Текст книги "Звери малой земли"

Глава 9
Марш

1919 год

Во второй раз Мёнбо оказался в издательском доме Сонсу, куда, как он уже было решил, ему больше не дано было вернуться. По его прибытии секретарь – все тот же деревенский парень с бурой физиономией – сообщил, что ему придется подождать у двери кабинета Сонсу. Чашечку кофе ему не предложили.

Однако Мёнбо это совсем не оскорбило. Многие годы весьма схожих переживаний помогли ему понять, насколько прохладными могут становиться самые теплые дружеские отношения, как только речь заходит о деньгах. Самого Мёнбо материальное благосостояние никогда не заботило. В детстве его иногда ругали за то, что он делился одеждой и книгами с одноклассниками из небогатых семей и детьми прислуги. Тогда ему казалось, что, сколько бы вещей он ни отдавал, ему всегда оставалось вдоволь. С течением времени он даже начал получать некоторое удовольствие от сложностей, возникающих из стремления к самопожертвованию. Каждый раз, когда он делал доброе дело, ради которого от чего-то приходилось отказываться, дух Мёнбо преисполняло ясное сознание правильности избранного пути.

Но эту эйфорию гармонично дополняло ощущение полного ужаса при столкновении с окружающей действительностью: его повсеместно окружали люди, у которых схожее чувство самопожертвования не просто отсутствовало. Оно было им совсем неведомо или даже вызывало у них отторжение. Мёнбо пришел к мысли, что большинство людей были сделаны из другого теста, чем он сам. Причем от этой природы нельзя было просто перейти к другой, как бывает, когда холод сменяет тепло. Нет, то была элементарная и фундаментальная разница, которая отличает дерево от металла. Даже в переживаемые сейчас времена, когда конец света чувствовался, как никогда прежде, – его народ гиб под японскими штыками, весь мир предавался кровопролитию и насилию, в Европе совсем недавно бушевала война, – люди продолжали помышлять об университетских занятиях, хлебных должностях, выжимании максимального дохода из земли и накоплении как можно больших богатств, словно бы мир вокруг них не был охвачен пламенем. Одно дело – безразличие к борьбе за независимость среди голодных крестьян, для большинства из которых было все равно, кто был владельцем их земли – японец или кореец, главное – чтобы они оставляли им достаточно зерна на пропитание семей. Однако равнодушие и даже агрессия со стороны образованного класса, представители которого, по идее, должны были проявлять большую сознательность и с готовностью принимать на себя служение долгу, ранило Мёнбо прямо в сердце. Даже собственная супруга предпочла бы, чтобы он остался в Корее и занял какой-то пост или просто прожил годы на чужбине в ожидании, пока земля отца не перейдет к нему по наследству. Жена, естественно, никогда не заявляла об этом прямо, но Мёнбо знал о ее чувствах. Он был глубоко разочарован своим браком. Его вторая половинка отказывалась воспринимать ту его сторону, которой он более всего гордился.

Очевидно, именно по этой причине Мёнбо так заинтриговала Дани, которая продемонстрировала поразительную проницательность и неподдельное сочувствие к делу его жизни. Неосознанно вертя в руках шляпу, Мёнбо вспоминал блеск в глазах Дани и ее выразительные губы, способные на самое яркое красноречие. Как обидно, что люди вокруг видели лишь чувственность в этом прелестном лице, которое было так явственно осенено умом и чистотой помыслов. Но более того – в Дани, сильной и волевой, но одновременно нежной и открытой, было что-то невероятно трогательное. Тут наконец-то секретарь объявил, что Сонсу готов его принять. Мёнбо был вынужден прервать свои размышления и подняться со стула.

– Тебе пришлось долго ждать? – спросил Сонсу, когда друг вошел в кабинет.

– Нет, совсем недолго, – ответил Мёнбо с вымученной улыбкой. – Мог бы и еще подождать. Я перед тобой в долгу до конца жизни.

Даже не думая утверждать обратное, Сонсу молча закурил сигарету с хмурым выражением лица. Откинувшись назад и позволив себе провалиться в кресло, Сонсу выдохнул клубочек дыма и закинул ногу на ногу.

