Текст книги "Время колоть лед"

Да, кстати, после сюжетов о детях и их продолжении – сюжете о донорстве крови, мне звонит Новичкова и командным голосом сообщает, что мне необходимо взять интервью у Чулпан Хаматовой, а с Митковой она сама договорится. Ни о чем интервью, ни к чему оно, Новичкова не объясняет. Мы с тобой по телефону назначаем встречу. Я, разумеется, трепещу.

ХАМАТОВА: А я – страшно тебя боюсь. Ты такая звезда телевидения, судя по экрану, жесткая, холодная молодая женщина. К тому же ты опоздала.

ГОРДЕЕВА: Да.

ХАМАТОВА: Сейчас я знаю, что ты опаздываешь в девяноста девяти случаях из ста. Но тогда я стояла, ждала тебя и унывала: она не приедет, потому что вся эта наша история никому не интересна. И ей тоже. Но ты приехала. У тебя была большая черная машина, я запомнила.

ГОРДЕЕВА: Ты этого не могла видеть! Я к тебе бежала по бульвару и сто раз позвонила, извиняясь. И, когда подбегала, вначале не поверила, что ты – это действительно ты. На ступеньках ротонды у театра стояла маленькая девочка с всклокоченными волосами и курила. И первое, что ты сказала: “Вы, наверное, запишете и ничего не покажете, потому что Кулистиков ваш тоже ничего не показал”.

ХАМАТОВА: Это я на всякий случай защищалась. А потом мы перешли через бульвар и сели в твою большую черную машину, и я немного успокоилась: у тебя там внутри был какой-то такой понятный бардак, что стало легче на душе: журналист НТВ – тоже человек. Но скажи мне тогда кто-нибудь, что ты станешь моим самым близким другом, я бы рассмеялась. Я ехала на это интервью с тобой, как на пытку. Такая молодая наглая телевизионная журналистка.

ГОРДЕЕВА: Я не хамила!

ХАМАТОВА: Нет, ты не хамила, но это же не важно, что ты делала. Ты в моем сознании – вот эта журналистка из телевизора, с ярко-зелеными глазами и готовыми ответами на все вопросы. Зачем тебе мои ответы? Я была уверена, что ты не знаешь, о чем мы будем говорить, ты не готова к этому разговору. И тебе всё равно. Ты просто везешь меня в машине на другую сторону Бульварного кольца, потому что там лучше точка для съемки. И это – единственное, что тебя волнует. Мы действительно переехали на другую сторону. Там уже стоял твой оператор. И мы начали разговаривать. Вернее, я начала. Я попыталась сразу тебе высказать всё, что придумала, чтобы ты не могла меня остановить.

ГОРДЕЕВА: Тогда были тридцатиминутные кассеты Betacam. И на твое интервью у нас кассеты не хватило. Я отпустила оператора, он повез кассету в Останкино. А мы сели уже нормально курить на скамейке. Ты стала расспрашивать про концерт. Я рассказывала тебе, как выходила плакать на улицу, потому что мне было неловко плакать в зале. И про то, что я была в больнице. И про то, что не знаю, что мы можем сделать, но мы должны сделать всё, что только возможно.

ХАМАТОВА: В это сложно поверить: встретились два совершенно разных мира, которым не положено было встречаться, симпатизировать друг другу и иметь общие цели. Мне казалось уже тогда, что телевидение настолько снобистское, настолько зацикленное на себе, что его ничего не может взволновать, кроме этого дурацкого рейтинга. Телевидение, которое не показало наш концерт.

ГОРДЕЕВА: Послушай, с точки зрения телевидения того времени, такое событие как концерт не считалось уникальным, это раз. Два – никто еще не умел рассказывать простые истории жизни и смерти. Все только осваивали жанр рассказа о разводе, измене и о чем-то, что у звезд под юбкой. Сложных тем продюсеры боялись, потому что черт его знает, как это будут смотреть. А если не будут, значит, отвалится рекламодатель, утекут деньги. Гуманитарная и интеллектуальная революция для телевидения – дорогое дело.

