в личной жизни они не были так мелочны и вообще так тщеславны.

Больше всего их ненормальность сказывается не в самих идеях, которые они проповедуют, а в их противоречии с самими собой. Например, зачастую на расстоянии нескольких строк от какой-нибудь оригинальной, даже возвышенной и хорошо выраженной мысли вы можете натолкнуться на другую, посредственную, и даже пошлую, банальную. Это тем более поразительно, что иногда никак нельзя понять, каким образом подобная мысль могла зародиться в уме человека данных жизненных условий и его культурного уровня. Одним словом, они проявляют те черты, благодаря которым Дон-Кихот, вместо того чтобы вызвать всеобщее восхищение, вызывал лишь улыбку. Весьма вероятно, что те же свойства в других индивидах и в другую эпоху сделали бы из них героев и стяжали бы им всеобщее поклонение. Нужно, однако, заметить, что гениальность проявляется у таких типов не как правило, а как исключение. Что касается вдохновения, то его у них имеется скорее избыток, чем недостаток; они наполняют статьями без смысла и содержания целые тома. От их взора, благодаря колоссальному тщеславию, ускользает и банальность мысли и худосочие стиля; содержание заменяется у них восклицательными и вопросительными знаками, бесконечными подчеркиваниями и словами собственного изобретения, которые вообще употребляют мономаны.

Бред их, подобно бреду мономанов, спокоен. Но он может внезапно замениться импульсивной бредовой формой или под влиянием голода, или иногда вследствие обострения различных неврозов, часто сопровождающих болезнь; быть может, эти неврозы и вызывают ее. Такая перемена часто бывает вызвана в тех случаях, когда задето их честолюбие, их единственная страсть.

Из мирного филантропа Манжионе вдруг превращается в убийцу Джуссо, против которого он раньше напечатал несколько памфлетов; Сбарбаро внезапно делается вымогателем и клеветником из мирного политика, филантропа и реформатора. Совершенно неожиданно для всех он во время одного факультетского заседания запускает в своих коллег чернильницей и наносит министрам оскорбления. Коккапьелле хоть и не доходит до таких крайностей, но зато угрожает страже и требует к себе королевского прокурора только для того, чтобы объявить ему, что если он, Коккапьелле, до сих пор не стал королем, то только потому, что не захотел быть им.

Во всяком случае, такие поступки довольно редки. Эти лица не проявляют ни такой энергии, ни такой жестокости, как прирожденные преступники. У них совершенно отсутствует практика и сметка в совершении зла.

Их преступления совершаются совершенно открыто, с целью или под предлогом общественного блага; в них наблюдаются напряженность и интенсивность (против которой они совершенно не могут устоять) почти бессознательные, какие мы встречаем в поступках эпилептиков и душевнобольных.

Сбарбаро, Лаццаретти, Кордилиани, Коккапьелле обычно выдавали себя мстителями правительству за его злоупотребления.

«Когда дух находится во власти вдохновения, – пишет Гито, – человек действительно вне себя. Сначала мысль об убийстве была для меня ужасна, потом я увидел, что она была истинным вдохновением… В течение двух недель я ощущал, что вдохновение владеет мной, и не ел, не спал, пока не совершил своей миссии, после чего я спал великолепно». Он описывает настоящий эпилептический импульс.

У маттоидов меньше ловкости и сноровки в совершении преступлений, чем у настоящих преступников, поэтому они проявляют меньшую энергию при покушениях. Иногда они не пользуются смертоносными орудиями и оказываются весьма неловкими. Так, Пассананте, Кордильяни, Капорали, Бафьер употребляли кухонные ножи или камни; Вита воспользовался жестянкой с безвредной жидкостью; причем жестянка эта была такова, что будь она наполнена даже порохом, не могла бы произвести взрыв. Нередко маттоиды заряжали свое оружие одним порохом, например при покушении на Карно и Ферри; нет у них и соучастников. Они не прячутся, подстерегая жертву, и не подготовляют себе alibi. Они не скрываются, но сознаются в своем преступлении.

Они, как истеричные, заранее открывают свои планы в бесконечных писаниях, часто в распространеннейших газетах; открывают их судьям или первому встречному, употребляя для этой цели открытые письма, объявления, отдельные тома, как делали, например, Манжионе, Канорали, Бафьер, Вита, Гито.

Другой характерный признак маттоидов – полное отсутствие раскаяния в совершенном преступлении. Хотя моральное чувство у них не совсем отсутствует, однако они почти что готовы хвастать своими преступлениями. Всякое чувство блекнет пред тем чувством удовлетворения, которое они испытывают, сознавая себя, как нечто в глазах мира, считая себя послужившими на пользу человечества.

Маттоиды-преследователи

Существует еще разновидность маттоидов, имеющая обыкновенно какую-нибудь аномалию печени или сердца. В противоположность первым, у них нет в жизни ни аффектов, ни здорового морального чувства. Потерпев крушение в жизни, они считают себя оскорбленными, преследуемыми и затем сами делаются преследователями, вооружаясь против богатых, глав государств, политического режима.