– Не могу сказать, что все это не было… затруднительным, – ответил он через какое-то время.

– Понимаю. Я в полной мере сознаю это, приятель. – Мёнбо покраснел. – Но ты, человек образованный и умный, отлично знаешь, что тем самым ты обеспечил себе почетное место в истории. Разве нет?

– Место в истории! Ха! – ответил глухим смехом Сонсу, исчезая в клубах сигаретного дыма. – Ладно, Мёнбо, хочешь поговорить об истории? Давай поговорим об истории. Помнишь о воинственном государстве Когурё[29]29
  Когурё – древнее корейское государство, существовавшее с 37 года до нашей эры по 668 год нашей эры.


[Закрыть], которым правили наши предки? В их власти была не только вся северная часть полуострова, но и приличная часть Приморья и Маньчжурии. Почти семь столетий они продержались. С падением Когурё на тех же территориях установилась власть Пархэ[30]30
  Пархэ – государство, существовавшее на Корейском полуострове примерно с 698 по 926 годы. В историографии также известно под названием Бохай.


[Закрыть]. А теперь все те же земли принадлежат России и Китаю. И кто там промышляет? Русские и китайцы. А что случилось с корейцами, которые жили там на протяжении целого тысячелетия? Либо их повырезали, либо они сами переехали на юг, либо переженились с русскими и китайцами. Но печалятся ли немногочисленные корейцы, наследники Когурё, о потере родины? Нет, они не ощущают ни тоски, ни патриотических чувств к Корейскому полуострову. За прошедшие тысячу лет национальная лояльность полностью улетучилась. Концептуально нация – лишь умозрительная конструкция. Она служит подпоркой нашей действительности. Она нужна нам для управления государством и так далее и тому подобное. Но «нации» это не что-то очевидное или естественное. Чем больше думаешь о нациях с точки зрения истории, тем меньше смысла в них оказывается. Всю историю человечества нации уничтожали, поглощали, возрождали и забывали. И потомкам от этого ни холодно ни жарко, они продолжают себе спокойно жить. Когурё, Древний Рим, Древняя Персия – все одно. Девять лет назад нас аннексировала Япония – это факт. Если ничего не поменяется, то пройдет еще тысяча лет, и не останется ничего ни от Кореи, ни от «корейского народа». И всем будет абсолютно все равно, что их край тысячу лет назад был независимым.

Оба сознавали, что за этим монологом стояла вполне логичная аргументация. Самодовольная улыбка тронула холеное лицо Сонсу, пока друг собирался с мыслями.

– Все, что ты говоришь, звучит очень разумно, – наконец произнес Мёнбо. – Вполне возможно, что ты прав и все это – борьба, жертвы и смерть – по большому счету вообще не будет иметь какого-либо значения для последующей истории. Но теперь представь себе, что мальчишка играет на железнодорожных путях. И ты видишь, что приближается поезд. Мальчик слишком маленький или слишком напуган, чтобы спасти себя самостоятельно. А теперь подумай, что, наблюдая эту сцену, ты говоришь себе: «Ну этот паренек в принципе когда-нибудь должен умереть. Без разницы, сейчас это произойдет или лет через шестьдесят. А потому зачем мне морочиться его спасением? Лучше уж займусь собственными делами». Возможно, это рациональное умозаключение, но более правильным оно от этого не становится.

Сонсу собрался было бросить: «А кто определяет, что справедливо, а что – нет? Только ты один?» Но в последний момент он передумал и вместо того тихо затушил сигарету. Мёнбо уселся чуть прямее и откашлялся.

– Ну ладно, поговорили и хватит. Ты же хотел посмотреть, как у нас идут дела? – Сонсу поднялся с кресла, оправляя края модного шерстяного костюма. – Пошли вниз.

Мужчины прошли по узенькому коридору и спустились по лестнице в подвал. На площадке под светом голой лампочки перед ними предстала дверь. Сонсу открыл ее ключом и первым зашел внутрь.

