Текст книги "Время колоть лед"

До этого похода в РДКБ, до знакомства с Масчаном и Новичковой в моем арсенале имелось только два опыта: детский, со спиной, когда нас с мамой все посылали, и взрослый – с блатом, по которому я должна была рожать свою старшую дочь Арину. Это была история в сюрреалистическом ключе: модной артистке модные коллеги посоветовали рожать в модной клинике. Меня чуть ли не на ступенях встретил главный врач, взял под руку и повел по коридору, гордо рассказывая, что вот в этой палате у него рожала Наташа Королёва, а прямо сейчас в каждой палате лежит и рожает по звезде. “Поэтому вы пришли по адресу”, – заключает главврач. Передо мной выстроили всех нянечек, медсестер, акушерок, которые должны были вести мою беременность. И он всему этому строю сообщает: “Посмотрите, с кем вы будете работать!” Я открыла рот, чтобы представиться, но главврач меня оборвал: “Не надо, пусть догадаются сами”. Повисла угрожающая пауза, которую он прервал словами: “Ну как же вы ее не узнаете, это же наша любимая артистка: Чулпан Хакамадова”.

То, что я своими глазами вижу в РДКБ, не похоже ни на первый мой опыт, ни на второй. Это другой мир, без блата и пафоса, где живут и работают другие врачи и у них другие отношения с пациентами: они их считают людьми. И сами они – тоже люди. Осознав это, я с какой-то робостью приглашаю в конце разговора врачей в театр. Мне неудобно, но это, как мне кажется, единственное, что я могу сейчас сделать. Приглашаю в театр и ухожу, потрясенная до глубины души.

Через неделю сына моих друзей привозят в больницу, кладут в отделение, которым руководит Михаил Александрович Масчан, ставят диагноз и без всяких устрашений и паники спокойно начинают лечить. А мы с мамой мальчика вдруг чувствуем, что попали в надежные руки. Болезнь страшная, всё страшно, но есть уверенность, что здесь за него будут бороться.

А через месяц Галина Анатольевна Новичкова всё же приходит к нам в театр. По-моему, она смотрит “Мамапапасынсобака”. А после спектакля заходит к Волчек, и мы снова встречаемся. И вдруг в разговоре всплывает, что вот эти замечательные врачи планируют провести благотворительный вечер в Музее-квартире Пушкина на Арбате. Новичкова тут же, в кабинете у Волчек, предлагает мне стать ведущей концерта, а я тут же соглашаюсь. ЧУЛПАН ХАМАТОВА

ГОРДЕЕВА: Ты тогда в первый раз услышала словосочетание “благотворительный вечер”?

ХАМАТОВА: Да. Совершенно точно. Первый раз. Я, знаешь, наверное, даже не до конца поняла, о чем речь. Пожала плечами: “Ладно, давайте проведем, что нужно сделать?” Новичкова отвечает: “Ничего особенного от вас не требуется. Просто вы там будьте. А если вы найдете еще какого-нибудь мужчину себе в пару, еще лучше: будете по очереди объявлять музыкальные номера”. Я попросила Серёжу Гармаша. Он согласился.

И мы – до сих пор себе простить не могу, поверить не могу, что не отдавала себе отчета в том, насколько это важно, – мы просто оделись красиво и стояли на сцене часа полтора, читали стихи и объявляли номера.

ГОРДЕЕВА: Деньги собрали?

ХАМАТОВА: Все сидящие в зале, кажется, уснули еще до начала концерта. И мы не сумели их разбудить. Да и не ставили такой цели, если честно признаться. Я поняла масштаб катастрофы, лишь когда увидела, какими расстроенными уходили врачи с концерта, на котором мы ни черта не собрали. И вот тут я почувствовала свою вину.

ГОРДЕЕВА: Как актриса не доработала?

ХАМАТОВА: Почему ты смеешься? Я тогда поняла, как формально мы подошли к концерту, как велика наша вина в том, что мы не разбудили зрителей, не достучались до них. Как результат – не собрали денег. Точнее, собрали, но сумму в двадцать раз меньшую, чем требовалось. А я даже не знала, для чего, собственно, этот концерт задумывался, зачем понадобилось собирать деньги. Они нужны были на дорогой аппарат, необходимый этим замечательным неравнодушным врачам…

ГОРДЕЕВА: Речь об облучателе крови, с которого в итоге и начнется фонд “Подари жизнь”?