ХАМАТОВА: Ну ведь были какие-то благотворительные марафоны. Кому-то там собирали деньги, это же показывали?

ГОРДЕЕВА: К этому времени никаких марафонов уже не было. Последний благотворительный марафон в прямом эфире вел Миша Козырев в пользу жертв “Норд-Оста”. Потом с прямым эфиром и благотворительностью на телевидении было надолго покончено.

ХАМАТОВА: Значит, я неверно себе всё это представляла. Мне казалось, телевидение любит звезд, оно за ними гоняется. Здесь – вот тебе, все звезды пришли сами, как на ладони, снимай – не хочу. А оказывается – нет; не всегда, не во всех случаях… Кстати, когда вышел твой сюжет, что-то зашевелилось, нами кто-то заинтересовался. Видно, не так уж безнадежно было говорить на эти темы…

ГОРДЕЕВА: Сюжет был о том, что вы провели концерт, которого никто не видел, но собрали на нем деньги и на облучатель крови, и даже больше, но главная цель концерта – облучатель – стоит нераспакованным в темном предбаннике РДКБ. Потому что у государственной больницы нет помещения для аппарата стоимостью в двести пятьдесят тысяч долларов. И нет никакого интереса этот аппарат устанавливать и налаживать. Это нужно больным детям, их мамам и врачам-фанатикам. То есть не история о том, какие хорошие звезды собрались на концерт, а некоторый социальный уже поворот, согласись.

В этом сюжете, кстати, я впервые рассказала о задумке наших врачей: красивой, напичканной новыми технологиями суперсовременной клинике для детей с онкологическими и онкогематологическими заболеваниями. Во время съемок мы на пустыре перед РДКБ скакали с Галей Новичковой и Лёшей Масчаном. Они размахивали руками, описывая воображаемую клинику. А я пыталась не ошибиться в кадре, произнося вот это вот непроизносимое тогда для меня словосочетание: детская гематология, онкология и онкогематология.

ХАМАТОВА: Сейчас от зубов отскакивает.

ГОРДЕЕВА: Скажу тебе честно: я говорила этот текст, я сделала сюжет, следом еще несколько, я стала ездить в больницу, потому что подружилась на съемках с некоторыми детьми и родителями, а в каждый приезд в больницу обрастала новыми знакомствами и новыми поводами приехать. Но я ни одной секунды не верила, что всё это сдвинется так масштабно! Я представляла себе, что мы так и будем бороться с ветряными мельницами системы и чужого равнодушия, отсутствием денег и недоступностью технологий. Это, скорее, было как в школе: тебе говорят, что надо всем помогать, ты помогаешь, но это локальная, твоя личная задача. Глобально всё остается как прежде.

ХАМАТОВА: А мне никогда и не нравилось помогать в школе. Для меня это была общественная нагрузка. Так нас, видимо, школа воспитала. Как это называлось-то? Шефствовать! Мы, кто хорошо учился, шефствовали над двоечниками. И меня это бесило: почему я должна за этим двоечником следить, почему меня вообще должны волновать его успехи или неуспехи? И почему мне попадет, если у подшефного не выучено какое-нибудь задание? Почему я должна тратить время на то, чтобы после уроков догнать своего двоечника и усадить его за уроки?

И это меня страшно раздражало. Как и необходимость не по собственному желанию, а по разнарядке спасать каких-то старушек и ветеранов, которые, кажется, тоже ненавидели это пионерское усердие. Это отвращение к обязательности шефства, помощи, которая идет не от сердца, а по приказу, у меня перенеслось на всю мою последующую жизнь.

ГОРДЕЕВА: Человек, который это говорит, стал учредителем благотворительного фонда!

ХАМАТОВА: Фонд организовала команда единомышленников. Мы никого туда насильно не затягивали. У нас была задача: победить равнодушие, бедность, непросвещенность и, в конечном итоге, смерть. Потому что умирали-то дети, которых можно было спасти! И все вокруг, казалось, с этим согласны и защищаются, делая вид, что ничего ужасного рядом с ними не происходит. И это, Катя, было самое чудовищное.