Поначалу казалось, что просторное помещение, напоминавшее чем-то пещеру, вообще не имело источников освещения. Однако по мере того, как глаза привыкли к сумраку, Мёнбо заметил на самом верху одной из стен парочку окошек, из которых открывался вид на лодыжки сновавших по улице пешеходов. В центре комнаты над столами склонились две мужские фигуры. Еще один мужчина управлял печатным станком. Мёнбо подошел к аппарату и взял из стопки отпечатанных листов один экземпляр. На самом верху страницы столь же ясно, как свежие следы на снегу, виднелся гордый заголовок:

Декларация независимости

Республики Корея

– Сколько экземпляров? – спросил Мёнбо.

– Уже две тысячи, к 1 марта будет десять тысяч, – ответил Сонсу.

– Сонсу, ты на славу потрудился во имя Родины, – тепло поблагодарил Мёнбо друга. – А что с флагами?

Сонсу махнул в сторону мужчин у столов, которые обмакивали деревянные бруски в красную, голубую и черную тушь и затем штемпелевали отпечатки на полотнах из муслина.

– Что бы ты ни говорил, а дела красноречивее слов. Сонсу, ты в самом деле патриот, – тихо сказал Мёнбо.

Сонсу вздохнул и покачал головой.

– Мёнбо, если уж мы говорим по душам… Прислушайся к моим словам, если ты хочешь, чтобы Корея пережила текущую бурю и вышла из нее невредимой, а не сгинула без следа в истории, – обратился он к другу с большей искренностью, чем прежде. – Я не верю, что все это сработает. Чего можно добиться протестом? К чему «Декларация независимости» в отсутствие реальной власти? Все, чего можно добиться этим, – это еще больших гонений со стороны японцев, тысячи арестов, а возможно, и чего-нибудь похуже.

– Мы это знаем, Сонсу, – решительно сказал Мёнбо. – Все активисты поклялись поставить подписи на Декларации и дать себя арестовать без лишнего сопротивления. Лидеры чхондогё, христиан, буддистов и прочих верующих призывают к ненасилию, и мы прежде всего должны попытаться добиться желаемого мирными средствами. Никто из нас не ожидает, что мы все выйдем из этой заварушки живыми. Но мы все же решились на нее.

– Ты меня не дослушал. Если ты действительно хочешь свергнуть японский режим, то не стоит собирать безвластных людей и призывать их маршировать с одними флагами наперевес. Тебе нужна помощь извне, скорее всего – от США. Ты же слышал «Четырнадцать пунктов» Вильсона, в которых говорилось и о восстановлении суверенитета всех колонизированных народов мира. Вильсон дал это обещание перед лицом всех наций. Он не сможет нас проигнорировать, особенно если мы обратим его внимание на то, как американские интересы связаны с Азией. США ни к чему слишком могучая и алчная Япония посреди Тихого океана. Вильсон к нам прислушается[31]31
  «Четырнадцать пунктов» – проект мирного договора об окончании Первой мировой войны, предложенный президентом США Вудро Вильсоном в речи от 8 января 1918 года. Сонсу отсылает здесь Мёнбо к пункту пятому плана: разрешение колониальных споров на основе принципа, что во всех вопросах, касающихся суверенитета, интересы заинтересованного населения должны учитываться наравне со справедливыми требованиями того правительства, права которого надлежит определить. Сверено по изданию: «Системная история международных отношений в четырех томах. 1918–2000. Т. 2. Документы 1910–1940-х годов». М., 2000. С. 27–28.


[Закрыть], – отметил Сонсу, позволив себе в один миг раскрыть больше сокровенных мыслей, чем за все предшествующие годы. И хотя бы за это Мёнбо испытывал благодарность к другу.

– Все это я, конечно же, слышал и прежде. Как вполне серьезно утверждают некоторые, мы так сильно отстали от всего мира, что, вместо того чтобы бороться за суверенитет, нам стоило бы попросить Америку управлять нами. – Мёнбо горько усмехнулся и опустил глаза.

– Ну, таким образом мы, по меньшей мере, не будем полностью уничтожены. Что важнее: громко провозглашенная номинальная независимость или действительное процветание? Разве борьба за независимость не утрачивает смысл, если во имя этого ты истребляешь полстраны? Ты ведешь себя так, будто бы тебе наплевать на смерть. Но ведь весь смысл борьбы как раз в жизни, разве нет? – заметил Сонсу, и в его глазах Мёнбо явственно увидел правду, но правду именно его существования. Сонсу был человеком, оптимально приспособленным для жизни. В этом деле ему не было равных. Мёнбо же был способен лишь усложнять собственную жизнь. Другого варианта действия для себя он не видел. Он вздохнул.

