Текст книги "Время колоть лед"

Глава 13. Другая жизнь

У нас умер друг. Сергей Кушнерёв. Человек, сделавший самые лучшие – светлые и искренние – передачи российского телевидения конца девяностых – начала двухтысячных. Так мало, увы, успевший сделать. Автор идеи и многолетний главный редактор программы “Жди меня”. Чулпан дружила с ним. Дружила глубоко, близко, по-настоящему. Со мной поделилась этой дружбой несколько лет назад. Представила нас друг другу как людей, которым необходимо работать вместе. Мы послушались. Придумывали совместные проекты, редко встречаясь, мечтали, как поменяется мир, и можно будет, наконец, делать такое телевидение, ради которого мы выбирали эту профессию. 27 февраля 2017 года Серёжи не стало. Зная, как тяжело и несправедливо он прожил последние несколько лет, я не могу придумать ни слова, чтобы разговаривать с кем-то о его смерти. Звоню Чулпан. Молчу в трубку. Она тоже молчит. Это длится, наверное, минут пять. Мы молча курим по разные стороны телефона.

Вдруг говорит: “Странно, когда я услышала, что Серёжа умер, у меня почему-то возникло единственное желание – позвонить Юре Шевчуку. Почему? Непонятно… Они не были даже знакомы друг с другом… Ну что я ему скажу? Скажу, что мне плохо, что я скучаю и почему, пока мы живы, мы так редко общаемся? Скажу, что очень боюсь опоздать, боюсь не успеть проговорить, прошептать, прокричать слова любви, преданности и дружбы. Какая глупость, думала я, Юра жив! И, я надеюсь, будет жить долго. Но позвонить мне нужно было обязательно. Только я никак не могла разобраться, для чего мне так необходим этот звонок. Я просто держала телефон в трясущихся руках, тупо уставившись в пустой экран. Долго. Просто смотрела. И просто держала. Первым из оцепенения вышел телефон. Он вдруг истошно заорал, показывая на экране имя звонившего: Юра Шевчук. «Привет, старуха, хочешь, я тебе свои новые стихи почитаю?» Ответить я не смогла. Разрыдалась оттого, что так не бывает, и оттого, что так хорошо, что он есть на свете”.

Чулпан рассказала мне эту историю на следующий день после того, как Серёжа Кушнерёв умер. Рассказала, а потом добавила: “Я всё время думаю, как нас мало вообще-то: тех, кто может просто почувствовать, что надо позвонить. Мы должны беречь друг друга. Мы должны друг друга такими запомнить”. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

Этот разговор записан осенью 2016 года, за полгода до смерти Сергея Кушнерёва.

ХАМАТОВА: Не могу это доформулировать до конца, но я постоянно ловлю себя на том, что мне невероятно повезло: я окружена людьми, сделанными из очень тонкого, чувствительного материала. Трудно объяснить, с чем конкретно это связано. Первое, случайное, что приходит в голову, – мы родом из девяностых. Хотя, конечно, это неполное объяснение. Но на данный момент оно самое точное и ёмкое. Что я имею в виду, когда описываю временем целое поколение? Ну, наверное, что человек, который “родом из девяностых”, ощущает себя внутренне свободным и внешне это видно. Он уверен, что от него многое зависит и ему многое по плечу; он еще не расчеловечился, он раним и чувствителен к чужой боли. Ты улыбаешься? Почему? Таких людей немного. Это нам с тобой кажется, что все такие. Потому что нам очень повезло с теми, кто рядом. Эти девяностые тоже достались нам в подарок, спасибо Михаилу Сергеевичу Горбачёву, моему любимому и теперь уже практически родному человеку. А тогда, в конце моих школьных лет, человеку, практически перевернувшему нашу жизнь. Открывшему окно в квартире, где уже слышался запах тлена. Вот он в тысяча девятьсот восемьдесят пятом его открыл. И начались девяностые.