Вот в этот прекрасный или ужасный, но уж точно необыкновенный момент времени в одной точке чудесным образом встретились все мы, люди, которые вне зависимости от своей профессии готовы были сделать всё возможное, чтобы ситуация поменялась. Сильно отличается от причинения добра по разнарядке, правда?

“Вы будете виски?” – рядом со мной в гостиничной курилке возникает девушка в сером плаще и красной шапке. Девушка очень серьезная. Про виски она спрашивает так, будто речь идет о спасении человеческой жизни. В каком-то смысле так и есть. Это 2007 год. Мы в Лондоне. Я сопровождаю команду детей, бывших подопечных фонда “Подари жизнь”. Это – наши первые выздоровевшие дети, которых мы показываем посторонним, которыми боязливо хвастаемся. Сегодня утром эти дети были на футбольном поле, где российские звезды, вперемешку спортсмены и музыканты, играли в футбол с английскими звездами – спортсменами и музыкантами. В перерыве Володя Крестовский из UMA2RMAN всунул мне в руку 500 евро – я такую купюру вижу впервые в жизни – и пробормотал скороговоркой: “Вы же сообразите, кому они нужнее”.

Вечером благотворительный бал и аукцион: старинная гостиница, светская публика. И отряд наших детей: обыкновенные любопытные подростки, стесняющиеся говорить о болезни. О каждом из них со сцены говорят Чулпан Хаматова и Дина Корзун. Это – первый наш заграничный сбор денег, и все страшно волнуются.

Мне поручено увезти ребят с аукциона не позже 21:30, доставить в гостиницу и положить спать. Конечно, в такое детское время никто из детей ехать не хочет, мы немного препираемся, но к одиннадцати вечера я, наконец, развожу всех по гостиничным номерам, выдыхаю, на секунду пугаюсь, что потеряла деньги Крестовского, но тут же их нахожу. Нервно закуриваю. И тут – девушка с серьезным лицом и стаканом виски. “Ангел”, – думаю я. “Ольга”, – представляется она, и мы садимся под единственный раскрытый зонтик: на улице, как и положено в Лондоне, льет проливной дождь.

Дождь льет, люди бегут мимо, прикрывшись куртками и ладонями, машины проезжают, обдавая людей растекшимся по земле дождем – уже снизу, потом и людей, и машин становится меньше. Под утро и дождь устает. И перестает. Надо же, мы проговорили всю ночь.

Утром, уже в самолете, рассказываю Чулпан: вчера вечером у гостиницы я познакомилась с девушкой-ангелом, ее зовут Ольга. “Это же великая Павлова, – делает круглые глаза Чулпан, – ты не знала? Я полгода ждала, когда она ответит мне на письмо”.

Фотограф Ольга Павлова в 2007-м живет и работает в Лондоне. Снимает для Vogue, L’Officiel, Harper’s Bazaar и других самых модных журналов.

И ей, как модному фотографу прогрессивных взглядов, Чулпан пишет письмо с просьбой поснимать детей в больнице: “Нам очень нужны хорошие и светлые фотографии, с их помощью мы могли бы убедительнее рассказывать о детях, которым нужна помощь. У фонда нет денег на оплату фотографов, да и работа эта такая, что требует иной вовлеченности, чем просто профессиональный интерес; мы ищем волонтера. Может быть, вы могли бы найти время и приехать в больницу?”

Никакого ответа от модного фотографа, однако, не приходит.

Чулпан ждет и ждет, уговаривая себя, что это было слишком смело: вот так, внаглую, без посредников и поддержки общих знакомых писать такому серьезному и занятому человеку, как фотограф Ольга Павлова. Потом Чулпан отчаивается, а потом и вовсе перестает ждать ответа. Через полгода, прибежав к кому-то из детей в РДКБ, Чулпан нос к носу сталкивается с модным фотографом Павловой. Та теперь в маске, шапочке и халате: лежа на животе посреди коридора, сидя на корточках за тумбочкой, из-под кровати, в шкафу, на перевязке, где угодно, – Павлова фотографирует детей. “Я… Я же вам писала”, – в некотором изумлении бормочет Чулпан. “Вы – мне?” – с не меньшим изумлением отвечает Оля. Разумеется, никакого письма она от Чулпан не получала. Просто потому, что Чулпан, написав, так разнервничалась, что забыла свое письмо отправить. Полгода оно провалялось в неотправленных. Мы потом отыщем его в компьютере Чулпан и как следует посмеемся.