Другие мешают в одно дела личного характера и политические, преследуют депутатов, судей, приписывая им неуспех проигранных процессов, сами оскорбляют судей и становятся на защиту всех угнетенных. Бюхнер рассказывает об одном подобном больном, основавшем в Берлине общество защиты всех обиженных судьями; устав общества он отослал королю. Как пример, можно привести Сандона, доставившего так много хлопот Наполеону III и Биллауту; о нем же упоминает Тардье.

Стиль маттоидов-анархистов

Манускрипты Пассананте и Кордильяни, напечатанные мной, и несколько отрывков из анархистского журнала «L’Ordine» могут служить подтверждением того, что среди анархистов встречаются маттоиды; стиль этой литературы очень характерен.

«…Что такое атавизм? Мы полагаем, что не ошибемся, если ответим: потомство и, следовательно, наследственность. Исключение прогрессивного движения назад. Неурегулированное явление. В то время как наследование в природе происходит благодаря неизменности ее действий, оно не имеет ни одного признака движения назад, не может быть регрессивным. Какое другое основание может иметь движение, кроме того, чтобы удовлетворить потребности притяжению движущей силы прогресса? Каждый новый день – наследник предыдущего дня. Каждая способность ощущения есть высшая ступень прежде пережитого ощущения, таков прогресс науки. Где чувствительность не упражняется в сложнейших интеграциях, там менее заметно ее рафинирование. Тогда она остается в сфере инстинкта, где она кажется нашему опыту менее дифференцированной, и мы приписываем это воззрению. Потомство, это наследование, развившееся по зигзагообразной линии ошибок, заражается своими собственными ядовитыми веществами, оно бросает массы в хаос горя, актов мести и восстаний, и тогда беспорядок готов, готовы атавизм и болезнь…»

«…Допустима ли экспроприация? Нет, этого не должно быть. Таким путем не будет достигнута анархия, и еще менее гармония, на которой будет покоиться анархия. Это было бы присвоением себе того, что принадлежит всем, разрушение синтеза: “Все – всех, все – всем”».

«…Все для всех в природе и науке, вот космическая гармония, вот гармоническая ассоциация, в которой все члены вселенной находят равновесие в своих действиях между эгоизмом и альтруизмом. Наша наука находит свои нити истины среди различных гармоний, и математика приходит ей на помощь только для того, чтобы проверить гармоническую пропорциональность».

«…Понятие привилегий сложилось как позднее наследие человеческой семьи; чтобы воспринять это понятие и провести его, она приводит в беспорядок свою наследственность, делит себя на мельчайшие фракции, затемняет природные чувства совместных действий, отравляя их привилегиями, разрушает братство членов, создает страсти».

«…Человек впадает в атавизм, если он – следствие болезненной наследственности, которая возникает из беспорядка его маленьких ассоциаций, восставших на большую универсальную ассоциацию».

«…Здесь мы позволим себе сказать в скобках: слова, в особенности те, которые приняты учеными, содержали в их созвучии уже некоторую классификацию. Это хорошо, потому что это приятно и помогает понимать речь. Например, таковы окончания на – one – composizione, produzione, creazione, lezione[12]12
  Составление, производство, творение, лекция (ит.).


[Закрыть] – все означают действие; слова на – ento – funzionamento, componimento, fermento, talento[13]13
  Работа, сочинение, брожение, желание (ит.).


[Закрыть] – обозначают более определенную стадию качества действия; слова на – ismo – razionalismo, militarismo, regionalismo, dottrinarismo, cretinismo, religiosismo[14]14
  Рационализм, милитаризм, регионализм, доктринизм, кретинизм, религиозность (ит.).


[Закрыть] – принадлежат более к обозначениям состояния, как и atavismo к обозначениям учреждений. И если мы здесь не ошиблись, то наша выписка здесь постольку уместна, поскольку она оправдывает наше понимание здорового атавизма».

Глава 6. Косвенное самоубийство

Необходимо еще упомянуть здесь о тех странных случаях самоубийства, которые я называю косвенным самоубийством. Это те покушения, которые совершаются на жизнь стоящих у власти с целью покончить со своей жизнью, прекратить которую самостоятельно не хватает мужества.

Этому еще недавно были примеры. В Испании – Олива-и-Манкузо, политический преступник со многими признаками вырождения, покушавшийся в 1878 году на жизнь короля Альфонса, ничем не заслужившего такого отношения к себе даже и со стороны революционеров.

Олива был упрям, обладал посредственными способностями; он посвятил себя математике, хотя семья желала посвятить его литературе. Затем, не успев ни в одном, ни в другом, он бросил ученье, был сначала подмастерьем у скульптора, затем типографом, сельскохозяйственным работником, бондарем и, наконец, солдатом; здесь он отличался известной храбростью.