ГОРДЕЕВА: Принято считать, что девяностые – это фильм “Брат”. Я его не люблю. Притом, что страшно люблю другие фильмы Балабанова. Когда ты сейчас сказала “открыть окно в квартире, где слышен запах тлена”, я вспомнила, разумеется, “Груз 200”, великий фильм, мощнейшее высказывание о том, почему окно необходимо было открыть, и о том, как мы были не готовы к тому, чтобы открыть, и чем вообще всё это обернется (так ведь и обернулось же!). Фильм вышел не в девяностые – в середине двухтысячных. Но он про время, когда был шанс стать свободными, но еще никто не понимал, какую за это придется заплатить цену.

ХАМАТОВА: Но Бодров – это совершенно точно лицо девяностых.

ГОРДЕЕВА: А кто спорит? Я просто говорю о том, что “Брат” – это только часть девяностых. А другая, более ценная для меня, более личная и более человеческая часть – это, конечно, “Взгляд”, который возродил Сергей Кушнерёв и куда он позвал Сергея Бодрова ведущим после фильма “Кавказский пленник”. Тогда началась великая дружба Кушнерёва и Бодрова, в этот момент Бодров стал лицом наших девяностых, нашей новой искренности, новой человечности, нашей готовности быть, любить, помогать и плакать вместе. Словом, становиться полноценными участниками своей жизни, а не тупыми исполнителями, которые согласно голосуют в отведенные регламентом часы.

Но я это всё наблюдала, сидя перед телевизором – вначале и заваривая чай тремя этажами ниже в Останкино – потом. А ты была в гуще всех событий. Ты же именно в это время знакомишься и с Кушнерёвым, и с Бодровым!

ХАМАТОВА: Они появились в моей жизни одновременно. Тысяча девятьсот девяносто шестой год. Я – студентка четвертого курса, мы выпускаем спектакль “Дневник Анны Франк”. А Серёжа Бодров – звезда. “Кавказский пленник” и “Брат” уже вышли, Бодров ведет “Взгляд”, и они взапой дружат с Кушнерёвым, бесконечно придумывая новые форматы, новые программы, новые акции во “Взгляде”.

ГОРДЕЕВА: Я застывала перед телевизором в счастливом оцепенении, когда они затеяли во “Взгляде” акцию “Всероссийский Дед Мороз”: Бодров читал в эфире письма, а потом, одевшись Дедом Морозом, выполнял желания людей. Самых несчастных и уже ни на что не надеющихся. Один из сюжетов я до сих пор часто пересматриваю: мальчик написал, что у него есть старший брат, который мечтает играть на трубе в оркестре, но трубы нет, денег на нее нет, и отца у них тоже нет. И Бодров поехал в этот маленький городок, выстроил под окнами дома, где жили пацаны, оркестр. Оркестр играл, парень обалдело смотрел в окно. Ему подарили трубу и приняли в оркестр. Это были какие-то, знаешь, обучающие сюжеты о том, как стать человеком. Я, разумеется, видела только Бодрова, который был в кадре. Я тогда и не знала, что Кушнерёв имеет к этому отношение. Но я уже работала в “Телекомпании ВИД” администратором и слышала эту фамилию в коридорах: Сергей Кушнерёв был художественным руководителем “Взгляда” и главным редактором “Телекомпании ВИД”. Его фамилию люди произносили, выпрямив спину, о его работоспособности и гениальности ходили легенды. Я однажды ехала с ним в лифте. И влюбилась. Но мне с ним познакомиться случая тогда не выпало. Придется ждать много лет, встретить тебя, а ты потом “встретишь” нас с Кушнерёвым.

ХАМАТОВА: Это была фантастическая удача: неожиданная, нежданная и счастливая. К тому времени у меня за плечами только одна картина – “Время танцора”. Но можно сказать, что меня как актрису пока мало кто знает. Меня вызывает Алексей Владимирович Бородин, который обычно с большим скрипом отпускает студентов на съемки, считает это вредным и пошлым. А уж тем более, если, не дай бог, для телевидения. И вот Бородин вызывает меня в кабинет: “Тебя приглашают в программу «Взгляд» познакомиться. Думаю, что это интересно. Надо сходить”, – говорит он. Очевидно, программа “Взгляд” попадала в малочисленную категорию тех, где его студентам появляться приемлемо.