ХАМАТОВА: Понимаешь, расспросить про аппарат я догадалась только после концерта.

ГОРДЕЕВА: Сейчас бы всё это выглядело дико.

ХАМАТОВА: Но это была моя первая вылазка в реальность… Врачи рассказали, что этот аппарат – облучатель крови – необходим для того, чтобы кровь, предназначенная для переливания больным раком детям, была облучена, обеззаражена. Такого аппарата, объяснили врачи, сейчас в больнице нет. И мамы оставляют своих больных детей одних в палате, приклеивают пакеты с кровью себе на грудь и, постоянно покачиваясь, потому что кровь не должна остывать и застывать, едут через всю Москву в Центр рентгенорадиологии, где стоит единственный на всю страну аппарат для облучения крови. Там они сидят в очереди и ждут, когда их кровь облучат, а потом трясутся в метро – едут обратно. И мне стало мучительно стыдно.

ГОРДЕЕВА: Стыдно?

ХАМАТОВА: Именно стыдно. Что я ничего не сделала. Что мы с Серёгой ничем им не помогли, что говорили не те речи, вернее, никаких речей не говорили. Мы, в принципе, вели себя так же, как эти спавшие зрители: тупо объявляли номера и читали какие-то стишки. Вернувшись домой, я всё обдумала и поняла, что до такой степени согласиться с плохим мироустройством не могу: как можно смириться с тем, что в стране, где столько денег (а это самое начало двухтысячных, денег – море), невозможно собрать двести тысяч долларов на аппарат, который поможет огромному количеству детей. Поняла, что зло, в конечном счете, побеждает добро, что я ничего об этом прежде не знала и никак не помогала переменить положение вещей…

Получается, если бы сложилось так, что меня бы на этом концерте не было, если бы мы бы с Серёжей не просрали этот сбор и не видели отчаяния докторов, то я, быть может, жила бы себе и дальше.

Осознание того, что произошло на этом вечере, позволило моей жизни стать разноцветной. Я стала думать, что можно сделать. Потом поговорила с Диной Корзун, с которой мы подружились на съемках “Страны глухих”. И мы решили, что называется, взять реванш.

1 июня 2005 года на сцене театра “Современник” состоялся благотворительный концерт “Подари мне жизнь”. На нем было решено собирать средства на тот самый облучатель крови, в котором остро нуждались врачи и пациенты Российской детской клинической больницы. Фактически с этого концерта ведет свое начало фонд “Подари жизнь”. Режиссером концерта стал Кирилл Серебренников, продюсерами и ведущими – Чулпан Хаматова и Дина Корзун, а в организации помогала театральная премия “Чайка”.

Участники концерта обнародовали письмо, ставшее, по сути, жизненной программой всех тех, кто именно в это время узнал о беде, в которую попадают столкнувшиеся с онкологическим диагнозом дети и их родители. Вот его полный текст, написанный журналистом Валерием Панюшкиным:

“Мы: Александр Калягин, Олег Табаков, Чулпан Хаматова, Кирилл Серебренников, Дина Корзун, Лия Ахеджакова, Ольга Будина, Ольга Кабо, Елена Яковлева, Ольга Дроздова, Галина Петрова, Сергей Гармаш, Евдокия Германова, Мария Миронова, Амалия Мордвинова, Ирина Розанова, Евгений Миронов, Алёна Бабенко, Алексей Кравченко, Олеся Судзиловская, Александр Лазарев, Дмитрий Дюжев, Гоша Куценко, Анастасия Заворотнюк, Максим Покровский, Алексей Кортнев, Тамара Гвердцители, Алексей Айги, Лариса Рубальская, Сергей Старостин, Алексей Лундин, Денис Мацуев, Илзе Лиепа, Ирина Богушевская, Гарик Сукачев и Юрий Шевчук.

Если дети умирают от рака, то не потому, что рак неизлечим. Рак излечим. Это опасное, тяжелое, но излечимое заболевание. Просто мы не лечим детей.

Десять лет назад в России выживало 5 процентов детей, заболевших раком. В Америке и Европе тем временем выживало 70 процентов. Теперь мы обучили врачей и освоили современные технологии лечения. Сегодня в России выживают 50 процентов заболевших раком детей. А в Америке и Европе 80 процентов. Мы отстаем на 30 процентов.

