Текст книги "На людях. Рассказы"

.
Суицид

– Я ничтожество! Дрянь несусветная. Я ничего не значу в этом мире. Понял? Тля! Дурак! Бол-ван! А может, меня нет? Я пустое место. А есть ли я вообще? В чем конкретно проявляется мое «я»? В том, что я как все. Я не хуже, не лучше других. Я не хотел быть другими. Я хотел быть самим собой! Но я, как все, хотел иметь дорогую машину, отдыхать на островах. Все это ерунда какая-то. Набор фраз, не более! – я не боялся, что меня могут услышать; я был в лесу, но и в лесу есть грибники, а то просто любители природы. Но мне было все равно: услышат меня, не услышат. Я шел быстро, торопился. Я знал, куда шел: у меня была цель. Одного я только не знал – как долго мне идти. Может, через пятнадцать минут, может, через полчаса я буду на месте; а может, мне идти еще и идти – не один час. По обеим сторонам высоковольтной трассы тянулся преимущественно лиственный лес: береза, липа, осина. Идти было хорошо, тропа широкая. Я был один из сотен миллиардов себе подобных. Может… не может, а точно кто-то, как и я сейчас, в панике бежал; как и мне, моему двойнику, такой обязательно был, было плохо. От себя не убежишь, но я бежал. Собирался дождь. Мне было наплевать. Даже, может, дождь – оно лучше.

– Дождь. Вода. Много воды. Идиот! Дурак! – ругался я. – Допрыгался. Чего допрыгался? У тебя сдали нервы. Нервы – у всех они нервы. Что ты на всех смотришь, пальцем показываешь? На себя лучше посмотри. Кто ты такой, чтобы мне указывать, ты —мое подобие. Ты сорвался, идиот. Может быть. Что ты этим хочешь доказать? Что ты не как все? Остановись, пока не поздно.

Я нащупал в кармане брюк бельевую веревку, мне показалось, что я ее оставил дома, и с облегчением вздохнул. Если бы я ее оставил дома – ничего бы не было, я бы вернулся в семью.

Я, наверное, прошел уже километра четыре, если не больше. Начался подъем, я замедлил шаг: торопиться мне было некуда.

– Тебе хорошо? – опять заговорил я сам с собою. – Неплохо. Это твое состояние – временно. Все проходит. Я знаю. Надо идти.

Но как долго еще идти? Может, вернуться домой? Не было ничего проще, только простота эта кажущаяся, я знал. Вернуться домой, говоришь. Вернуться, конечно, можно. Почему не вернуться. Дома ужин, телевизор, жена… Хитришь, не договариваешь. Не хочешь говорить? Человек ты немногословный. Только молчание – не всегда золото. А что тогда золото? Золото оно есть золото. Блестит.

Сплошная серая масса туч местами рвалась, проглядывала просинь. Небо очищалось.

– Тучки-летучки… Ничего, ничего… Бог терпел и нам велел. Топай-топай. Лопай-лопай. – Я посмотрел на часы. – Дома – ужин. Опоздал. Значит, будет разгрузочный день. Полезно для здоровья.

Какое здоровье? Я нес ахинею, говорил какими-то символами, но замолчать, остановиться я не мог… Эта ходьба, разговор с самим собою – все было связано, было одно целое.

– Топай. Лопай, – я ничего не понимал и не хотел понимать. Все было до лампочки. И как долго мне еще идти, я не знал. И эта неизвестность была мне неприятна, пугала меня.

Все произошло само собой: я машинально сошел с тропы, так получилось, и зашел в лес. Лес как лес, смешанный. Ничего особенного. Мне показалось, что кто-то рядом есть и этот кто-то сейчас меня окликнет или треснет ветка под его ногами. Этого еще не хватало. Я углубился в лес, вышел в осинник. Место было грибное, нехоженое, но мне было не до грибов. Я залез на дерево, примерно на высоту четырех метров, достал из кармана веревку, два раза обмотал ее вокруг ствола, на свободном конце сделал петлю. Я чувствовал, конец близок, и ничего изменить было нельзя: все решено. Все это происходило со мной и не со мной. Я себя не узнавал. К глазам подступили слезы: обидно было, что так все вышло

Что-то я еще хотел сказать в свое оправдание, но никак не мог вспомнить, это было со мной, когда я волновался. Времени для раздумий у меня не было. Меня потянуло в туалет, в животе неприятно заурчало. Я просунул голову в петлю и шагнул в небытие. «Может, я и не жил совсем? Мне завтра на работу», – пронеслось еще у меня в голове.