Первая встреча с Кушнерёвым и Бодровым, Катя, длилась часов пять. Я не могла поверить, что только что познакомилась с этими двумя ребятами и уже разговариваю с ними так, словно мы знакомы всю жизнь и ближе друзей у меня нет. Нам как-то сразу стало вместе интересно, по-настоящему интересно. Но краешком сознания я улавливаю, что Бодров со мной общается совсем уж как с ближайшим другом, так, будто у наших отношений есть предыстория: делает какие-то отсылки к моему прошлому, к важным для меня событиям, о которых он и знать-то не мог! Как потом выяснилось, это была Серёжина разводка для Кушнерёва: Бодров, оказывается, ужасно хотел, чтобы у него появилась соведущая. Как он объяснял Кушнерёву, “на всякий случай”. А на самом-то деле он собирался сам снимать кино, хотел из журналистики двигаться дальше. Ну а “Взгляд” – это же прямой эфир. Забытое слово, правда? Из-за этого прямого эфира он был привязан к Москве, к Останкино. Вот он и стал обрабатывать Кушнерёва, чтобы ему нашли замену. Но кандидатуры, которые он предлагал, Кушнерёва не устраивали. И тут Серёжа находит в журнале “ПТЮЧ” мою фотографию и интервью со мной. Не очень понимаю, что его там зацепило, но зацепило настолько, что он притащил журнал Кушнерёву со словами: “Ой, вот вспомнил, это же моя подруга, очень, кстати, хороший человек”. И рассказал Кушнерёву всё, что вычитал в этом интервью. И еще раз подчеркнул: близкая подруга, сто лет знакомы, отличный товарищ, надежный человек, замечательная артистка, профессионал. Представляешь?

ГОРДЕЕВА: А как потом всё это выяснилось?

ХАМАТОВА: Ну, я была, конечно, в некотором ошалении от Серёжиной манеры разговаривать со мной так, будто мы выросли в одном дворе. Но промолчала, тем более что мы передружились с полуслова.

Вскрылось всё, когда Бодрова уже не было. Мы как-то стали с Кушнерёвым вспоминать Серёжу, соединяли факты, перебирали истории. И тут он удивляется: “То есть как это вы до той встречи не были знакомы? Разве вы не дружили? Подожди. У меня другая версия…”

А в тот первый вечер знакомства мы действительно очень быстро спелись. И спились: сначала был выпит один коньяк, потом другой коньяк. И я за один вечер поняла, что у меня есть настоящие друзья. И это – навсегда.

Потом Бодров с Кушнерёвым пришли смотреть спектакль “Анна Франк”. Все на курсе попадали в обморок, потому что сам Бодров был в зале.

ГОРДЕЕВА: Это был, как говорят, легендарный спектакль, главной звездой которого была ты.

ХАМАТОВА: Звездой? Нет, конечно. Понимаешь, театральное образование было так устроено, чтобы ты постоянно чувствовал, что не дотягиваешь, что должен работать, работать и работать. И еще ответственность. Теперь, спустя годы, Алексей Владимирович иногда вдруг говорит в каком-нибудь нашем совместном интервью: “И вошла звезда”. А я могу поклясться чем угодно: за четыре года обучения ни разу я не чувствовала, что я особенная или даже вообще чего-то стою. Больше того, первые два года я была уверена, что хуже всех, поскольку получала бесконечные замечания мастера, недовольного тем, что его требования выполняла плохо или не выполняла совсем.

ГОРДЕЕВА: Но Кушнерёву с Бодровым спектакль понравился. И во “Взгляд” тебя взяли.

ХАМАТОВА: Нет, сначала я была просто гостем программы, к тому, чтобы стать соведущей, мы пришли – точнее, оба Серёжи подвели – постепенно.

Сперва мы просто постоянно встречались: у Серёжи Кушнерёва оказалась прекрасная дача, на которой мы провели неслыханное количество времени. Столько всего там переговорили, столько песен перепели!.. Наша дружба была такого запредельно высокого градуса, о котором читаешь разве что в детских книжках, не особенно веря в правдивость написанного. Но с нами – сбылось. Дружба оказалась на всю жизнь. И даже, как теперь ясно, – больше, дольше… Длиннее, что ли. Никто тогда и представить не мог, что вначале мы потеряем одного Серёжу. А потом уйдет другой. Они как-то не монтировались со смертью.