– Ты прав. Я не боюсь смерти. Но я также не считаю, в отличие от тебя, что наше сопротивление совершенно бессмысленно. Я принимаю твою помощь с благодарностью, которую не выразить словами. Но для меня и для многих людей, подобных мне… Для нас цель движения не в том, чтобы избежать исчезновения. Цель в том, чтобы сделать то, что должно сделать. Чувствуешь, что мы снова подошли к пункту, по которому ни ты, ни я не переубедим друг друга? Руководствуясь одной лишь логикой, нельзя понять, что хорошо, а что плохо. Я не намерен убеждать тебя видеть мир таким, каким его вижу я. Я могу признать только одно: моя душа требует, чтобы я завершил задуманное…

С этим Мёнбо надел шляпу, всем своим видом показывая, что визит подошел к концу.

* * *

Утром первого мартовского дня Чонхо проснулся с необъяснимым чувством беспокойства, вызванным неразборчивым шепотом на ухо.

Приятели уже давно пришли к мнению, что Чонхо обладал редкой способностью предвосхищать события. Мальчик успел поведать друзьям, что его отец охотился на тигров в Пхёнандо, и как раз по отцовской линии он унаследовал инстинкт к выживанию, свойственный животным – и людям, которые на тех охотятся. В глубине души Чонхо не знал, насколько это соответствовало действительности. Но, пожив на улице, он приспособился чутко считывать выражения лиц, вслушиваться в значения слов и распознавать тайный смысл молчания. Иногда ему самому казалось, что он чует перемену в воздухе, заранее избегая угрозы, будь то от стражей порядка, шайки мальчишек постарше или группки взрослых. Таким образом, ему удавалось неоднократно уберечь свою ватагу от опасности и в конечном счете завоевать их непоколебимое доверие.

Чонхо поднялся с грязной охапки соломы, которая служила им и полом, и постелью. Слева от него все еще спал Вьюн. Рядом с ним лежал Ёнгу. Пес устроился аккурат между мальчиками, на самом удобном месте в палатке.

– Вьюн, просыпайся, – шепнул Чонхо, тряся друга за плечо.

– Хм? Отстань, дай еще немного поспать.

– Давай просыпайся, – повторил Чонхо. – Что-то должно произойти сегодня.

– Ты о чем? – уточнил Вьюн, потирая глаза кулачками. – Что должно случиться?

– Не знаю. Что-то дурное, – сказал Чонхо. Только когда эти слова сорвались у него с языка, он понял, что именно ощущал.

– Нам сегодня надо быть поосторожнее. Я думаю, что нам не стоит разделяться на группы, как обычно. Лучше держаться вместе.

Обратив внимание на то, сколь серьезен был Чонхо, Вьюн окончательно пробудился и кивнул.

– Ты у нас главный, тебе и решать.

Пятнадцать мальчишек в сопровождении пса вместе покинули лагерь при первом появлении на горизонте бледно-розового диска солнца, напоминавшего глаз, вперившийся в город. Некоторые мальчики хотели приняться за повседневные занятия и развлечения, но Чонхо никого не отпускал. Вокруг жизнь кипела, как обычно, за исключением одного: Сеул переживал наплыв деревенских жителей, прибывших в город, чтобы поприсутствовать на похоронах императора, до которых оставалось пару дней. На улицах толпились торговцы, разносчики, рабочие и студенты. От их криков и шагов гудела дорога, укрытая свежим слоем снега. В бодрящем морозном воздухе витал манящий аромат жареных каштанов. Слюнки потекли и у мальчиков, и у пса, но вся компания постаралась забыть о голоде и продолжила блуждать по улицам.

Солнце уже было в зените, когда они добрались до широкой площади, которая была заполнена сотнями людей, по большей части – студентами, одетыми по форме.