К этому моменту в фотоархиве фонда уже будет полно Олиных снимков: например, где мы все вместе сдаем в “Современнике” кровь для создания первого в России реестра доноров костного мозга. Чулпан Хаматова, Дина Корзун, журналист Валерий Панюшкин, за него через несколько лет Оля выйдет замуж и родит одного за другим детей – Веру, Надю и Петю. Все мы сфотографированы Олей из-под стола. Увековечив тот день, сама она осталась никем не замеченной.

Кроме хроники первых лет жизни фонда, в Олином архиве полно чрезвычайно неожиданных для того времени фотографий: ребенок в кадре светел и спокоен, как правило, он или смеется, или занят каким-то своим обычным делом. Да, на нем может быть маска, сам он – лысый, а из подключичного катетера тянется трубочка капельницы. Но на это не обращаешь внимания. Потому что человек в кадре – светится. И живет. И собирается непременно жить дальше. В 2007-м такое, недраматичное, но спокойное и светлое отношение к онкологическим пациентам, тем более к детям, было без преувеличения революционным.

Тогда никто из нас не знал, что Оля стала фотографом, пройдя через все круги рака: едва окончив экономфак Московского университета, заболела лимфомой Ходжкина. Операция. Химиотерапия. Выздоровление. Рецидив. Химиотерапия, облучение и долгое-долгое лечение, во время которого она передумала становиться бухгалтером, решила стать фотографом. Иногда она шутит, что поправилась исключительно для того, чтобы поехать учиться в свой любимый Лондон и встретить там нас.

Но правды про свою болезнь – ни во время съемок Чулпан для модного журнала, ни в больнице – Оля никому не открывает. Не скажешь же при первом знакомстве: “Привет, кстати, у меня тоже был рак”. Хотя иногда героям своих съемок Павлова именно так и говорит. И надо видеть лица этих героев! Оля как раз видит и быстренько фотографирует, добавляя, что рак кончился, а жизнь после него оказалась прекрасна: две дочери и сын, муж, работа и мы – ее подруги, несколько раз в прошлой жизни прошедшие друг мимо друга.

Я знакомлюсь с ней в 2007-м, Чулпан на полгода раньше.

Втроем мы дружим уже двенадцать лет. В современном мире история немыслимая: фотограф, артистка и журналистка. Но нам повезло: жизни наши намертво сцепились в тот период, когда у каждой привычный круг друзей исчез, сам собой растворился. Уходили близкие и не очень: те, кто не был готов слушать душераздирающие рассказы о детях, лежащих в больницах, о героических врачах, их спасающих, о смерти и о любви в четырех больничных стенах. Они уходили, мы оставались. И продолжали дружить. Такой подарок.

Мы родились одна за другой: 1975-й, 1976-й и 1977 год. И иногда спрашиваем друг у друга возраст, чтобы вспомнить, кому сколько лет. На троих у нас десять детей, десять тысяч дел и еще десятки тысяч историй, которые, собственно, и есть наша жизнь. И наша книга.

Олин вклад в эту книгу – фотографии, без которых всё, о чем мы говорим – наша история и история “Подари жизнь”, – было бы непредставимо. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