Каждый год в России 5 тысяч детей заболевают раком. Из них 50 процентов – две с половиной тысячи детей – выживают благодаря современному лечению. А еще 30 процентов – полторы тысячи детей – каждый год могли бы выжить, но умирают, потому что им не хватает лекарств и оборудования, современных клиник и квалифицированных специалистов, донорского костного мозга и донорской крови. Всё это можно было бы купить за деньги.

Каждый год в России полторы тысячи детей могли бы выжить, но умирают, просто потому что у нас не хватило денег. В Беслане погибло 186 детей. Это почти десять Бесланов каждый год. Просто потому что не хватает денег на лечение.

Почему в России нет ни одного современного детского онкогематологического центра, и только три клиники делают пересадку костного мозга, а в Германии – девяносто клиник? Почему в России, где только десяти процентам детей, больных раком крови и нуждающихся в трансплантации костного мозга, делают эту тяжелую операцию, нет банка донорского костного мозга?

Почему матери больных детей, нуждающихся в ежедневном переливании облученной донорской крови, ездят из Российской детской клинической больницы – клиники Института детской гематологии – с пакетами донорской крови через всю Москву, чтоб облучать кровь?

Мы хотим рассказать, что рак излечим. Мы хотим рассказать, что организм ребенка способен выдержать тяжелое лечение, которого зачастую не может выдержать взрослый.

Мы верим, что нет на Земле человека, который отказался бы спасти полторы тысячи детей, если бы знал, что может спасти их”.

На первом концерте было собрано около трехсот тысяч долларов. Купили аппарат по облучению донорской крови. А оставшиеся сто тысяч потратили на другой аппарат, тоже очень нужный больнице, о котором врачи даже мечтать не могли.

Среди выступавших был тогдашний министр здравоохранения России Михаил Зурабов. В череде речей артистов и врачей, впервые четко, громко и уверенно говоривших о том, что детский рак излечим, Михаил Зурабов неожиданно заявил, что рак – безусловно тяжелое заболевание, сопоставимое по тяжести с гриппом, болезнями желудочно-кишечного тракта, эпидемиями. “С одной лишь разницей, – заметил Зурабов. – Рак – такая болезнь, что мы знаем: если умер отец, умрет и сын…” Что хотел сказать дальше министр, никто никогда не узнал. Зал, полный врачей, родителей и детей, буквально взорвался: зрители топали ногами и возмущенно хлопали. Оробевший министр сошел со сцены. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

ХАМАТОВА: А ты была на первом концерте?

ГОРДЕЕВА: Конечно.

ХАМАТОВА: Что тебе запомнилось?

ГОРДЕЕВА: Как вы стоите с Диной в дурацких платьях, в зале – полная тишина, а у меня мокрые колени, потому что на них капают слезы.

ХАМАТОВА: Получается, ты была как зритель? И это не ты для НТВ снимала концерт?

ГОРДЕЕВА: Концерт на свою камеру снимала телеведущая Оксана Пушкина, но не для НТВ, а по личной инициативе. Ни один из телеканалов концерт не снимал. Я туда тоже шла сама по себе, и у меня не было даже идеи позвать камеру. Я же работала на НТВ и понимала, что на такое никто не поедет. И мне в голову, честно говоря, вообще не пришло, что все это можно поменять: есть мир, который для телика, а есть – другой, настоящий и нормальный, который телевизору не подходит. Их невозможно объединить.

ХАМАТОВА: До концерта я звонила журналистам и Первого, и НТВ, и РТР, и всем, кого знала, и умоляла этот концерт снять и показать.

ГОРДЕЕВА: Мы с тобой не знакомы еще.

ХАМАТОВА: Нет, не знакомы. И все журналисты, которым я звоню, говорят мне: “Нет”. Я звоню Константину Львовичу Эрнсту, он отвечает: “Пусть нам напишут письмо врачи”. Я объясняю: “Они уже написали”. “Пусть напишут еще”, – говорит Константин Львович. И всё это кончается скандалом: никакие письма врачей им были не нужны. Они просто не хотели, не считали для себя важным снимать наш концерт.

