Текст книги "Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть вторая"

Глава шестнадцатая

Что случилось с немецким народом, потерявшим человеческое обличье? Наоми все так же далека от ответа на этот вопрос, как и вначале своего странствия. Она продолжает встречаться с немецкими семьями, чтобы понять появление антисемитизма в Германии.

Она видит упадок нравов в каждой случайной встрече.

Хозяйка дома, в который ее пригласили, рассказывает:

«Мы с мужем стояли на вершине горы в Баварии. Одни. Больше ни одной живой души. Легкое движение руки, и я сброшу мужа в пропасть. Но я подумала о допросах в полиции, и о том, что могу быть уличена, и я удержалась от моего намерения».

Муж ее залился смехом, а Наоми сжалась на стуле. Как может прекрасная природа вызывать мысли о преступлении? До чего довели нацисты людей. У этой женщины отобрали чувство человечности и уважение к человеческой жизни.

Ночью обостряются душевные страдания Наоми. Немцы все еще гордятся победами Гитлера и испытывают тоску по Третьему рейху. О коменданте Аушвица говорят, что он был отличным отцом, примерным мужем, любил музыку и был чувствителен к искусству.

Нервы Наоми окончательно расшатались, она расчесала все тело. Таблетки от бессонницы не могли одолеть тяжкие мысли и всё лишало ее покоя – от Издреельской долины до Берлина.

Она, живя в идеологизированной среде, оставалась противницей любой идеологии «Сионизм это не идеология! – набрасывались на нее в Движении, когда она говорила, что любая идеология опасна, – Сионизм это возрождения народа! Каждый обязан подчиниться воле партии»

В эти тяжкие ночи нет рядом с ней Израиля, чтобы успокоить ее возбужденные нервы: «Твои слова мудры и верны, но в идеологическом Движении именно это – основа основ. Не воспринимай близко к сердцу насмешки товарищей».

И опять она слышит о том, что цель оправдывает средства. Такая моралью ведет от коммунистов к нацистам, и теперь эхо той морали откликнулось в еврейском государстве.

Что произошло с германским народом? Ей необходимо беспристрастно оценить нацизм, и сравнить пути реализаций обеих идеологий: нацизма и коммунизма. Ночами она мысленно бродит по берлинским кварталам, бульварам и аллеям. Она работает новыми главами романа. Она пишет о пролетарском Берлине 1932 года. Безработица, болезни, нищета, преступность. Нацисты с помощью подкупа вербуют своих сторонников по улицам и трактирам, используя их для агрессивной пропаганды. И в это же время скульптор Оттокар работает над проектом памятника Гете. Он мечтает поставить его на месте скамьи у газетного киоска коммуниста Отто. Скульптор хочет, чтобы среди этой грязи и запустения сверкали буквы последних слов умирающего Гёте – «Да будет свет!»

На центральной улице Берлина Курфюрстендам Наоми останавливается перед небольшой афишей. Покупает билет и входит в небольшой почти пустой зал. Аполлон? Она удивлена до глубины души. Марго? Актеры из богемной компании ее сестричек-близнецов. После спектакля, когда зал опустел от зрителей, она подходит к низенькой сцене.

«Здравствуй, Аполлон», – обращается она к элегантно одетому актеру.

«Ой, семья Френкель здесь!» – куплетист Аполлон сразу узнает ее. Оглянулся на партнершу и поторопился сказать, что он уже не носит имя Аполлон. Марго молча стояла с ним рядом.

«Семья Френкель не здесь. Я приехала чтобы писать о Германии и возвращусь в Израиль», – сказала Наоми и поинтересовалась у него, что он делает в Германии, и когда вернулся из Бразилии.

«Да, я вернулся в Германию. В Бразилии я страдал от голода. Это другая Германия. Германия освободилась от Гитлера. Вы убедитесь, что это другая страна».

«Видели ли вы Шпаца?»

«Мне рассказали, что он пытался мне помочь, но я не хочу вспоминать о прошлом».