Глава 10. Мимическая усталость

В 2005-м, кажется, году мы снимали с немцами картину, которая называлась “Любовь в Калининграде”. К большому моему счастью, съемки совпали с концертом Юры Шевчука. Мы после концерта с ним куда-то пришли – не помню: резиденция или роскошный какой-то ресторан. И вдруг к нам в конце ужина подсаживается веселый, напористый человек, говорит: “Чулпан, вы моя любимая актриса, вы мне так нравитесь. А я – кандидат в губернаторы. Вам нравится Калининград? Будьте так добры, запишите ролик в мою поддержку, а я, вы знаете, я очень богат, помогу больным детям, о которых вы так беспокоитесь. По рукам?” Я автоматически киваю, а сама думаю о том, что у нас в больнице совсем нет “Вифенда” – это такой противогрибковый препарат, который мы тогда возили чуть ли не в сумках, потому что в России его не было, а без него дети погибали от осложнений. Говорю ему: “Хорошо, я все сделаю. Но нам нужен «Вифенд». Оплатите?” – “Да, да, да! Оплачу, ну что вы!” Я обращаюсь к немцам, в картине которых снимаюсь, умоляю их помочь. Ко мне тем временем приезжает группа съемочная от этого кандидата в губернаторы, я рассказываю, какой он хороший, как помогает и так далее. Мои немцы, с очередной оказией, привозят “Вифенда” на двадцать тысяч евро. Перезваниваю этому кандидату: “Большое вам спасибо! «Вифенд» приехал. Вы как деньги будете передавать?” – “Какие деньги?” – спрашивает он холодным тоном. Я: “Ну как, мы же с вами договаривались: я записываю ролик, а вы оплачиваете «Вифенд»”. А он: “Вы меня с кем-то путаете! Не было такой истории, никогда не было и быть не могло”. И кладет трубку.

Эти деньги у меня вычитают из гонорара за фильм.

Я думаю: что делать? Может, подать на него в суд? Но подавать в суд – на что? На то, что он непорядочный человек? На то, что он – взрослый мужчина, который дал слово и не сдержал?

Каким-то образом Галя Новичкова узнала об этой истории. И половину денег за “Вифенд” мне отдали силами благотворителей.

Хоть убей не помню, как звали того кандидата. Только помню, что он был очень напористый. ЧУЛПАН ХАМАТОВА

ГОРДЕЕВА: До тебя слово “благотворительность” не то что не было модным, просто практически не существовало в публичном пространстве. А теперь любой большой артист нашей страны считает своим долгом войти в попечительский совет какого-то благотворительного фонда, стать его лицом, помогать, тратя на это время жизни, силы, которые, возможно, пригодились бы в карьере.

ХАМАТОВА: Я бы не переоценивала свой вклад в эту историю, Кать. Я счастлива быть свидетелем того, как после нас, за нами, но много интенсивнее и лучше нас работают молодые ребята.

Дело тут не только в профессии – не так уж и важно, что это именно артисты. Скорее, в человеческой породе: людях, которые дышат с тобой в унисон, которые, как ты, чувствуют, как ты, умирают и воскресают с каждым подопечным фонда. Я отчетливо поняла это, когда была на концерте фонда “Галчонок” и смотрела, что делает Юля Пересильд, попечитель фонда. Она подтянула к себе новых людей, молодых звезд театра и кино, они ночами готовили мероприятие, придумывали, сходили с ума, горели – и сделали что-то потрясающее! Это был праздник совершенно другого уровня вовлеченности в дело всех, кто был по обе стороны сцены. Это – уже новая ступень. И, конечно, круто, что они собрали целую кучу денег. И это тоже объяснимо, и тоже с точки зрения поступательности: люди, общество наше, оно же растет, развивается. И вот уже появляется привычка жертвовать средства или время, если речь идет о волонтерах. Теперь это перестали воспринимать как нечто из ряда вон выходящее: ах, вы волонтёрите в больнице, да вы святая! Нет. Так теперь живут все нормальные люди.

ГОРДЕЕВА: Почти все.

ХАМАТОВА: Хорошо, почти. Но скоро будут – все. А еще я подумала на этом концерте “Галчонка” про преемственность. “Галчонок” – это же фонд, который в самом конце своей жизни придумала Галечка Чаликова. Она вначале “придумала” нас, а потом стала мечтать дальше. И мне захотелось спросить: “Галечка, ты видишь, как далеко мы продвинулись?”