Вторая городская средняя школа. Шестой класс. Я был в журнале по списку 25-м, сидел у окна за третьей партой. Больше месяца я сидел один, потом ко мне подсадили Мишку Соболева. Он был невысокого роста, этакий крепыш. Я же был выше среднего роста, худой. Брюнет. У меня были серые глаза, тонкие губы, высокий лоб и чуть приплюснутый боксерский нос. Все мы были в классе разными и одевались по-разному. На мне был коричневый костюм в мелкую клетку. «Если бы мы все были на одно лицо, одного характера… – думал я. – Нет, это абсурд. В противном случае жизнь бы остановилась. Разность характеров, мышления. образа жизни – это движение, а движение – это жизнь». Учился я ни плохо, ни хорошо. При желании, как мне казалось, я мог бы учиться лучше, даже, может, стать отличником. Но учиться лучше я не хотел – лень, наверное. Скатиться же до положения двоечника мне не позволяло чувство собственного достоинства. Тройка была моя основная оценка. Было, конечно, четыре и пять. Седьмой, восьмой, девятый класс – за эти три года я, кажется, совсем не изменился; какой был, такой и остался, даже не подрос. Я словно дал себе слово оставаться какой есть. Я не хотел быть другим. В седьмом классе я влюбился. Моя любовь, Анна, сидела впереди меня за второй партой от доски и, кажется, совсем ни о чем не догадывалась. Анна была невысокого роста, полная, жизнерадостная. Я писал ей письма, но передать ей их не смел; все они были у меня в книге. Но однажды, набравшись смелости, я предложил ей встретиться. Анна отказала мне. Я сильно переживал. Я много слышал, читал о неразделенной любви, но о том, что это может быть со мной, я не думал. Скоро я опять влюбился… Первый поцелуй. Я мечтал о большой, красивой любви. Все у меня еще было впереди. Я был полон сил. Мне казалось, что стоит мне чего-нибудь захотеть – и все будет, все двери в этом мире для меня открыты. После школы я поехал в Москву на вступительные экзамены в институт международных отношений. Конечно же, с моими знаниями экзамены я провалил. Я был недоволен, да и от чего быть довольным: мои планы рушились. Жизнь продолжалась, и не все еще было потеряно.

Я был призван в армию, окончил шестимесячные курсы сержантов и был направлен на Дальний Восток. Я был командиром отделения. Первый год службы прошел незаметно, второй затянулся. Жизнь по уставу мне порядком надоела; армия была не для меня, я был гражданский человек. После армии я окончил дорожный техникум, потом женился, и жизнь понесла меня, точно большая вода: работа, дом, дети. Все навалилось на меня сразу. Все ничего, жить можно было, тут жена запила… Она еще до свадьбы пила. Конечно, семейная жизнь – это сложно. Я не представлял себе, как это можно – жить со шлюхой, оказывается, можно – если любить. У меня у брата жена гуляла, наставляла ему рога, и вот теперь у меня рога. Это была не жизнь. Я подал на развод. Жена вроде как одумалась, но я не стал менять своего решения. Через год я снова женился. Жена была старше меня на два года, самостоятельная, добрая женщина. Чего еще надо? А любовь? Любовь – это для избранных. Я же был как все. Мне уже было 49 лет. Старый и еще не старый. Я вел здоровый образ жизни, был умерен в еде, утром зарядка, на здоровье я не жаловался.

Год выдался грибным. Отпуск мой заканчивался, оставалась еще неделя. Я ходил в лес. Выходил я из дома в одно и то же время – 8 утра. У меня было несколько грибных мест. Сегодня я в одном месте, завтра – в другом. В одиннадцать часов я уже был дома.

Случалось, конечно, и не укладывался по времени, но это было редко. И сегодня, как вчера, позавчера, весь отпуск, я в одиннадцатом часу вышел из леса. Грибов было много – так, кажется, собирал бы и собирал. И погода весь отпуск баловала, было тепло, а если и шел дождь, то не большой. Я пересек трассу, вышел на небольшую поляну, прошел ее, спустился в лог к железной дороге и… что это? Место это я хорошо знал: в зарослях молодой липы росла ель, невысокая, ладная. Я подошел ближе – ель была спилена, вероятно на Новый год. Я также ее приметил на праздник.