– О, Чонхо, ты только посмотри на эту толпу! Бьюсь об заклад, что нам будет чем поживиться здесь, – радостно воскликнул Вьюн. Но Чонхо покачал головой. Его глаза устремились к высившейся на другом конце площади пагоде, перед которой стоял лицом к толпе студент в черной кепке и длинном зимнем пальто. На вид ему было не более 18 лет. Паренек поднял вверх сжатую в кулак руку, и толпа затихла.

– Сегодня мы провозглашаем Корею независимой страной, а корейцев – свободным народом, – начал студент, зачитывая текст с широкополосной листовки, которую он держал в руках. Его голос, по идее, должен был заглохнуть на таком расстоянии. Но холодный воздух разнес звук по всей площади, на которой вдруг стало противоестественно тихо.

– Мы хотим объявить это на весь мир, чтобы доказать незыблемую истину равенства всех людей, а также чтобы защитить последующие поколения, которые благодаря нам должны будут пользоваться бессрочными правами на суверенитет и на выживание. Того требуют общечеловеческая совесть, диктат Неба и современная этика. А посему нет силы на земле, которая способна нас остановить. Вот уже минуло десять лет, как нас принесли в жертву империализму – наследию темного прошлого. Долгих десять лет мы переживаем безмерные страдания под гнетом чужеродного народа. Такого мы не знали за все пять тысяч лет нашей истории. Для всех двадцати миллионов корейцев самое сокровенное желание – обрести свободу. На нашей стороне – совесть всего человечества. Пускай сегодня справедливость будет нам армией, гуманизм – копьем и щитом. С таким оружием в руках мы никогда не падем! – Студент выбросил кулак вверх, будто бы желая вступить в схватку с небом над головой. Толпа взревела.

– Сегодня мы лишь пытаемся воссоздать себя, а не уничтожить кого-либо. Мы не ищем возмездия. Мы лишь хотим исправить ошибки, допущенные японскими империалистами, которые подавляют и грабят нас. Мы хотим жить как люди, по справедливости… Новый мир уже на горизонте. Время власти силы – в прошлом, сейчас перед нами открывается время власти добродетели. Кончилось растянувшееся на столетие ожидание, гуманизм заполонил своим светом весь мир. Для каждого живого существа на земле наступает новая весна. Нам нечего страшиться…

Чонхо мало понимал, о чем шла речь, но он ясно видел вокруг себя взволнованные лица. Многие люди в толпе плакали, да и сам Чонхо с удивлением заметил, как к его глазам подступает теплая влага. Чонхо ни одного дня не провел в школе. Однако он прочно заучил урок о том, что окружающий его мир был безнадежно мрачным местом. И не только для его семьи и шайки мальчишек-попрошаек, но и для всех людей, стоявших на площади в тот момент. Их общая боль отдавалась во всем его теле, словно удары единого сердца.

Тирада студента подошла к концу. Он поднял над собой белый флажок с красно-голубым символом по центру. – Свобода Корее на веки вечные! Мансе[32]32
  Мансе (кор.) – буквально «десять тысяч лет». Близкий аналог русского «Да здравствует!».


[Закрыть]! – крикнул парень, и толпа подхватила его призыв.

– Мансе! Мансе! – Казалось, что все тот же холодный ветер распространял голоса собравшихся по всему Сеулу. Людей на площади уже было втрое больше, чем вначале. В руках каждого каким-то образом оказалось по флажку. В порывах ветра засияли и затрепетали тысячи маленьких знамен – огромная стая журавлей, готовых взметнуться к небу.

Вскоре толпа отправилась в путь. Участники марша шли плечом к плечу, направляясь к западным районам Сеула. Чонхо и его товарищи присоединились к шествию, которое растянулось по всей протяженности дипломатического квартала, от дома 10, где размещалось американское консульство, до дома 28, где располагалась французская дипмиссия. Стройная студентка подошла к изящным резным воротам последней и постучала в них под рев толпы:

– Франция! Французы! Друзья свободы! Свобода, равенство, братство! Придите нам на помощь!

Но ворота так и остались закрытыми, а из-за завешенных окон построенного из известняка особняка гостей не поприветствовали ни звуком, ни движением.