Галина Чаликова впервые пришла в Российскую детскую клиническую больницу в 1989 году. После землетрясения в Спитаке. Тогда в РДКБ привезли самых тяжелых спитакских пострадавших, и Галя пришла к ним в порыве сострадания. Тут же выяснилось: в больнице лежат не только дети из Спитака, со всей страны. И у большинства из них нет ни теплых вещей, ни игрушек, ни нормального жизненного цикла, положенного ребенку. И дети чахнут сразу и от болезни, и от тоски: их давно никто не навещал, давным-давно никто с ними не играл и не говорил по душам; есть такие, кого могли бы вылечить, но в арсенале РДКБ нужного лекарства нет, а у родителей нет денег, чтобы купить его с рук; есть те, чей шанс – переливания крови, но в больницу приходит совсем не много желающих своей кровью делиться. В общем, Галя осталась.

Помогать детям Чаликову благословил священник Георгий Чистяков. Он служил в храме при больнице. И, в известном смысле, тоже был волонтером в РДКБ.

В то время помощь детям, больным раком, была делом, по сути, безнадежным: победить болезнь удавалось от силы десяти процентам заболевших детей (против нынешних девяноста). Но на вопрос: “Зачем помогать, если всех спасти невозможно?” Галя отвечала так: “Значит, надо спасти хоть кого-то! Чем рассуждать о том, кому помочь можно, а кому нет, лучше попробовать спасти хотя бы одного человека”. Она всякий раз бросалась в дело не раздумывая. И много раз – действительно спасала.

Однажды, узнав о том, что какой-то ребенок вышел из комы, Галя воскликнула: “О Господи, ему же нужна одежда!” и тут же, узнав, что другой ребенок умер, сказала тихо: “О Господи, ему же нужен гроб”. В этих двух фразах – цельный образ Галины Чаликовой, человека, олицетворяющего собою ту самую первую российскую благотворительность, которая так не называлась, но с которой, по сути, всё и началось.

Та благотворительность строилась на доверии, потому что дороже доверия не было ничего. Это уже потом, в том числе благодаря Чаликовой, доверие стало возможным обменять на деньги.

Фонд “Подари жизнь” родился у нее на кухне под непрерывный звон телефона, между тысячью просьб и миллионом криков о помощи, между объятиями и чаепитиями, где-то посередине между любовью и состраданием, – примерно там, где, вероятно, и находится милосердие.

Рядом с Галечкой делать добро начинали все: соседи по креслу в самолете и концертном зале, соседи по подъезду, попутчики в метро. Добрее и деятельнее становились политики, олигархи, бандиты, бабушки, народные артисты, студенты, продавщицы магазинов, замотанные проблемами офисные работники – мы все вдруг сбрасывали морок равнодушия и начинали видеть тех, кому плохо прямо сейчас, и старались им помочь. И сами становились лучше.

Иногда это имело неожиданные последствия.

Много лет подряд лично Чаликовой в руки приносил деньги на лечение детей один очень состоятельный человек, по слухам, представитель криминального мира. А потом перестал. Оказывается, он начал задумываться о добре и зле, стал буддистом и честным человеком. Вот только денег у него не стало. Галечка очень за него радовалась, но тайком жалела, что фонд лишился такой серьезной помощи.

В Галином графике с незамолкающим телефоном и бесконечным списком дел хватало места каждому из нас. Обычно ее звонок начинался словами: “Ты мне супернужен” или “Ты мне супернужна”. Гале шли уменьшительно-ласкательные суффиксы и обороты: “у нас есть ребеночек”, “мы собираем посылочку”, “мы сели на скамеечку”, “Катечка”, “Олечка”, “фондик”, “денежка”, “мамочка”. Да, кстати, “мамочки” – мамы детей, которые лечились в РДКБ от рака, – были главными людьми в Галиной жизни. Она бесконечно искала деньги на лечение, лекарства, место в больнице, работу, когда мама, все силы бросившая на лечение ребенка, оставалась без средств к существованию. Или просто хорошего мастера маникюра недалеко от больницы, потому что “мамочке нужен небольшой перерывчик”.