Место было укромное, не сразу заметишь. Кто-то опередил меня. Я не один ее приметил. У меня был двойник. Кто он? Или, может, она?

Мне почему-то казалось, что это был мужчина в годах, полный, высокий. Почему полный? Потому что я не хотел, чтобы он был худой, как я. Нехорошо все это получилось как-то с елью. Что нехорошего? Лес – не частная лавочка.

– Не частная, не частная… – начинал я сердиться. – Надо было тебе это место огородить. Что ж ты не огородил? Жалко. Такая была красавица. Красавица, да не твоя.

В понедельник, через два дня, на работу. В восемь часов, как всегда. Я вышел из дома. Вчера вечером прошел сильный дождь. Было сыро, пасмурно. Гидрометцентр обещал тепло, только я не верил в хорошую погоду. День только начинался, может и будет тепло. Я поднялся на железнодорожную насыпь, прошел с полкилометра, вышел на трассу. Мужчина лет 50—60, крепкого телосложения, шел впереди меня. В руке у него была корзина. Грибник, как и я. Я хотел его обойти, но не стал. Мы прошли карьер. Мужчина шел на мое грибное место. Вот мы вошли в лес.

– Есть ли вообще что-то мое, личное в этом мире?! Черт возьми! Я марионетка. Я ничего не значу Что я есть, что нет меня – все едино. Мир не рухнет. Тогда зачем я есть? Мир без меня обойдется. Ну это ты уж слишком! Жизнь прекрасна. Прекрасна, прекрасна, я не спорю. Прекрасно я также знаю, что ждет меня впереди, каков будет конец. Я ведь как все. И ждет меня инфаркт, как у Петрова, или инсульт, что у Гусева…

Старый

В комнате было темно. Время позднее, три часа ночи. Старый – прозвище; по паспорту Колдобин Андрей Андреевич; не спал, думал о разном, размышлял. Сна не было. Сон пропал как-то разом, как гаснет свет, раз – нет. Андрей Андреевич получил это прозвище на работе, когда вышел на пенсию, работал. Работал он диспетчером в гараже. Старый не обижался на прозвище, он действительно был не молодой. В гараже почти у каждого было прозвище.

До рассвета еще три часа. Старый один доживал свой век. Сын как в воду канул, за три года ни одного письма. Старый писал, но все без ответа. Сын или сменил адрес, или, может, давно уже нет в живых. В этом году будет девять лет, как дочь погибла в автокатастрофе на трассе Москва – Санкт-Петербург. Она ехала с мужем ночью на «Ниве». На повороте у поселка, Старый не помнил название, в них врезался «КамАЗ». «КамАЗ» был груженый. Кто виноват? Водитель «КамАЗа» говорил, что «Нива» выехала на полосу встречного движения. Может, зять за рулем уснул? «Ниву» далеко выбросило за дорогу. Дочь была изуродована до неузнаваемости. Страшно было смотреть. Лучше было об этом не вспоминать. Время лечит. Но раны остаются и болят. Старуха в позапрошлом году отошла в мир иной. Был свой дом. Небольшое хозяйство – собака, пять кур-несушек. Хватит. Старый больше не хотел. Зачем лишнее? Не в пользу. Все должно быть в меру. Тяжело быть старым. Все болит. Одиноко без работы. Никому не нужен. Вроде как был человек – и не стало. Выпал из жизни, как птенец из гнезда. Надо бы радоваться, что не надо вставать в холод, дождь идти на работу, а не получалось. 40 лет уж в гараже. Коллектив – как семья. И вот – ничего нет. Надо было приспосабливаться к новой жизни. Человек – это приспособленец. Любил Старый про приспособленца ввернуть в разговоре. А жизнь – она есть жизнь. Чего на нее обижаться? Она не понимает. Есть предмет неодушевленный. От человека спрос должен быть. А жизнь что?.. Жизнь дается человеку один раз. И об этом надо всегда помнить. Все дается на этом свете человеку один раз. Все единожды. Ничего не повторяется. Все идет вверх, по восходящей. И за все надо платить, отвечать. Сиюминутная радость тоже имеет свою цену. Рынок! Да и только! Хорошее сменяется плохим, плохое – хорошим. И так всю жизнь. Это в порядке вещей. Не будь плохого, человек не знал бы хорошего. Все познается в сравнении. Хорошее, плохое – это палка о двух концах. И когда уж очень плохо, надо набраться терпения, дождаться хорошего. Десятки раз это было проверено, перепроверено Старым. Старый верил и не верил в Бога. Он ни разу не был в церкви, не постился, но тем не менее каждое утро вставал с Богом и вечером молился. С верой легче было жить. Вера делает человека мудрее, чище, терпеливей… И от человека много зависит в жизни, от его выбора, поведения: каков выбор – такова и жизнь. Правильно сориентироваться в жизни – это надо уметь. И не каждый это может. Тут не следует торопиться. Надо крепко подумать. «А ты подумал?» – иронизировал Старый. Жизнь прожита честно. Совесть чиста. Честь не запятнана. Это главное. Чего еще надо? А что касается чинов, привилегий? Так не в деньгах и чинах счастье. Это истина. И не надо изобретать велосипед.