По прошествии целой минуты воодушевленного хорала «Мансе!» Чонхо понял, что французы даже и не думают открывать. Странный шепот вновь зазвучал у него в ухе, столь же тихий, как снежинки, падающие на снег. Чонхо глянул влево-вправо, увидел, что Вьюн, Ёнгу и остальные кровные братья кричат вместе с толпой, и ощутил, как течение времени вдруг замедлилось.

– Парни! Надо уходить! Сейчас! – крикнул он. Мальчишки глядели на него с открытыми ртами.

Чонхо схватил Вьюна и Ёнгу за руки и побежал так быстро, как мог. Пес бешено лаял, словно испугался неожиданно увиденного призрака.

Когда Чонхо прошмыгнул в какой-то переулок, скандирование по ту сторону проспекта уже затихло, а потом сменилось воплями. На место действия прибыло формирование японцев во главе с офицерами кавалерии. Не прошло и нескольких секунд, как марширующие бросились бежать, проталкивая остальных людей вниз по проспекту.

Пронзительные крики дополнили громкие хлопки. Военные открыли огонь по спинам бегущих людей.

* * *

С высоты своего коня Ямада Гэндзо обозревал разворачивающуюся перед ним сцену столь же хладнокровно, как если бы взирал на любую баталию с участием корейских повстанцев. Ямаду вовсе не трогал гнев демонстрантов, но терпеть их своевольное невежество он был не намерен. Чего они думали добиться этим спектаклем? Или они в самом деле считали, что им было под силу пережить XX век под руководством слабоумного монарха и его косоглазого сынка, неспособного произвести на свет отпрыска? Колонизация этого люда мировой державой была неизбежностью. И хорошо еще, что за это взялись японцы – братский азиатский народ, а не американцы, англичане или французы. Японии было суждено стать светилом, которое зальет своим светом всю Азию и откроет ей путь в новую эпоху просветления.

Скакун каштановой масти под ним прокладывал дорогу через толпу, увязая в скоплении людей, как в грязи. Корейцы отлетали в разные стороны, толкаясь и бранясь. Но Ямада, привыкший к неразличимости людей на поле брани, не испытывал никаких эмоций. Каждый следующий бой напоминает прошлый: есть твоя сторона, есть вражеская – вот и все. Ямада безразлично смотрел, как расстреливают в спину школьников-старшеклассников. Он ощутил что-то, похожее на резкий толчок, только когда юноши упали лицом в снег, а под их телами растеклись струи крови. Ямада понял, что этот образ напомнил ему престарелого торговца, который точно так же уткнулся в снег, пока теплая кровь пропитывала шелковую суму у него на плечах. Уже тогда Ямада понимал, что Хаяси незаслуженно предал старика казни. По спине пробежала дрожь. Слева от себя он заметил майора Ито верхом на черном коне. По приказу Ито, объявленному с явным рвением, солдаты вздернули винтовки и открыли огонь.

Взгляд Ямады остановился на одном-единственном человеке, который, в отличие от других манифестантов, не кинулся бежать под градом пуль. Высоко держа над собой в правой руке флаг Кореи, мужчина кинулся на солдат. Его смуглое, обветренное лицо, в котором узнавался разнорабочий, резко контрастировало с аккуратно зачесанными назад черными волосами и белоснежным верхним одеянием, которое отличало человека знатного происхождения. В облике незнакомца ощущалась высшая осознанность, будто бы он был уверен наверняка, что этот день должен был стать для него последним. Вопреки своей воле Ямада зачарованно наблюдал за мужчиной. Тем временем Ито, непринужденно перекинув ногу через коня, спрыгнул на землю. Молодой офицер выступил вперед уверенным и неспешным шагом, обнажая саблю. Одно быстрое движение – и обрезанная по локоть правая рука протестующего, по-прежнему облаченная в белый рукав, полетела вниз, будто ветка, пораженная ударом молнии.

Мужчина закричал от боли, но, демонстрируя непостижимую силу воли, остался стоять. В следующий миг он нагнулся и поднял оставшейся рукой флаг. Ито снова махнул безо всяких колебаний саблей, и левая рука манифестанта также оказалась на земле. Оставшись без рук, но продолжая кричать «Мансе! Мансе!», мужчина попытался бежать. Сабля Ито вонзилась ему прямо в центр спины. Ямада продолжал неподвижно восседать на коне, пока Ито вытирал окровавленное лезвие сабли о белые одежды убитого. Протестующие, также наблюдавшие эту сцену, начали вновь сплачивать ряды. Они вдруг ощутили прилив храбрости, увидев, сколь несокрушимой была отвага их соотечественника.