Ни в одну больницу никогда Галя не приезжала с пустыми руками: печенье, чай, игрушка, вязаные носки – что угодно. Стены “фондика” – так Галя называла офис фонда “Подари жизнь” – и стены ее квартиры были увешаны фотографиями детей. Вылечившихся. И тех, кто ушел. Она помнила все имена и каждый вечер молилась за них. Одна маленькая чеченская девочка попросила Чаликову молиться и за нее. И православная христианка Галя ежевечерне читала по бумажке чеченские слова: “даладаладикмаву – далсбоукбакмаду”, – потому что в любви нет разделения на своих и чужих.

Однажды кто-то спросил Галю, как она разговаривает с мамами, только что потерявшими ребенка. Галя ответила: “Иногда и совсем не разговариваю. Если нет слов, надо просто молчать. Можно молча обниматься. Или плакать вместе”. Собственно, так она и делала.

О том, как разговаривать с благотворителями любого уровня и степени богатства, Галя могла бы давать мастер-классы. Но не давала. Так могло получаться только у нее. Она моментально находила слова, чтобы сообщить благотворителю о том, что лучшее применение его деньгам – отдать их.

Вместе с врачами и соратниками, стоявшими у истоков “Подари жизнь”, Галя умудрилась при своей жизни объяснить людям с деньгами и властью, что пройдет десять, двадцать, пятьдесят или даже сто лет – и ничего не останется: ни власти, ни денег, ни амбиций. Но можно, например, сделать так, чтобы остался детский онкогематологический центр. Или детский хоспис. Или прижившаяся привычка сделать так, чтобы болезнь не унижала, а жизнь была достойной и веселой, это ужасно важно, особенно когда речь – о детской жизни.

Весной 2011 года, за несколько месяцев до смерти, Галя Чаликова дарила всем знакомым репродукцию витража Шагала “Блудный сын” из церкви Покантико-Хиллз в Нью-Йорке. В Америке Галя была на лечении: ее саму, так мужественно сражавшуюся против рака, этот самый рак, оказалось, подло подкараулил.

Гуляя по городу между химиотерапиями, Галя зашла в церковь Покантико-Хиллз и замерла. Рассказывала потом, что раньше не понимала притчу про блудного сына, а теперь поняла: он ждет, чтобы обняли и приняли. Витраж с блудным сыном стал своего рода Галиным завещанием: его репродукция на Галином надгробии в Ромашково; открытка, на которой с одной стороны Галин портрет, а с другой – изображение витража, есть у каждого, кто любил Галю. А еще – колокольчик. Золотой, маленький, в форме яблока. Из Америки, где Галя лечилась, она привезла в Россию целый чемодан с колокольчиками и другими подарками (детскими игрушками, одеждой, книжками и сувенирами), которые передавала и дарила друзьям. Многие рассказывают, что, когда становится совсем тоскливо, поднимают колокольчик и звонят: так звенел Галин голос.

Теперь он напоминает нам, оставшимся, обо всем, что Галя хотела, но не успела сделать: построить, оснастить и что есть сил поддерживать клинику Димы Рогачёва, добиться решения проблемы с обезболиванием в России, построить детский хоспис, создать фонд помощи детям с нарушениями центральной нервной системы, создать и дать возможность работать фонду помощи больным муковисцидозом, сделать так, чтобы каждый благотворительный фонд в стране представлял человек публичный, узнаваемый и неравнодушный, кто помогал бы добывать деньги, открывать двери высоких кабинетов и не давал бы замалчивать проблемы.

Одно из ярких воспоминаний последнего “здорового” Галиного лета. Очередное заседание фонда. Мы сидим на открытой веранде в кафе. Обсуждается стратегия “Подари жизнь” на 2010 год. И вдруг вскакивает Чаликова: “Послушайте, у нас тут есть еще одна проблемочка. Представляете, у печени нет лица!” Повисает пауза. Все осматривают тарелки, думая, что Галя говорит о каком-то блюде.

“Что, Галечка?” – спрашивает ее Чулпан. “У печени, – медленно повторяет Чаликова, – до сих пор нет лица. Я думала поговорить с Ахеджаковой, но решила, что ей лучше стать лицом муковисцидоза”.

Галины Чаликовой нет на свете уже семь лет.

Фонд помощи детям с тяжелыми заболеваниями печени “Жизнь как чудо” теперь представляет актриса Саша Ребено́к.