Старый задремал. Это была удача. Он не надеялся больше уснуть

Проснулся Старый в семь часов. В комнате уже было светло. Небо было чистое. Через две недели – май. Тепла осталось недолго ждать. По утрам, правда, еще было прохладно, была минусовая температура. Это было уже не серьезно.

Зима сдавала, силы ее были на исходе. Воздух днем прогревался до 9—12 градусов. Снег таял. Природа знала свое дело. И учить ее не надо было. Старый никогда еще не ждал так лето, как в этом году. Казалось, вот придет лето – и все наладится, жить станет легче. Появится зелень, все расцветет. Больше всего Старый хотел тепла.

Полвосьмого. Пора вставать. Старик осторожно, чтобы не скрипела кровать, встал, оделся, пошел умываться на веранду. Старик сильно сутулился. Был худ, бледен. Сухое, нездоровое лицо Старого все было в глубоких морщинах. Усталые серые глаза. Старый смотрел на мир с тоской. Широкий нос, сухие бескровные губы довершали портрет Старого.

Старик любил холодную воду. Он долго плескался и фыркал под рукомойником. Приведя себя в порядок, Старый затопил печь, подогрел для собаки суп. Собаку он кормил тем же, что и сам ел. Воздух был еще холодный. Старый надел фуфайку и вышел во двор.

– Ну что? Замерзла? – приятельски кивнул Старый собаке, вылезшей из будки. – Ничего. Скоро будет тепло. Потерпи немножко. Скоро. Скоро. Сегодня ясно, солнце будет. Мне сегодня постричься надо сходить. Подмолодить. А может, не стоит? Надо

Старый накормил собаку, курам дал зерна и пошел в дом. И так каждый день – собака, куры… Одно и то же. Такова жизнь. Сколько миллионов лет ночь сменяется днем, день – ночью. Без постоянства нельзя. В постоянстве – уверенность в завтрашнем дне. Так понимал Старый постоянство. Он налил чай, сел за стол. Есть совсем не хотелось. Через силу Старый выпил чай, съел кусок хлеба с маслом. Если совсем ничего не есть, так можно и ноги протянуть раньше времени. Хоть корку хлеба надо съесть. А так с чего браться энергии? Потом Старый достал из буфета в комнате электробритву и встал перед зеркалом на кухне. Старый редко смотрелся в зеркало: смотреть было не на что – немощь. Волос на голове редкий, зато щетина была густая и колючая, как иголки, и белая, как снег. Раньше, молодым, Старый все носил в кармане зеркало, следил за собой. И одевался он хорошо. Раньше все было по-другому, и жизнь, кажется, была другой, лучше. И хлеб был пышней.

Старый надел белую рубашку, джемпер и синие в полоску брюки. Нарядился. Старый давно уже ничего из одежды себе не покупал. Все было. Раньше много всего надо было. Особенно быстро снашивалась обувь. Теперь ничего не надо. Три пары туфлей в чулане лежали. Носить не сносить. Со стрижкой, конечно, можно было повременить. Не к спеху. Не зарос. Волосы росли медленно, были редкие. Можно было сходить к Сапуновой. Она постригла бы на дому. Женщина она была немолодая, на пенсии, раньше работала в парикмахерской. К ней многие ходили. Старый хотел, чтобы был одеколон, кресло, белая накидка, все чин чином, как у людей. Может, это была блажь? Может быть. Старый человек – чудной.