Она в гневе отворачивается и уходит, не прощаясь. Шпац использовал свои связи с нацистским поэтом, одним из руководителей гитлеровской молодежи, чтобы спасти Аполлона, своего еврейского друга, от острога, а друг этот даже не подумал отыскать своего спасителя, чтобы отблагодарить. Лотшин и Руфь, пытавшиеся отыскать Шпаца, получили два разноречивых сообщения о нем. То ли он был уничтожен нацистами, то ли бросил живопись и ухаживает за больными животными в пригородах Берлина. Наоми поехала на ферму, но никто из ее работников не помнил Шпаца из Нюрнберга.

Наоми идет по Фридрихштрассе, улице богатой богемы.

Она заходит в знакомый ресторан.

В романе именно здесь она сведет двух лидеров сионистского движения – Георга Фельдмана и Александра Розенбаума, адвоката из Палестины.

– Я вовсе не преувеличиваю, Георг, извини, что повторяюсь, но кто знает, когда мы еще сможем поговорить. С тех пор, как я прибыл в Европу, мучают меня мысли. Вы не столь чувствительны, как я, к окружающей вас европейской атмосфере. Говорю тебе, не материальный кризис меня беспокоит. Есть в настоящем кризисе нечто такое, что отличает его от всех предыдущих кризисов. Действительность стала небезопасной, действительность духовная и душевная перестала действовать по законам разума.

– Не дай Бог, Александр, не дай Бог! – громко протестует Георг. – Все еще существует естественная духовная реальность по законам, которые можно критиковать по вечным историческим и человеческим понятиям. Это переходный период, и понятно, что явление это преходящее.

– Переходный период? Между чем и чем, Георг?

– Это необходимый результат демократического развития. Завершился период индивидуального либерализма, священных прав частной собственности. Мы, воспитанники либеральной эпохи, не можем понять, что демократия, во имя которой мы воевали, означает равенство. Кончились самостоятельные единоличники. Право на частную собственность уже не священно!

– Нет, Георг, это не так, – Александр кладет свою большую ладонь на стол между стаканами вина, – говорю тебе, что действительность здесь слаба и бессильна, и вовсе не представляет просто переходной период. Это период жестокого испытания. Мы пришли к самому краю, к последней границе мира. И тут, каждый человек должен решить, по какую сторону этой границы он находится, какой стороне он принадлежит. Философствовать, стоя над пропастью, – указывает Александр в пространство набитого до отказа ресторана, – не время.

– Я во многом согласен с тобой. Согласен, что надо действовать, чтобы спастись. Но я не верю в то, что это последний час испытания. Мы живем среди народа с древней культурой в период, зависящий от международного развития. Демократия не только означает равенство равных, но и неравных. Мы, евреи, никогда не будем равны им, отсюда и наше великое разочарование. Но это логический результат переходного периода внутри древней культуры.

– Культуры тоже смертны, Георг. Не провозгласил ли Ницше о смерти всей культуры, о смерти Бога?

– Ну, да, Бог, в общем-то, еще агонизирует, – отвечает в раздумье Георг, – еще борется и колеблется между жизнью и смертью, – и наливает вино в пустой стакан.

Александр замолкает, погружаясь в размышления, затем говорит Георгу:

– Не первый раз я оставляю свою маленькую страну, и приезжаю в Германию. Но теперь я по-другому воспринимаю цели сионистского движения. Понимаешь ли, Георг, в то время, когда мир удаляется от принципов праотцев, мы совершили обратное – вернулись в мир праотцев по новой дороге. В мировом освещении, наше маленькое движение видится нам, как движение всемирной важности, сохраняющее вечные ценности во имя всего мира. В моем мире Бог не умер.

Из роскошного ресторана, она переходит в привлекательное кафе Кренцлера. Эмиль и Эдит покидают это место, минуют Бранденбургские ворота, идут по улице, ведущей к высокому обелиску Победы. Наоми в своем романе оставляет их в темноте, в широко раскинувшемся городском саду у озера.

У письменного стола она словно теряет себя, пытаясь проникнуть в душу нациста. Понимание, симпатия, волнение вырывается из ее душевной глубины, когда она пытается словами передать понимание Эмилем Рифке своего будущего, будущего офицера полиции, подчиняющегося нацистской организации и действующего в подполье ради освобождения Германии. Эмиль Рифке предает республику во имя своей возлюбленной-еврейки, но пытается вырваться из порочного круга, ибо многое знает. Клавиши пишущей машинки, кажется, сломаются под ударами пальцев, сердце колотится в ее груди.