Очередной шквал выстрелов обрушился на манифестантов, и на этот раз они не отвернулись от него. Пронзительные крики и дым заполонили проспект. Даже Ито, снова оседлавший скакуна, теперь чертыхался, утирая пот, текший по лбу. Когда дым рассеялся, Ямада увидел, что вперед вышла группа женщин, державшихся за руки. По их изящным головным уборам, дорогим нарядам и изысканному макияжу было очевидно, что это были куртизанки. Солдаты бросили вопрошающий взгляд на Ито. И он на краткий миг потерял дар речи. Ямада поднял руку и крикнул:

– Не стрелять!

И ровно в то же самое время послышалась команда Ито:

– Стреляйте!

Солдаты замешкались, но начали перезаряжать винтовки, когда Ито повторил приказ. Куртизанки не сдвинулись ни на сантиметр. Они лишь сильнее вцепились друг в друга. В их измазанных слезами и порохом лицах, опухших губах и охрипших голосах не было ничего соблазнительного и даже женственного. И все же как раз столь неопрятный вид придавал им еще больше женской прелести в глазах Ямады.

Винтовки уже были нацелены в грудь женщин, когда чуть дальше по улице, у дома 10, поднялся оглушительный ликующий рокот:

– Америка! Америка! Америка!

Крики вознеслись к морозному белому небу, под которым колыхалось море бесчисленных флажков.

– Не стрелять! – снова крикнул Ямада, и солдаты, чувствуя перелом в ситуации, медленно опустили оружие. Ворота консульства США только что распахнулись.

Толпа продолжала скандировать, встречая вышедшего им навстречу генерального консула, которого сопровождали рыжий помощник и переводчик. Какой-то студент вышел вперед и зачитал «Декларацию независимости Кореи» по-английски.

– Помогите нам. Расскажите президенту Вильсону, что здесь происходит. Помогите нам обрести справедливость, – заключил он, глядя прямо в глаза генконсулу.

Ямада затаил дыхание в ожидании реакции дипломата. Если бы он прямо тогда захлопнул ворота консульства, то это значило бы, что никаких последствий не следовало ждать ни от Америки, ни от остального Запада.

– Да, я помогу вам. Я расскажу президенту Вильсону о том, что я увидел, – громко объявил по-английски генконсул. Переводчик повторил его слова по-корейски. – Мир внемлет вашим крикам. Америка не бросит вас! Это я вам обещаю!

Толпа взорвалась оглушительными возгласами. Юный рыжеволосый помощник консула одной рукой утирал глаза, а вторую положил на спину переводчику. Чувствуя перемену в настроении толпы, Ямада переглянулся с Ито, у которого от злобы перекосило лицо. На какое-то время соратники замерли без движения в осознании того, что ринуться в атаку прямо на глазах консула они не могут. Этим они рисковали навлечь на себя вмешательство США. Тишина окутала собравшихся пеленой, ничуть не менее плотной, чем зола, распыляемая вулканом во время извержения. В установившемся безмолвии Ямада прислушался к тому, как в артериях клокотала кровь, но не от воинствующей ярости, а от постыдной надежды, что бойне пришел конец.

Однако, откланявшись и помахав толпе надлежащее число раз, генконсул и его сопровождающие отступили обратно за ворота.

Как только дипломаты скрылись из виду, к Ито вернулось прежнее самообладание. Впрочем, он все же утратил одно – кровожадность. Беспорядки оказались более масштабными, чем ему показалось на первый взгляд. Безоружное сопротивление тёсэндзинов его уже порядком измотало. Подчиненные, выстроившись в ряд, с благоговейным трепетом рассматривали куртизанок, так и продолжавших стоять рука об руку. Ито вздохнул и все тем же легким, порывистым движением слез с коня. Не в его правилах было убивать женщин, но Ито всегда был готов подстроиться под новые обстоятельства. С винтовкой наперевес он подошел к предводительнице куртизанок.