Парикмахерская была за военкоматом. Это недалеко. Старый еще некоторое время думал – идти, не идти. Волос был не длинный, если сзади только. Молодым он всегда коротко постригался. Идти, не идти? Собрался – значит, надо идти, негоже с полдороги поворачивать. Старый надел полушубок, шапку и вышел на улицу. Неприятно, точно стекло, хрустел, ломался под ногами в лужах лед. Было скользко. Старый шел осторожно, обходил все опасные места. Упасть – легко, встать – трудно. Да и торопиться было некуда – на тот свет если только. В прошлом году в это время снега почти не было.

Раз на раз не приходится. А может, солнце того… Старый читал в газете, что солнце постепенно остывает.

Вот и военкомат. Старый остановился передохнуть. Путь недолгий, а тяжело. Военкомат был все тот же, то же серое двухэтажное здание, та же вывеска с серыми буквами. Ничего не изменилось с того времени, когда Старый призывался на срочную службу. Даже не верилось. Столько лет прошло.

В парикмахерской все было по-новому. Каждый год что-нибудь да менялось. Были новые кресла, мебель. Стены сделаны под дерево. На стрижку была очередь. Старый не помнил такого, чтобы свободно было, без очереди. В очереди Старый был четвертым. Работали два мастера. Обе женщины, в белых халатах, как врачи. У окна стригла блондинка, совсем еще девчонка. Голосистая и с гонором. Огонь девка! Старый засмотрелся. Второй мастер была женщина в годах, чернявая, полная. Лицо круглое, глаза большие, навыкате. Звали ее Людмила. Так к ней обращалась девчонка. К Людмиле хотел попасть Старый. Как он хотел – так и получилось. Повезло. Везение – понятие относительное. Оно само не приходит, надо определенные усилия, толчок. Старый понимал, что как клиент не подарок. И причиной тому была старость, немощь. На негнущихся ногах Старый добрался до кресла, осторожно сел и в страхе, что Людмила откажется стричь, скажет «волос нет», втянул голову в плечи. Людмила взяла расческу, причесала. «Чего расчесывать? – сердился Старый. – Стригла бы сразу». Скоро Старый забыл о страхе, вспомнил старуху, молодое время. У Людмилы были такие же добрые руки, как у старухи. Нежные белые руки Людмилы, точно две большие птицы, порхали над головой. Чудно все это было как-то.

Старик и сказки

Раньше он много читал: жадный был до книг. Молодой был. Сейчас уже на пенсии, за 70. Худой. Около двух метров роста, седой. Лицо – гармошка. Старик. И одет он был по-стариковски, неряшливо: застиранная в большую серую клетку рубашка, трико – не лучше.

Несмотря на немощь, плохие глаза, старик по-прежнему много читал, правда не так много, как раньше, но для своего возраста – много. Дома была большая библиотека. Была литература по философии, лингвистике. Много было книг на рабочую тему: тогда, в 70-е годы, рабочая тема – это было актуально. Было много всякого рода начинаний, починов: «Как лучше организовать работу с меньшими потерями», «Рационализацию – во главу угла» и т. д. Было соцсоревнование. Жизнь в трудовых коллективах кипела. Все это уже было в прошлом. На смену плановому ведению хозяйства пришел рынок. Появился работодатель, наемный рабочий.

Старик по профессии был филолог. Работал в журнале «Заря» корреспондентом, пробовал себя в прозе. В 90-е годы вышел сборник рассказов – как он их называл, любительских. Широкому кругу читателей старик как автор не был известен.

Вчера старик опять ходил в магазин «Книги» и опять ничего не выбрал почитать: ушел ни с чем. Книги были. Но это были толстые любовные романы. Детективы. Легкое чтиво, ширпотреб. После него ничего не остается в голове; классика – это другое дело. Это вечно. Конечно, можно было сходить в библиотеку. Там выбор большой. Он уже был не молодой, чтобы целыми днями читать; возраст не тот. Можно было кое-что из домашней библиотеке выбрать, перечитать. Это уже была крайность. Перечитывать старик считал последним делом: это все равно что начинать жизнь сначала. Был еще один вариант: съездить в Каштановку. Там хороший книжный магазин. Большой. Выбор есть. Утром шла электричка, два часа езды. Обратно – вечером. Ладно бы летом, еще ничего, можно съездить, а то уж зима, конец ноября. Целый день на морозе. Удовольствие не из приятных. На вокзале все места заняты, ни посидеть, ни отдохнуть. На днях он купил в киоске, что напротив почты, любовный роман, небольшая книжонка в 90 страниц, чтобы буквы не забыть; уже прочитал. Читалось легко. Пустая проза.