ГОРДЕЕВА: Через неделю после концерта я приехала брать у тебя интервью о том, что на концерте были собраны деньги на аппарат по облучению крови. Но ты сказала: я еще обязательно буду говорить о том, что концерт не был показан по телевизору, а значит – до больных раком детей, на самом деле, нет никому никакого дела. Это две тысячи пятый год. Рак – табуированная тема.

ХАМАТОВА: Кать, понимаешь, ни до, ни после этого концерта в зале не было такого количества пришедших туда по своей воле самых главных людей страны. Главных не в смысле власти, а в смысле интеллектуального, творческого наполнения. Я сейчас вспоминаю этот зал: Владимир Познер, Олег Янковский, Саша Абдулов, Лия Меджидовна Ахеджакова, Костя Хабенский, Серёжа Гармаш, Людмила Гурченко, Инна Михайловна Чурикова, Юра Шевчук, Леша Айги, Ира Розанова откуда-то со съемок за свой счет приехала, Иосиф Кобзон, Марина Неёлова, Галина Борисовна Волчек, разумеется. Та же самая Оксана Пушкина, кажется, Елена Малышева с Первого канала. А еще политики, депутаты…

ГОРДЕЕВА: А что тебя так удивляет?

ХАМАТОВА: Сейчас приходится всех созывать, собирать, упрашивать иногда. Тогда же мы просто бросили клич – и все пришли.

ГОРДЕЕВА: Эта история тянется из девяностых. Из времени, когда те, кто давал интервью, и те, кто его брал, мыслили не то чтобы одинаково, но были равными друг другу: думали в одном направлении. Мы были одним народом, одним фронтом выступали.

ХАМАТОВА: Почему сейчас по-другому?

ГОРДЕЕВА: Может быть, потому, что мечтаем мы об одном и том же, но видим это совершенно точно по-разному. Кроме того, большинство из перечисленных тобой артистов или даже политиков не придет сегодня по своей воле, скажем, на телеканал НТВ и не станет заинтересованно разговаривать с журналистом.

ХАМАТОВА: Где ты сегодня видела заинтересованного журналиста?

ГОРДЕЕВА: Я далека от мысли защищать журналистов, но где ты видела сегодня публичного человека, который уважает того, кому дает интервью? И даже больше: уважает тех, кто это интервью будет смотреть или читать.

ХАМАТОВА: Когда, по-твоему, пропало это доверие?

ГОРДЕЕВА: Не знаю. Я часто пересматриваю интервью, которые брал Листьев, мой в каком-то смысле учитель. В них нет напора, нападок и желания загнать собеседника в угол. Но есть очевидное желание понять его и сделать понятным зрителю. Собеседник Листьеву помогает. Этот процесс взаимного движения навстречу наблюдать чрезвычайно интересно.

В том времени, о котором мы с тобой сейчас говорим, в этом самом две тысячи пятом году точка невозврата на деле уже пройдена, но мы этого еще не знаем. Разные части общества уже начали неумолимое (и необратимое) движение друг от друга, в противоположных направлениях. И именно поэтому журналистов уже не интересует то, что происходит в “хорошей” сфере жизни. Они ее, может, встречают в своей частной жизни, но в профессиональной – не видят. Телеканалы и издания навязывают зрителям оторванную от реальности повестку. Какое-то время в тренде еще будет социалка, но такая, ненастоящая, упакованная в телевизионную мишуру.

ХАМАТОВА: Думаешь, теленачальники сознательно не дали нам тогда камер?

ГОРДЕЕВА: Думаю, они и правда не поняли, что начинается нечто большое и важное, а они это упускают. Не поняли и не угадали, как впоследствии не поняли и не угадали кучу всяких важных перемен в обществе. Сейчас телевидение и люди, которые его смотрят, как мне кажется, так оторвались друг от друга, что потребуются титанические усилия, чтобы соединить их обратно.

Ну и к тому же форма, которую вы с Диной выбрали для сбора денег на облучатель крови, в две тысячи пятом году выглядела несколько вызывающей.

ХАМАТОВА: Вызывающей?!

ГОРДЕЕВА: Благотворительный концерт тогда не был обычной, принятой формой привлечения общественного внимания, Чулпан. Подобное мероприятие вызывало, скорее, осторожное сомнение в чистоте помыслов организаторов.