Вернувшись затем в мастерские, он почувствовал, что страсть его к чтению сильно возросла; он стал так усердно читать ультралиберальные газеты, журналы и книги, что работать приходилось мало и плохо. Не будучи в силах примириться с этой жизнью, так мало отвечающей его вкусам, он несколько раз выражал желание покончить с собой, а затем, получив от отца небольшую сумму денег на переселение в Алжир, он вместо этого поехал в Мадрид и там совершил свое покушение на жизнь короля.

Другие случаи косвенного самоубийства, убийства с целью самоубийства, указаны у Модели, Эсквироля и Крафт-Эбинга. В 1878 году в Берлине Нобилинг совершил покушение на жизнь германского императора. Первый выстрел был направлен на жертву покушения, вторым убийца хотел покончить с собой.

Нобилинг был несчастным, сбитым с толку человеком со многими признаками вырождения (головная водянка, асимметрия лица). На основании этих признаков его нужно отнести к типу преступников по страсти, которые в остальном не представляют аномалий. Получив диплом доктора философии, он посвятил себя сельскому хозяйству и, напечатав небольшое сочинение по экономии, получил место в прусском статистическом бюро. Однако, когда однажды ему поручили исполнить одну ответственную работу, он оказался настолько неспособным, что был уволен со службы. Затем у него было более скромное занятие, далее он совершает путешествие по Франции и Англии, возвращается в Германию и не может ни на чем остановиться. Тогда в голове его рождается мысль о покушении, и неделю спустя он приводит ее в исполнение.

Характера Нобилинг был упрямого и эгоистичного; знакомые его отзывались о нем как о неисправимом, кротком мечтателе, верящем в спиритизм и теории социалистов, которые он, довольно сбивчиво, развивал при малейшей возможности. Ради этого он получил прозвище Petroliere и Comunista (Керосинщики Коммунист).

Тотчас после ареста Пассананте говорит: «Я совершил покушение на короля, наперед зная о том, что меня ждет смерть, ибо жизнь потеряла для меня ценность благодаря злоупотреблениям моего хозяина». Действительно, еще за два дня до покушения его гораздо больше занимал предстоящий уход от хозяина, чем убийство короля. Во время ареста он сам старается ухудшить свое положение, напоминая полиции о том, что было им написано в одном из революционных воззваний: «Смерть королю, да здравствует республика».

Все это, плюс его честолюбие, объясняет, почему он отказался апеллировать о кассации приговора и почему при получении известия о помиловании он больше размышлял о том, что скажут критики, чем радовался вновь обретенной жизни.

Фраттини бросил бомбу на площади Колонна в Риме, ранив многих из публики. Во время процесса он утверждал, что не имел намерения никому приносить вреда, а лишь хотел протестовать против существующего положения вещей, и удовлетворился бы, если бы ему удалось каким-нибудь образом уничтожить феодальную аристократию!

Насколько его планы были связаны с его отчаянием по поводу своей жизни, можно видеть из его писаний:

«…Я не боюсь ни за свою свободу, ни за свою жизнь, о нет!.. Напротив, если бы ее отняли от меня, то оказали бы мне высшее благодеяние».

«…Я не могу больше сносить эту жизнь унижений и позора, на которую человеческое общество обрекло меня без всякого повода. Прежде чем пасть, я жаждал помочь, а не повредить себе подобным! Поэтому я не мог, не должен был никого ненавидеть!»

«…A голод, будивший во мне ненависть! А работа, которой я не мог найти! Почему я действительно не стал настоящим убийцей? Ограбить – о, почему у меня не хватило мужества еще раз попытаться убить себя?»

«…Всякое животное находит необходимый для себя корм, потому что звери не воруют пищу друг у друга и довольствуются тем, что удовлетворяет их потребности! Природа создала общность; узурпация, частная собственность – вот причина всех зол!»

У нас имеются в руках еще более интересные документы подобного же факта замаскированного самоубийства, служащего мотивом совершения политического убийства. Они доставлены нам благодаря любезности румынской королевы, теперь писательницы (Кармен-Сильва), женщины образованной и широких горизонтов.

С., румын, 30 лет, осужденный за убийство, но затем помилованный, покушался на жизнь короля, стреляя с улицы в освещенные окна, так что едва только задел несколько стекол. При обыске в его комнате нашли много его портретов в одежде и с оружием разбойника; между прочим, на одной из карточек он снят как бы покушающимся на самоубийство, удерживаемый возлюбленной. Эту карточку знаменитая королева справедливо сравнивает с портретом Кавалья. Очевидно, мысль о самоубийстве приходила ему уже давно, еще в период, предшествовавший покушению, хотя и не без примет тщеславия. Таким образом, его преступление может быть подведено под категорию косвенных самоубийств.

По-моему, Анри и Вальян самые типичные косвенные самоубийцы; быть может, и Лега, жалевший об отмене смертной казни в Италии, и Казерио, говоривший еще до преступления, что «обезглавливание не причиняет боли». Анри протестовал против попыток его защитника и матери смягчить его вину ссылкой на душевное расстройство отца-преступника; он говорил присяжным: «Ремесло адвоката – защищать; что же касается меня лично, то я хочу умереть».