Где-то были сказки Александра Дюма, старик хорошо помнил. Вера, дочь, приносила из школы, когда училась. Ей подарили на Восьмое марта. Это был то ли шестой, то ли седьмой класс. Она их не читала. Книга все лежала в платяном шкафу внизу. Старик хотел ее отдать дочери, пока собирался – дочь уже выросла, было двое детей. Что-то давно не звонила. Как она там одна, без мужа, с детьми? Старик чувствовал себя виноватым, что все так нескладно у дочери вышло в жизни. Не досмотрел. Вера была младшая, любимая дочь. А вот и книга! Точно, в шкафу. Старик начинал ее читать, была закладка на 35-й странице, но почему-то не дочитал. Интересно. Обычно, если он начинал читать, всегда дочитывал книгу до конца, хоть и она была неинтересной. Привычка.

Старик прошел в спальню, сел за письменный стол. Это был его кабинет. Было пять часов вечера. Старуха в ванной стиралась. Она всегда по четвергам стирала. Старик наугад открыл книгу – и удачно: «Сиреночка» называлась сказка.

– Сирена, русалка, морская царевна, морская дева… – вполголоса перечислял старик.

Старик не помнил, когда последний раз читал сказки. Это было давно. В школе. Начальные классы. А еще раньше мать читала: «Конек-горбунок», «Царевна-лягушка»… Он сидел рядом и слушал: и казалось, что все это было на самом деле – и царевна-лягушка, и конек-горбунок, и жар-птица…

Он рубил голову Змею Горынычу, спасал принцессу; в том, чтобы попасть в тридевятое царство, стать принцем, ничего сверхъестественного не надо было – лишь открыть книгу.

Старик никак не мог вспомнить, читал «Сиреночку» или нет. Это вроде как было важно.

Не помнил – значит, не читал. Другое, наверное, что-нибудь читал. Сказки похожи. Все неправда, выдумка. И все сказки с хорошим концом. Сказка начиналась с предисловия, с ознакомления с подводным царством. «Моря полны гигантской растительности. По сравнению с ней допотопные папортники в восемьдесят или сто футов, встречаемые в каменоломнях Монмартра, – всего лишь жалкие травинки». «Что за каменоломня? Эти размеры – восемьдесят и сто футов. Детям это совсем не интересно, да и непонятно. Зачем это надо было писать, усложнять текст?» Старик в недоумении пожимал плечами. Или вот: «Посреди самого большого океана, называемого Тихим, между островами Чатем и полуостровом Бенка, то есть на прямо противоположной от нее точке земного шара находится дворец морского царя». «Сориентироваться, где находится дворец, даже для взрослого, было непросто. Все запутано».

На море старик не был. Море он знал только по рассказам да по телевизору. В Сибири моря не было, а съездить как-то не довелось. И, наверное, не доведется, а хотелось бы. Подводный царь был вдовцом. «Его бывшая жена доставила ему столько неприятностей, что он решил больше никогда не жениться». С первой женой старик тоже помучился: ласковая была женщина, но взбалмошная и выпить любила. Старик женился вторично. Конечно, можно было бы, наверное, и не разводиться. Это сейчас, по истечении времени, казалось, что все можно было уладить, а тогда это был кошмар. Он все мог простить жене, но только не измену. Домом морского царя управляла его мать. Было у нее шесть внучат-царевен. И всех она их любила. Все царевны были красивые, но младшая – лучше всех. Была у младшей царевны мраморная статуэтка юноши. Она ее нашла в трюме затонувшего корабля. Сиреночка спрашивала у бабушки про людей, какие они. Бабушка рассказывала ей, что на земле не так, как в воде: на земле птицы поют, цветы пахнут, у людей есть душа, и душа эта бессмертна. Сиреночке все было интересно. Старик верил и не верил в царствие небесное. Но каждое утро он начинал с «Отче наш» и вечером молился. Может, это была дань моде? Сейчас модно быть верующим. Он ни разу не был в церкви: чего-то боялся. Чего? Страшного суда? Но он о нем ничего не знал. Он рос атеистом, был пионером, потом комсомол, партия. Может, правда есть Бог. Только надо верить.