“Чулпашечка? Чулпашечка… Чулпашечка – она же родной совершенно человек”. Сидим на кухне у Светланы Бодровой уже, наверное, часа четыре. Курим. И уже перестали вскакивать и открывать форточку для каждой сигареты. Кухня в облаке дыма. На Свете черная водолазка. Она делает ее светлую кожу еще светлее, глаза – ярче. И придает разговору какую-то окончательную неслучайность: надо расставить всё по своим местам, записать воспоминания, запечатлеть все истории такими, какими они на самом деле были, из первых рук.

Квартира Бодровой очень живая. И как будто недостроенная. В разговоре выяснится: не как будто, так и есть. Квартиру купили за несколько месяцев до того, как Сергей Бодров улетел снимать фильм “Связной” в Кармадонское ущелье. И пропал без вести. Переезжала Света сюда уже без мужа. С двумя маленькими детьми, Олей и Сашей, на руках. Кое-где ремонт так и не начался. Кое-где – так и не закончился. Но в квартире уютно. На стенах – картины Светы, она рисует. В гостиной портрет Бодрова. Не такой, какие обычно висят в домах погибших. Другой. Как будто папа и муж вышел в магазин и скоро вернется.

Говорим о Серёжах: Бодрове и Кушнерёве. Точнее, говорит Света, а я то и дело переспрашиваю: “Это какой Серёжа?” Часа через три выучиваюсь понимать по интонации – какой, о ком речь. “Чулпашечка” возникает в рассказах и о том, и о другом.

“Понимаешь, Чулпашечка – это живая нить, которая соединяет мое прошлое и настоящее, – говорит Бодрова. – Я могу к ней обратиться в любое время. Могу позвонить. Не так уж много людей, которым я могу позвонить. Которые станут меня слушать. Даже не помогать, а просто слушать. Да еще так, чтобы я была уверена: тот, с кем я говорю, меня понимает”. Чулпан для Бодровой – человек, который был в жизни двух Серёж всегда. Они вместе (и до знакомства со Светой, и после) до утра заседали на кушнерёвской даче, обсуждали планы и проекты. “Это была огромная дружба, частью которой была работа. Чулпашечка тоже поработала с нами – рассказывает Бодрова. – Сначала Бодров притащил ее в «Другую жизнь»[5]5
  Передача “Телекомпании ВИD”, выходила на Первом канале.


[Закрыть], но я к той программе отношения не имела. С ней я работала в «Жди меня», была режиссером, Кушнерёв – главным редактором. Вышло так: когда основной ведущей программы Маше Шукшиной надо было уходить в декретный отпуск, Кушнерёв сказал: «Только Чулпан». Все боялись, что Чулпан не согласится, но как она могла отказать нам с Сергеем Анатольевичем? Она согласилась. И тогда я увидела не то чтобы другую Чулпан. Нет. Я просто удостоверилась, что она сделана из какой-то особенной, редкой, почти невозможной человеческой породы. Сидя в аппаратной, я подглядывала какие-то поразительные ситуации: вот кто-то сумочку забыл из гостей, Чулпан бежит по всем трибунам, прыгает через ступеньки: «Сумочку! Сумочку забыли! Вернитесь!» Разве будет звезда или даже обычный человек такое в кадре делать? А еще лучше нее никто не разговаривал в программе с детьми. Не знаю, как у нее это получалось. И она – это было видно, это чувствовалось – сердцем переживала все истории, которые ей приходилось рассказывать. Иногда ей тяжело это давалось. Это ведь не сыграешь! Но она находила слова мимо сценария, к кому-то подсаживалась, гладила по коленке, обнимала, иногда и плакала. И человек к ней прижимался, будто оказывался под защитой… Мы с Серёжей ее обожали”. С каким Серёжей? С обоими. Хотя в этот раз она имела в виду Кушнерёва.