– Вам известно, кто я? Я спутница судьи… – выкрикнула по-японски женщина. Ее бледное лицо, будто выбеленное свинцом, исказила гримаса ужаса. Ито ощущал лишь отвращение к ней.

– Шлюха! – Ито наотмашь ударил ее прикладом по голове, и женщина упала вперед, коленями в грязь. К ней подскочил солдат, связал ей руки за спиной и взял ее под стражу. Этот эпизод послужил сигналом для того, чтобы вокруг разразился головокружительный хаос. Ито сделал несколько шагов назад и начал наблюдать за тем, как манифестанты разбегаются во все стороны под вопли и выстрелы. Ворота американского консульства оставались закрытыми. Проявление благопристойной солидарности оказалось лишь показухой.

Прошел час-другой. Ито потерял счет времени. Он давно приучил себя удерживать контроль над ситуацией и прежде всего не давать выход собственным эмоциям. Но в этот раз разум был неподвластен ему, подобно куда-то запропастившемуся своенравному скакуну. Придя в себя, Ито увидел расхаживающих взад-вперед солдат, тыкающих штыками и саблями во всякого, кто еще корчился под их сапогами. Ито взглянул вниз и увидел под собой искореженную груду беспорядочных обрубков, в которых едва узнавался целый человек. Единственное, что обнаруживало признаки жизни в куче конечностей, – тяжелое дыхание и брызги крови изо рта. От человека, руки которому уже давно обрубили, осталось только туловище, что придавало ему вид выброшенной на сушу рыбины… Только тут Ито понял, что это был тот самый мужчина в белом, по которому он прошелся саблей ранее. В залитых кровью глазах близкого к смерти человека еще оставалась мизерная доля надежды на то, что он как-то сумеет выкарабкаться. Так и пчела, которой оторвали крылышки, продолжает извиваться. Однако Ито знал по опыту, что на месте пчелы себя так вело бы абсолютно любое живое существо. Все сущее всегда предпочитало погибели цепкие лапы мучений. Ито прикончил мужчину ударом сабли и затем переложил рукоятку в левую руку. Правую руку свело болезненной судорогой, но, кроме этого, он больше совершенно ничего не чувствовал.

Солнце скрылось за тяжелыми черными, будто бы обуглившимися тучами. В полутьме Ито обратил внимание на вспышку чего-то красного метрах в пятидесяти от себя и признал в ней рыжеволосого помощника генконсула, с которым судьба свела их чуть ранее. Молодой человек склонился над трупом. Рядом с ними находился еще один белолицый, ниже ростом. Он согнулся в поясе и держал в руке нечто прямоугольное. Ито пошел в их направлении с пистолетом наготове. Мужчины вскинули руки над головой и крикнули по-японски:

– Не стреляйте! Мы американцы!

Подойдя поближе Ито увидел, что прямоугольником в руке невысокого мужчины был карманный фотоаппарат.

– Associated Press. Не стреляйте, – медленно повторил мужчина. Было даже нечто забавное в том, как люди отказывались верить в свою тленность вплоть до самого последнего мгновения, когда им под кожу впивалась пуля. И это притом, что смерть – единственная штука, в наступлении которой – пускай чуть раньше или позже – можно быть уверенным. Вот к чему сводится жизнь: к абсурдному неверию в ее конец. Такая тоскливая мысль пронеслась в голове у Ито. Он вздернул пистолет, прицелился фотографу прямо в лоб и нажал на курок.

Пистолет щелкнул. Веки мужчины трепетали, как крылышки погибающего мотылька. Он все еще стоял, невредимый, если не считать быстро распространяющегося по штанам пятна в районе паха. В ноздри Ито ударил запах мочи. Так получилось, что у Ито закончились патроны.

Он спрятал пистолет и вновь обнажил саблю. Белые мужчины дрожали, как листья. По их лицам стекал обильный пот. Рыжеволосый дипломат что-то шептал себе под нос, прикрыв глаза. Уверившись, что те уже совсем приготовились к смерти, Ито со вздохом убрал саблю в ножны. Мучительная боль пронзила его правую руку. А мясником, готовым рубить хоть правой, хоть левой, Ито не был.