В пятнадцать лет царевнам разрешалось подниматься на поверхность моря. Это было время совершеннолетия. И вот старшей из царевен исполнилось 15 лет. И она поднялась на поверхность моря. Царевна сидела на скале и любовалась городом. Было много впечатлений. Через год пятнадцать лет исполнилось еще одной царевне. Через год еще одна царевна поднялась на поверхность моря. Сестры были одногодки. И вот младшей уже пятнадцать лет. Хороший возраст. Пора любви. Старик не помнил свою первую любовь. Может, ее и не было? Как не было? Должна быть. Как без первой любви? У всех она есть. Это была, наверное, школа. В школе много было красивых девчонок. Какой класс? Одинцова Катя? Это не первая любовь. Куропаткина?

Перед тем как Сиреночке отправиться на поверхность моря, бабушка ее нарядила. Принцессе не нравилось, что булавки кололись. «Чтобы быть красивой, надо страдать», —говорила бабушка. Все верно, согласен был старик. Всего надо добиваться, за все надо платить. «Когда светлая головка юной сирены показалась над поверхностью воды, море было гладким…» Яхта. Принц. Но вот поднимается ветер. Шторм. Яхта тонет, идет ко дну. Сиреночка ловко подхватывает принца, не дает ему утонуть, плывет с ним к берегу, целует его в лоб…

Но, несмотря на девичий поцелуй, принц в сознание не пришел. «При чем здесь девичий поцелуй?» Опять старик пожимал плечами. Сиреночка вытащила принца на берег и положила на траву в тень, сама спряталась за скалу. Тут к принцу подошла девушка. Принц открыл глаза и снова впал в беспамятство. Девушка позвала людей, и люди перенесли принца во дворец. Морская дева осталась одна.

Сиреночка уже совсем близко подплывала ко дворцу, где жил принц. Она готова была отдать всю свою жизнь, это триста лет, за день жизни на земле. Она хотела стать человеком. Чтобы стать человеком, надо, чтобы человек полюбил тебя, говорила бабушка, и тогда его душа, будет твоей душой. Вечером в подводном царстве был бал. Были кавалеры. Сиреночка уединилась.

В подводном царстве жила страшная колдунья, которая все знала, все могла. Сиреночка хотела у нее попросить совета, как стать человеком. Добраться до колдуньи было непросто: надо было пройти отвратительный лес с полурастениями-полуживотными, с когтистыми пиявками. Все это шевелилось. Было страшно. Морская царевна хотела уже вернуться, но вспомнила о принце и добралась до колдуньи. Колдунья ждала ее. «Ты будешь похожа на человека, у тебя будут ноги», – обещала ей колдунья. Но за это Сиреночка должна была отдать колдунье свой чудесный голос. Колдунья ее также предупредила, что, если принц не женится на ней, она превратится в морскую пену. Сиреночка не испугалась. Велико было ее желание стать человеком. И тогда колдунья дала ей волшебный отвар.

Старик уже знал, чем сказка кончится, догадывался: принц женится на девушке, что подошла к нему на берегу, когда он лежал без сознания. Сиреночка же превратится в морскую пену. Так оно и вышло, только не совсем так. Сиреночка стала ждать утра, чтобы с восходом солнца умереть, и тут увидела на поверхности воды сестер с бабушкой. Их волосы не развевались на ветру. Они отдали их колдунье, чтобы спасти Сиреночку. Колдунья дала им волшебный кинжал. Сиреночка должна была до восхода солнца убить им принца: тогда она опять становилась царевной. Уже занималась заря. «… Кинув влюбленный печальный взгляд на принца, морская царевна бросилась в море и превратилась в пену».

Легкая смерть. Старик тоже хотел бы вот так превратиться в пену, уснуть – и не мучиться и других не мучить. А ведь бывает, что ноги откажут, парализует… Татьяна Петровна, к примеру, – старик хорошо ее знал – два года лежала с инсультом. Ни встать, ни в туалет не сходить. Все хотела она на себя руки наложить. В позапрошлом году отмучилась, бедная.

Морская царевна не умерла. Она все видела, слышала, чувствовала, стала воздушной девой. У нее выросли крылья. Был голос. Подруги ее, воздушные девы, говорили ей: «Ты не испытала любви, но твое самоотречение позволит тебе приблизиться к Богу. Отныне и ты, совершая добрые дела, сможешь обрести душу». Сиреночка, теперь уже воздушная дева, обрадовалась. Она подлетела к принцу с принцессой, коснулась их своими крыльями, простилась, поднялась к розовым облакам. Все было хорошо. Старик так не думал, напротив: Сиреночка была глубоко несчастна. Личная жизнь ее не сложилась.