В телефоне у Светы Бодровой фотографии: Чулпан на даче у Кушнерёва с маленькими дочками Асей и Ариной. Там же – старшая дочь Бодровых, Оля. Это – еще до гибели Бодрова. А вот маленький Саша Бодров. Это – после гибели. Вот младшая дочь Чулпан, Ия, на той же даче. И следом – фотографии брата Чулпан, Шамиля. С гитарой. Рядом с Кушнерёвым. Тут же – Света и Чулпан. Из этого фотоальбома легко складывается целая история жизни, взаимоотношений и, главное, тепла, которым эти люди согревали друг друга недолгое выпавшее на век их дружбы время. Последние снимки: растерянные артисты “Современника” в черных репетиционных костюмах на вечере памяти Сергея Кушнерёва в малом зале театра “Современник”. 2017 год. Среди артистов – Чулпан, ее брат Шамиль, дочь Сергея и Светланы Бодровых Оля. Она теперь учится в ГИТИСе.

На экране зала, где идет прощание, мелькают случайные, сделанные на бегу, чудом сохранившиеся в разных телефонах и теперь слитые, сбитые без толку и хронологии на одну флешку снимки Кушнерёва – к смерти не подготовишься. Вот он в своем нелепом светлом пиджаке улыбается из-за режиссерского пульта, вьется дым невидимой в кадре сигареты, вот он – с неизменным букетом белых роз и хитрым выражением прищуренных глаз на ступеньках “Современника”, верный и вечный гость всех премьер Чулпан, всех дней ее рождения. Вот он в валенках и ватнике на замерзшем крыльце свой дачи. А вот – внутри дома. Похоже, что это его день рождения, 8 марта. Вокруг куча народу, маленькие дети, собака, у кого-то в руках гитара, кажется, сейчас будут петь. Вот он улыбается среди шумного и бесшабашного праздника, оставаясь и сторонним наблюдателем, и очевидным центром происходящего, вот он, стесняясь софитов, объясняет что-то Чулпан на площадке “Жди меня”, вот он, совсем молодой и почти без морщин, с Сергеем Бодровым под заморской пальмой, все еще впереди, еще никто никого не потерял. Слайд-шоу обрывается. Быстро мелькает черное поле. И все начинается сначала.

Теперь этот клип хранится в телефоне у Светы Бодровой. Она пересылает его мне. Я – Чулпан. Потом мы с Бодровой, с которой Чулпан меня познакомила, как несколько лет назад познакомила и с Бодровым, не выдерживаем и звоним в какую-то заснеженную гастрольную гостиницу: “Чулпашечка? Солнышко! Привет, как ты?” КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

ХАМАТОВА: Я так никогда и не смогла привыкнуть к тому, насколько Кушнерёв горит своей идеей, своей работой. Он каждый раз прямо с ног меня сбивал: “Представляешь, мы поставили суперавтоматы по поиску людей! Ты им делаешь запрос, на вокзалах буквально, и они – работают. Мы теперь будем про это снимать!” Или рассказывал историю, как кто-то кого-то каким-то немыслимым образом нашел. Или сообщал с важным видом, как будет переверстывать программу к новому сезону. Или о том, какие еще у него родились проекты. И это не прекращалось. “ВИД” под его руководством переехал на баржу – такой корабль-офис. И Серёжа оттуда не вылезал: постоянно работала горячая прямая линия, с помощью которой находились четыре человека в минуту. Четыре человека, которые как будто навсегда потеряли друг друга, вдруг – находились! Представляешь?! У меня это в голове не укладывалось. Когда Кушнерёв меня позвал вести “Жди меня”, я решила воспользоваться служебным положением и попросила его найти двух своих казанских учителей, которых потеряла, уехав в Москву. Вообрази, он нашел их за три минуты!

Но была еще одна удивительная штука, к которой я так и не смогла привыкнуть: Кушнерёв ведь – телевизионщик, но в нем не было ни капли этого отвратительного телевизионного цинизма.

ГОРДЕЕВА: Кушнерёв – бог телевидения. Такого, о котором я мечтала, где хотела бы работать. Оно все же было в нашей жизни: “Взгляд”, “Жди меня”, “Час Пик”, “Тема”, “Другая жизнь” и кушнерёвские “Невероятные истории про жизнь”. Всё это – то самое телевидение прямого действия. То, ради чего, собственно, телик и должен существовать. Он должен объединять людей.