ХАМАТОВА: Мне это и в голову не приходило. Да и в чем вызов? Разве что в том, что концерт стал важнейшей точкой отсчета, он показал, что артисты почувствовали себя не просто гражданами, но еще и значительной частью гражданского общества страны. Режиссер Серебренников еще не в опале, но уже поставил не только “Пластилин” и “Откровенные полароидные снимки”, но и “Демона” с Меньшиковым в главной роли. Мы с Диной в две тысячи пятом – его непосредственные коллеги, а актерское братство такое крепкое, еще никто ни с кем не переругался и ни у кого даже мысли не возникает делиться на лагеря. Но, главное, ни у кого не возникает мысли отказаться! В этот момент гражданское общество, как я его себе представляю, только зарождалось. И так оно и было, судя, например, по пламенному выступлению Лии Меджидовны Ахеджаковой, которая вообще-то Пушкина должна была читать, но вместо этого произнесла страстную речь, как Гаврош на баррикадах. И было абсолютнейшее ощущение, что всё, что еще не сделано в нашей стране, что буксует и тормозит, мы в состоянии сделать сами: мы действительно можем изменить мир в лучшую сторону.

ГОРДЕЕВА: А что именно сказала Лия Меджидовна?

ХАМАТОВА: Она сказала, что наши старики и дети умирают оттого, что мы не можем их спасти. И это позор для страны. Это позор для нас. За кулисами стоял артист Саша Олешко с открытым Пушкиным – он должен был Ахеджаковой суфлировать и страшно переживал, что не увидит буквы или перепутает слова. Я стояла рядом с Сашей, чтобы помочь ему, если он таки, не дай бог, перепутает. Но до Пушкина дело так и не дошло.

Глава 9. Параллельные прямые

Хорошо помню момент, когда я поняла, что “назад пути нет”. Тут надо признаться: когда мы с Диной Корзун только придумали этот концерт, я до конца не верила в серьезность затеи… Мне казалось, это какой-то сон, фантазия. Но вот всё как-то закручивается, совершенно неожиданно все артисты, которым мы с Диной звоним, говорят “да”, и становится ясно, что мы задумали громадное дело и теперь вопрос стоит совсем по-другому: хватит ли у нас сил его провернуть. Реальность проступает передо мной не сразу, постепенно. Я живу в этот момент между Москвой и Берлином, даже больше в Берлине, и мотаюсь постоянно в Москву для того, чтобы с кем-то встретиться, о чем-то договориться, что-то обсудить в связи с концертом; мне кажется, что я бегу какой-то бесконечный марафон, бегу, бегу, но всё равно не понимаю, что меня ждет впереди.

К счастью, концерт согласился принять у себя мой родной театр “Современник”, но нельзя сказать, что всё было легко и просто. Например, в театре тогда еще работал такой “замечательный” директор Леонид Иосифович Эрман, человек-легенда, о котором еще Олег Даль в мемуарах писал: “Был у Эрмана в кабинете, получил страшной силы заряд ненависти к театру «Современник»”. Говорят, Эрман любил повторять: “Сейчас труднее вахтера найти, чем артиста, даже талантливого!”

Важная ремарка: после всех московских терактов в театр со служебного входа можно было войти только по паспорту. Об этом нововведении охрана всех театров знала, а люди, которые в них приходили, нет. Разумеется, ничего об этом новом правиле не знали артисты, которых мы пригласили. По-моему, я и сама про то, что надо носить с собой паспорт, узнала только в день концерта. А день этот выглядел так: приходит Макаревич с гитарой к служебному входу, а вахтер, по указанию Эрмана, его не пускает. Макаревич настаивает, прибегаю я и тоже настаиваю: “Это же Андрей Макаревич, он пришел на наш концерт!” Вахтер звонит Эрману, тот говорит: “Нет, без паспорта ни в коем случае не пускать”. Тогда я бегу к Эрману на четвертый этаж и говорю ему: “Леонид Иосифович, ну как же так, это же целый Макаревич пришел к нам на концерт, а его не пускают!” Он: “Да что же вы молчали-то! Макаревич! Конечно, пропустить!” Я радостно бегу вниз, но когда добегаю, вахтер как раз кладет трубку со словами: “Леонид Иосифович, поняла вас, не пропускать”. Поднимает на меня глаза: “Эрман велел не пропускать”. Я опять бегу к Эрману, опять слышу: “Ну что же, конечно, пропустить!” И опять вижу вахтершу, которая с понимающим видом кладет трубку. Так повторялось раза три или четыре, пока, в конце концов, я не ворвалась в кабинет к Эрману и не закричала: “Если вы не прекратите это сию же секунду, мы отменим концерт, объявим везде, что театр «Современник» саботирует благотворительное мероприятие, и всё!” Макаревича пропустили. И больше история с пропусками не повторялась. Но стало не намного легче: артисты приезжают, возникают вопросы, которые непонятно как решать. Идет саундчек, не хватает гримерок, не хватает мест на парковке перед “Современником”, у нас нет никакой профессиональной команды, даже волонтеров еще не было! Зато есть безумная затея собрать деньги на облучатель крови для Российской детской клинической больницы.