Попечитель фонда помощи больным муковисцидозом – пианистка Полина Осетинская.

Клиника имени Димы Рогачёва построена, открыта, принимает пациентов и лечит их с применением самых лучших из имеющихся на сегодняшний день технологий.

Изменилось законодательство, сделав, по крайней мере, на бумаге, доступным обезболивание в стране.

В московские реанимации теперь круглосуточно пускают родственников. Совсем скоро этот опыт должен распространиться на всю страну.

С 2012 года в стране существует фонд “Галчонок”, названный в память о Галине Чаликовой. Этот фонд помогает детям с нарушениями центральной нервной системы.

Осенью 2018 года в Москве открылся стационар детского хосписа “Дом с маяком”. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

ХАМАТОВА: Я часто рассказываю историю про “у печени нет лица” людям, не имеющим отношения к благотворительной сфере, но никто не смеется. Хотя теперь это уже стало нормой жизни: у каждого благотворительного фонда есть “лицо”: у “Галчонка”, например, прекрасная Юля Пересильд, с которой Галечка даже не была знакома. В благотворительность приходит другое поколение, всё двигается вперед, и это огромное счастье.

ГОРДЕЕВА: Но Юля Пересильд – это не другое поколение. Это – наше.

ХАМАТОВА: Конечно, другое. Дело даже не в том, насколько она по паспорту моложе нас, дело именно в поколенческой составляющей, в том, что Юля – это другая, новая ступень развития: сколько азарта, веселья, сколько жизненной силы она готова тратить на “Галчонка”. Как органично фонд стал частью ее жизни, не вступая в противоречие ни с профессией, ни со всем остальным, что составляет смысл ее существования. Ей уже не надо, как мне, себя откуда-то выдергивать и куда-то помещать.

ГОРДЕЕВА: Ты хочешь сказать, что поколения теперь считают фондами. “Галчонку” нет и пяти лет. “Подари жизнь” уже исполнилось десять. И, выходит, мы это новое поколение воспитали?

ХАМАТОВА: Да, конечно. Хотя дело, разумеется, не только в нас. Их изначально так воспитали родители, школа, театральные институты. Но есть еще и контекст: есть конкретные обстоятельства взросления, в Юлином контексте уже были мы, Юля пришла в фонд “Галчонок”, потому что фонд “Галчонок”, созданный Олей Журавской, которая была очень Гале близка, нуждался в медийном лице, которое бы фонд представляло. Таких лиц “Галчонок” перебрал немало, но никто долго не задерживался. Пока не появилась Пересильд, которая распорола свою грудную клетку, вынула сердце и отдала его на общее пользование – в буквальном смысле этого слова. Когда она только пришла в фонд, мы с ней долго и подробно об этом говорили. Разговор этот для меня был и важным, и страшным, потому что я видела, какой Юля человек, какой серьезный шаг – запускать ее в это большое, сложное и, в общем-то, неблагодарное дело (конечно же, приносящее радость, но и не радость тоже). Важным – потому, что я понимала, что она к этому готова и пойдет дальше нас, она сделает больше. Так и вышло: она открыла забрало и пошла.

ГОРДЕЕВА: Она действительно пошла дальше тебя?

ХАМАТОВА: Я не знаю, сколько физически времени она сейчас тратит на фонд. Предполагаю, столько же, сколько и я. По-другому, к сожалению, пока в нашей стране, не бывает, система всё еще не налажена: нет института звезд, а в ситуации полнейшего недоверия всех ко всем, включая артистов, ты не можешь быть только “лицом”, вишенкой на торте. Об этом можно пока только мечтать. И я, конечно, мечтаю, но на деле выходит так, что, когда тебе уже кажется, будто ты вишенка, обязательно что-нибудь идет наперекосяк, и ты в очередной раз понимаешь, почему в работу фонда нужно входить полностью, а не только кончиком ступни касаться, пробовать воду. Мне, чтобы это понять, понадобились годы. Юля во всё врубилась сразу. Она и не рассчитывала никогда на роль “вишенки”, а сразу стала генератором. И это нормально.