Пока ты нас с Серёжей не познакомила, он был для меня далеким богом, работать с которым я и не рассчитывала. На встречу с ним я принесла идею передачи, где исполнялись бы мечты. Идея родилась после программы “Русские не сдаются”, которую я делала на НТВ: истории маленьких людей большой страны, которые на своем месте заняты своим делом и совершенно счастливы. Мне много после этой программы писали, часто о чем-то просили. Однажды написал военный пенсионер, моряк-подводник, который вынужден был переехать из родного Ленинграда куда-то в среднюю полосу России. И он по Питеру ужасно скучал. И просил меня привезти из командировки и прислать ему бутылку, наполненную питерским воздухом. Писала учительница французского из Кирова – она мечтала увидеть Париж. А одна девочка в нашей больнице, которая лечилась от лейкоза, мечтала увидеть своими глазами замок Диснея с заставок ее любимых мультфильмов. Но эта девочка не знала французского и боялась, что не найдет замок. Так я придумала программу, в которой учительница французского могла бы поехать вместе с девочкой в Париж и побывать во французском Диснейленде; моряк-подводник оказывался в своем любимом Питере; разлученные системой государственного милосердия влюбленные друг в друга пациенты дома престарелых получили бы возможность жить вместе, а жители двух деревень, вскладчину строившие мост через речку, чтобы ходить друг к другу, но из-за нехватки средств не сумевшие его достроить, обретали бы волшебного спонсора, чтобы завершить стройку. С этой идеей я и пришла к Кушнерёву. Он, едва поздоровавшись, замахал руками: “Сейчас, тихо, подожди минут десять, я закончу письмо”.

ХАМАТОВА: Точно! Он же всегда сам отвечал на письма телезрителей. Света Бодрова рассказывала, как однажды он заставил ее подробно отвечать одной телезрительнице, какую музыку она использовала в таком-то выпуске “Жди меня”. Светка вначале возмутилась, попробовала спорить, говорила, что ей есть чем заняться, но Серёжа настоял, и она написала подробный отчет. Он был уверен, что с телезрителями надо разговаривать.

ГОРДЕЕВА: В общем, он закончил письмо, выслушал меня внимательно. И говорит: “А что ты будешь делать, если кто-то загадает желание, которое ты не сможешь выполнить? У тебя в кармане, допустим, апельсин. А человек захочет яблоко. И что ты скажешь: нет, ешьте уж апельсин, мой хороший. Так?” Тут я как-то раскисла: мне казалось, что я придумала крутой проект, а вот сидит Кушнерёв и говорит, что я пытаюсь “продюсировать жизнь с помощью запрещенных приемов”. Но он меня усадил, налил коньяка, и мы всё перепридумали. И придумали целый горизонтальный документальный сериал, который бы объединял всю страну. Где люди бы выполняли желания друг друга, подставляли бы плечо, становились единым народом. А мы бы это снимали, участвуя в их жизни на равных. С пилотом этой программы я ходила на целых три федеральных канала.

ХАМАТОВА: Никто не взял?

ГОРДЕЕВА: Это был две тысячи десятый год. Такое телевидение уже не было никому нужно. И даже главная идея Кушнерёва – добиться, чтобы массовка, которая приходит на студийные записи, перестала быть, как он говорил, “морем безразличных мохеровых шапок”, чтобы в студии сидели люди, которым небезразлично то, о чем говорят, что обсуждают, – даже эта идея давно уже оказалась похоронена. Раньше ходили хотя бы бесплатные “мохеровые шапки”, которым было интересно поглазеть, как делается телевидение. Теперь на записи ток-шоу ходят безучастные статисты за пятьсот рублей. Равнодушие – не со-участие – тех, кто делает телевидение к своей работе, презрение к зрителю – это и есть беда, похоронившая телевидение нашей мечты.

Слушай, а тебе вообще нравилась эта работа на телике? Ты себя в кадре органично чувствовала?

ХАМАТОВА: Изнутри я знаю только то телевидение, которое делал Кушнерёв. Весь мой опыт – это то, что было с Серёжей, с Серёжами. И этот опыт невозможно отделить от наших отношений, от нашей дружбы. После того, как Серёжа Бодров пропал, Кушнерёв стал и для Светы Бодровой незаменимым другом, человеком, который фактически помог ей выжить. Он умудрился буквально через месяц-полтора вытащить Светку в “Жди меня”, и эта работа не дала ей сойти с ума. И он продолжал делать всё, что нужно было сделать для семьи Бодрова, не как-то разово, вдлинную, надолго. На всю оставшуюся жизнь. Не говоря уже о том, что это он организовывал поисковую экспедицию, когда Бодрова никто не хотел искать. Ты помнишь, как его отказывались искать?