Самого концерта я не помню. Но помню, когда всё кончилось, мы собрались у Галины Борисовны, и уже было понятно, что мы не просто собрали деньги на облучатель крови, мы, кажется, собрали намного больше денег, чем требовалось. А главное: столько людей, которые существовали сами по себе и не думали, наверное, что могут быть полезны, так горячо откликнулись, так с душой рванули в наше дело… Никогда – ни до, ни после – я не испытывала такой гордости за свой цех, за людей своей профессии.

В общем, стоим мы в кабинете у Волчек без ног, без рук, без голоса и без сил, кажется, что-то выпиваем. И вдруг Гармаш предлагает: “А давайте-ка на будущий год устроим такой же концерт?” И мы с Диной стекаем по стене: какой такой же концерт, какой будущий год? Мы еще один концерт просто не переживем! ЧУЛПАН ХАМАТОВА

ГОРДЕЕВА: Знаешь, ужасно интересно наблюдать, как в жизни ровно по тем математическим законам, которым нас учили в школе, параллельные прямые пересекаются только в пространстве, а на плоскости – так и остаются прямыми. И когда твой мир делается объемным, другим, не таким, как ожидалось, ты пересекаешься с теми, с кем не должен был или не мог встретиться, если б оставался на месте и довольствовался тем, что есть.

Мне кажется, в жизни всё именно так и устроено: мы прикладываем какие-то усилия, раздвигаем свои горизонты для того, чтобы иметь счастье встретить новых людей и принять новые вызовы. И уже вместе идти отвечать на эти вызовы, что-то делать, чтобы открыть другие горизонты. И так – до бесконечности.

Если же попробовать встроиться в твою хронологию, то в тот момент, когда ты добега́ешь свой марафон, я знакомлюсь с Галиной Анатольевной Новичковой. Точнее, сама Галина Анатольевна, как это с ней обычно бывает, стремительной походкой вбегает в мою жизнь. Она просто-напросто приходит на НТВ, на восьмой этаж в информационную редакцию, в кабинет к главному редактору – Татьяне Митковой. Уж не знаю, каким образом Новичкова с Митковой познакомились. (Насколько я помню, они сошлись на почве страстного увлечения большим теннисом.) В общем, в один прекрасный день Новичкова пришла к нам на НТВ и стала выпытывать у Митковой, какой корреспондент в “Новостях” самый неравнодушный. Миткова вызвала меня. Говорит: “Вот доктор, вы с ней, – Миткова со всеми всегда на «вы», – поговорите, там нужна какая-то помощь”. А я уже “инфицирована” волшебной силой телевидения, которое умеет решать проблемы. Я хорошо понимаю, на что оно способно, в чем его сила и магия: это огромный рычаг влияния, с помощью которого можно и нужно менять мир. Я это поняла, когда сделала несколько первых сюжетов, как я их называла, “прямого действия”. Это были сюжеты о детях, которым помогал фонд “Детские сердца”, эфирные выпуски гоняли их целый день. Внизу была бегущая строка – расчетный счет пациентов, координаты фонда.

ХАМАТОВА: Так тогда собирали деньги?

ГОРДЕЕВА: Именно так: на расчетные счета пациентов. Это была дикая морока: переписать без ошибок все эти цифры и буквы. Для зрителей, вероятно, отдельной морокой было успеть переписать всё с экрана.