ГОРДЕЕВА: Я тогда работала редактором новостей на ТВС. Со стороны казалось, что поиски Бодрова – чуть ли не дело государственной важности. И что его ищут изо всех сил, но друзья и родственники хотят большего. Как было на самом деле?

ХАМАТОВА: Были жуткие скандалы. Чиновники ни искать, ни спасать экспедицию не собирались. Они утверждали: “Ничего невозможно сделать, успокойтесь. Всё”. А Света, семья Серёжина и Кушнерёв, конечно, не могли принять такой ответ. И Кушнерёв этим государственным людям успокоиться не давал, всё время их дергая, требуя. Пока не была организована настоящая экспедиция, пока люди на тросах не спустились в Кармадонское ущелье, и не стало ясно: надежды нет. Фантастическое равнодушие со стороны государства!

ГОРДЕЕВА: Странно: при такой огромной душевности людей такое бездушное государство. Меня всегда удивляет, что наше государство совершенно не хочет нам нравиться. И понравиться не пытается.

ХАМАТОВА: Не заигрывает. Когда мы угодили со всей съемочной группой картины “Лунный папа” в войну в Таджикистане, знаешь, что мне сказали в российском посольстве? “Вы сами приехали в Таджикистан, по своей воле?” Я ответила: “Да”. – “Ну вот сами и выбирайтесь”. Но на нашей картине работал “хлопушкой” – это человек, который объявляет дубли, – мальчик из Швейцарии. Ради него одного его родная страна Швейцария выслала в зону боевых действий машину Красного Креста, в которую мы, в итоге, залезли всей съемочной группой.

ГОРДЕЕВА: Но вызволял всех вас из Таджикистана всё равно Кушнерёв?

ХАМАТОВА: Кушнерёв, да.

ГОРДЕЕВА: А как он узнал? Ты ему позвонила?

ХАМАТОВА: Тут надо рассказывать, видимо, с самого начала. На съемках мне неожиданно снится сон, будто по улице, по которой мы обычно ездим на площадку, идут танки. Через несколько дней я просыпаюсь под странные звуки: что-то гудит и грохочет, слышна стрельба. Выглядываю в окно – а по улице и правда идут танки. Все члены группы собрались вместе, но никто не понимает, что происходит. И что нам делать, мы тоже не знаем. Самый умный из нас, гример Якоб, немец, предрекает, что вариантов сценария у нападающих два: заминировать гидроэлектростанцию, которая находится в ста метрах от гостиницы, или взять в заложники иностранцев, то есть всех нас.

ГОРДЕЕВА: Я правильно понимаю, что речь идет о Баткенских событиях, когда боевики-исламисты из Таджикистана попытались проникнуть в Узбекистан через Киргизию?

ХАМАТОВА: Катя, не спрашивай меня. Я знаю только, что про нападавших говорили, что это талибы. Как правило, в тех местах они воевали с правительственными войсками, пытаясь взять под контроль стратегически важную часть страны: в те годы в Таджикистане был небывалый расцвет наркотрафика. А мы снимали “Лунного папу” в непревзойденном с точки зрения красоты и, как выяснилось, с точки зрения стратегического расположения уголке: там, где соединялись границы Узбекистана, Таджикистана и Киргизии.