Представляешь, недавно одна мама, мама мальчика Артёма, одного из героев моих первых сюжетов “прямого действия”, которому в две тысячи пятом или шестом году был нужен кардиостимулятор, написала мне письмо. В письме – фотография: Артём – высокий, красивый, улыбающийся, в день окончания университета. Я рассматривала эту фотографию, наверное, час. Прошло больше десяти лет. Но я вдруг вспомнила квартиру, в которой Артём с мамой жили очень скромно, я бы сказала – бедно, все деньги тратились исключительно на лечение Артёма и на его образование: он увлекался программированием. Глядя на фотографию взрослого, страшно симпатичного Артёма, я вспомнила десятилетней давности полные ужаса глаза его мамы, которая плакала только тогда, когда Артём не видел, а входя в комнату к сыну, как-то подбиралась, улыбалась и всё время твердила о будущем, о поступлении в университет. Надо было только поставить Артёму новый кардиостимулятор, каких не делали в России, а делали в Германии. Для этого были нужны деньги, а значит – сюжет, с помощью которого деньги можно было бы собрать. Сюжет вышел, деньги собрали. И всё сбылось. Невероятное ощущение. Как будто я прожила и их жизнь тоже.

ХАМАТОВА: Сюжет прошел потому, что его сделала ты.

ГОРДЕЕВА: Пусть так. Но все эти годы я не вспоминала в таких подробностях ни этот сюжет, ни другие.

Почему-то из всей эпопеи с первыми благотворительными сюжетами запомнилось только, как после очередного эфира в моей жизни вдруг появился очень характерный для тех времен человек по имени Максим. Двухметрового роста. В жмущем пиджаке, остроносых ботинках и с золотой цепью крупного плетения. Он привез деньги в коробке. Точнее, вначале он позвонил в секретариат НТВ и был, видимо, настолько убедителен, что ему дали мой мобильный телефон. Он коротко сказал: “Я Макс. Видел там этот ваш сюжет про детишек. Могу помочь. Бабки я подвезу. Если кровь нужна, ребята тоже подъедут”. Но фонду “Детские сердца” не нужна была кровь, только деньги на кардиостимуляторы. И мы договорились с этим Максимом встретиться у метро ВДНХ и отвезти деньги в фонд. В фонде, помню, всё переживали, что угостить будет нечем: ничего, кроме чая и печенья, нет. Но угощение не понадобилось: Макс открыл багажник, вынул оттуда коробку денег, отдал нам с Катей Бермант, директором фонда, и исчез. Потом я ему перезванивала, предлагала поблагодарить по имени в эфире НТВ, сделать, так сказать, воспевающий его доброту сюжет. Он отрезал: “Ты чё, похоронить меня хочешь?” Тут я поняла, что другого шанса, может, и не будет, и спросила: “А почему вы решили помочь?” Ответил: “Да у меня сын родился, третий. Я раньше, как рождался кто-то, церковь строил. А потом решил, что попы и так справятся”. Напоследок он еще раз предложил помощь своих “здоровых ребят”, если нужна будет кровь.

ХАМАТОВА: Ты просто еще не знала о детях с лейкозом.

ГОРДЕЕВА: До знакомства с Новичковой – не знала. Но она пришла на НТВ и настояла, чтобы я “просто приехала с камерой в больницу и посмотрела”.

Эту съемку я помню очень хорошо, она перевернула мою жизнь.

Смешная деталь: я взяла с собой в больницу в качестве подарков дурацкие кружки, майки и брелоки с логотипом НТВ – такая у телекомпании в то время была промопродукция, венцом которой считалась водка НТВ с золотой стружкой. Обычно мы такое брали с собой в командировки, и люди радовались. Видимо, я подумала, что в больнице тоже обрадуются. И потащила с собой всё, кроме водки.

ХАМАТОВА: Они обрадовались?

ГОРДЕЕВА: Непонятно. Они с благодарностью принимали мои подарки. Но, думаю, скорее из вежливости.

Знаешь, до этого я была и в Чечне, и в Узбекистане, и в Афганистане. На съемках, связанных с терактами и катастрофами. Но онкологическое отделение Российской детской клинической больницы на меня произвело ни с чем не сравнимое впечатление, имевшее долгие последствия и сильно изменившее меня. Я пыталась понять почему. И пришла к выводу: с одной стороны, от осознания безнадежности положения и масштабов страдания детей, которые месяцами лежат в четырех стенах, часто без родных и близких и еще чаще – из-за отсутствия лекарств и денег – без особой надежды на выздоровление. С другой стороны, меня поразило то, что помочь этим детям несложно и сделать это можно быстро: найти денег, найти тех, кто сдаст кровь, и самой сдать. И, тем самым, дать шанс. Меня это прямо окрылило и как-то разбудило. Мысль об участии в помощи этим детям, о способах, которыми лично я могу оказать помощь, пришла во время съемки.

Помню: я хожу с оператором по палатам, раздаю эти кружки-майки-брелоки, снимаю детей, говорю с ними, с их мамами. И никак не могу поверить, что для их выздоровления нужны такие простые вещи: какие-то чертовы деньги, кровь и лекарства. Я возвращаюсь на работу. И не выхожу оттуда трое суток. Практика на телевидении обычно какая: ты делаешь сюжет, и его крутят целый день все выпуски. Я решила сделать по сюжету на каждый выпуск. Мне было важно показать каждого ребенка, с которым я познакомилась в тот день.

ХАМАТОВА: Ты всё-таки чокнутая.

ГОРДЕЕВА: Мне казалось, что это даст шанс собрать деньги каждому из них. И что я не имею права выбирать – про кого показывать, про кого нет. Потом про этих и про других детей, с которыми мы познакомились уже на следующий день в РДКБ, я пишу огромный пост в ЖЖ. Обо всем рассказываю, прошу деньги, но не называю точные суммы и точные диагнозы: мне кажутся неважными подробности, касающиеся детей, о которых я пишу. “Деньги же всё равно соберутся, они там сами купят всё, что надо”, – думаю я. И оказываюсь внутри чудовищного скандала. Мне звонит Антон Носик, мой давнишний друг, человек, создавший практически первый в России благотворительный ресурс Pomogi.org. “Сейчас тебя разорвут на куски, – чуть ли не весело сообщает Носик, – но они правы: в болезни и жизни того, кто болеет, неважных подробностей не бывает: ты же просишь у людей деньги! В общем, держись. Я всем сказал, что ты хорошая, хоть и работаешь на НТВ. И, кстати, это я им дал номер твоего телефона”. У меня начинают дрожать руки. Едва успеваю положить трубку, раздается звонок вначале от Кати Чистяковой[3]3
  Екатерина Константиновна Чистякова, в 2011–2018 гг. – директор фонда “Подари жизнь”.


[Закрыть], а потом от Гали Чаликовой[4]4
  Галина Владиленовна Чаликова, сооснователь и в 2007–2011 гг. директор фонда “Подари жизнь”.


[Закрыть].

ХАМАТОВА: Они тебя “рвут на куски”?

ГОРДЕЕВА: Как тебе сказать. Они пытаются понять, почему я написала так, а не иначе. При этом ни с одной из них я не знакома. Но, видимо, Носик действительно убедил их, что я – не исчадие ада, потому что разговаривают Катя и Галя со мной очень трепетно и очень доходчиво. Но очень твердо. Они объясняют, почему нельзя просить суммы, про которые не знаешь, из чего они состоят, зачем точно знать диагноз и как вообще должна звучать просьба о помощи. Они объясняют мне, что благотворительность должна быть прозрачной, иначе она не сможет быть долговечной. И еще, что за каждую попрошенную и пожертвованную копейку тот, кто просит, будет обязан отчитаться. Это был огромный урок на всю жизнь. Чистякова присылает мне ссылки на свой ЖЖ, на разные истории про сборы на детей и рассказывает про группу “Доноры – детям”, с которой отчасти и начнется со временем наш фонд “Подари жизнь”. Потом мы встречаемся с Катей на моей следующей съемке в РДКБ, я снимаю доноров крови, рассказываю о том, как это просто – сдать кровь. И как это важно для лечения детского рака. А с Галечкой мы очно не знакомы, но почти год разговариваем по телефону, неожиданно в этих разговорах становимся близкими телефонными подругами. У Чаликовой такой молодой голос, что я легко перехожу на “ты”. Спустя год выяснится, что все, кроме меня, с ней на “вы”. Но отступать уже некуда.