Поначалу мы всей группой строили версии, полагая, что это, скорее всего, очередная позиционная война за наркотики. Потом посмотрели телевизор, поняли, что всё очень серьезно, и начали придумывать варианты своего спасения. У нас работал спутниковый телефон, искажавший любую речь до подобия полупьяного лепета. И я, схватив его, пыталась дозвониться до кого-нибудь, кто мог бы посоветовать, как выбраться с этой войны. В четыре утра дозвонилась Кушнерёву и как-то растерялась. Спрашиваю: “Как у вас дела?” – “Хорошо”. – “А что у вас про Таджикистан говорят?” – “Да ничего не говорят”. – “Ну ладно. Спокойной ночи”. Отключилась и решила, что, вероятно, это была не лучшая идея – звонить через спутниковый телефон кому-то в четыре утра, мало ли что кто-то может про тебя подумать. Но Кушнерёв – это был не “кто-то”. До него просто не сразу дошло, где я нахожусь, а как только дошло, он тут же нашел способ со мной связаться и развернул бурную деятельность: нашел возможность выйти на этих боевиков, потом разыскал Серёжу Говорухина, который каким-то образом смог поговорить с людьми из правительственных войск. Короче говоря, неведомо как они вместе добились, чтобы вокруг нас на несколько часов было объявлено перемирие всех со всеми и мы успели бы добраться до границы с Узбекистаном.

Во время этого перемирия как раз и прибывает автобус швейцарского Красного Креста, присланный за мальчиком-“хлопушкой”, и мы в этот автобус пытаемся усесться всей съемочной группой: сидим друг на друге, я – то ли третьим, то ли четвертым слоем, упираясь головой в потолок, – и едем в сторону границы. Никого из таджиков из страны не выпускают. Только иностранцев. Так мы “теряем” несколько человек из группы, а оставшиеся ночуют у художницы по костюмам, она была из Ташкента.

Тем временем Кушнерёв на свои деньги покупает всей съемочной группе билеты на самолет. И на следующее утро все мы вылетаем в Москву. Тем же вечером я прихожу к Бодрову во “Взгляд” и рассказываю про войну, которую видела своими глазами. Эту программу чисто случайно смотрит Галина Борисовна Волчек, которой в тот момент очень нужна артистка, не чуждая, так сказать, военной теме. Галина Борисовна хочет ставить “Трех товарищей”, спектакль об эхе Первой мировой войны, а война в Чечне еще в полном разгаре, и это такая пронзительная рифма. Словом, всё совпало.

С этого совпадения начнется в моей жизни совсем другая история. Но я еще ничего об этом не знаю, я просто рассказываю Бодрову в эфире всё, что видела своими глазами, всё, что с нами происходило. В том числе и про Якоба с его предположениями. Когда эта короткая война стихает, мы возвращаемся на съемки в Таджикистан, и в первую же ночь военные забирают нашего Якоба. Оказывается, заложников не взяли потому лишь, что мы “слишком быстро” уехали, а гидроэлектростанцию действительно заминировали. Якоба начинают допрашивать: “Откуда у вас информация, что планировалось заминировать электростанцию и взять заложников?” Якоб, европейский человек, пытается объяснить, что это его собственные умозаключения, потому что обычно террористы именно так и поступают. Ему не верят и продолжают задавать те же вопросы. В общем, несколько дней бреда. И съемочная группа каким-то опять непостижимым образом, через Кушнерёва и Серёжу Говорухина, вызволяет Якоба с этих жутких допросов… Но зато, наверное, с тех самых пор началась наша дружба с Галиной Борисовной, тесно переплетенная с работой.

ГОРДЕЕВА: …Это когда вы вместе сидели в кадре в программе “Другая жизнь”?

ХАМАТОВА: Да, был такой короткий эпизод. Серёжа Кушнерёв решил ввести Волчек в программу. Посыл был такой: есть молодая идиотка, артистка Чулпан Хаматова, и есть гуру, уже повидавший жизнь, опытный и мудрейший человек, Галина Борисовна Волчек. И мы разбираем какую-нибудь невероятную историю – а там и правда были истории невероятные – из жизни обыкновенного человека. При этом я подготовлена к программе, я знаю, чем история кончится, у меня в ухе наушник – редакторы программы всё могут подсказать. А Галина Борисовна не готова: она не видела историю и начинает смотреть сюжет с чистого листа. Но ничего не вышло.

ГОРДЕЕВА: Почему?

ХАМАТОВА: Потому что Галина Борисовна сразу обо всем догадывалась. И единственное, что на протяжении всей программы мне кричали в ухо, это “Не дай ей сказать!!!” Катя, она оказалась настолько мудрой, настолько опытной, что самое большее через семь минут от начала программы, которая должна была длиться час, уже понимала, чем всё закончится и куда вырулит. И никакой программы не получилось.