– Разве я тебе не говорил, Эдит? Я верю в Гитлера. Ты понимаешь? Из всех идей, программ и призывов, витающих в пространстве этой страны, я понимаю лишь одно – что я немец. Гитлер дал мне чувство связи между землей, по которой я ступаю, и моей кровью и тем таинством, которое связывает меня с моими предками, с моим прошлым. Гитлер, это не партийная программа, он больше этого. Он вождь, в котором нуждается народ во время этого тяжелого кризиса. Гитлер… я чувствую его слова до мозга костей и не могу объяснить самому себе, почему это происходит. Не знаю, но ощущаю, что не слова, не лозунги, не программа партии, не они являются источником этого глубокого переживания. Эдит, я бы хотел, чтобы ты меня поняла. Когда я вижу Гитлера и слушаю его речи, в душе моей происходит нечто… элементарное, ощущаемое, как сама суть моей жизни, от которой невозможно сбежать. Пойми меня, Эдит, пойми. – Последние слова он выкрикивает в светящееся лицо Эдит, словно крик о помощи. – Гитлер это я, Эдит. Это корни, из которых вырастает моя душа.

Жаль, думала Эдит, что отец не слышал его, не видел его таким, стоящим передо мной. Он не такой, каким отец его себе представляет.

Перевоплощаясь в офицера и нациста, она пробирается в изгибы его души.

…Сейчас дни войны. Война эта завершится победой. И тогда настанут дни мира, Эдит, и тогда человек сможет построить свой дом. Никто не спросит больше тебя, еврейка ли ты, этот параграф будет вычеркнут из программы.

Не все нацисты были бесами. Наивный Эмиль не был лишен простых человеческих чувств. Наоми ставит себя на место обычного немецкого гражданина, обывателя, и картина для нее проясняется. Каким было положение в Германии до января 1933? Жестокая безработица, невероятная преступность, беспомощное правительство. Тоска по кайзеровскому режиму, спокойствию и процветанию. Буржуазия внесла солидный вклад в приход Гитлера. Они боялись коммунистов и решили привести к власти национал-социалистов. Победе нацистов предшествовало слияние двух национальных партий. Сокращение германской армии после войны, вызвало волнение среди военных. Президент Гинденбург и член национальной германской партии, которая объединилась с нацистской партией, возложили на Гитлера сформирование правительства. Нацистское правительство поддержали владельцы крупных промышленных предприятий, такие, как Крупп, сталелитейные гиганты «Крафт дореш фройде» – «Сила с помощью радости». Предприятия, поддерживаемые нацистами, купили рабочих, значительно подняв уровень их жизни, несравнимый с прошлым их положением. Каждый рабочий мог купить малолитражный автомобиль марки «Фольксваген» – «народный автомобиль». Каждый рабочий получил бесплатный радиоприемник. Рабочий ощутил поддержку власти. Создание разветвленной сети шоссе, охватившей всю Германию, давало работу массе безработных. Сознание десятков миллионов немецких граждан насиловала с невероятной силой нацистская пропаганда. Германия, раздираемая хаосом, финансовыми трудностями, жаждала устойчивой власти и созрела для диктатуры Гитлера.

Наоми вспоминает и записывает диалог между Гейнцом и его подругой коммунисткой Гердой.

– В последние месяцы, – рассказывает Герда с печалью в голосе, – Эрвин взбунтовался против партии, и ее политики. Он считает, что такая политика просто фатальна, что такие лозунги, как «Гитлер придет к власти, а за ним придем мы!», уверенно приведут к катастрофе. Он ведет пропаганду на встречах против партии. Ты понимаешь, Гейнц, именем партии он атакует ее, и…

– Но он ведь свободный человек, и имеет право выразить свое мнение, – удивляется Гейнц.

– Нет, – ужесточает Герда свой голос, – это дни предвыборной борьбы, дни войны. Не имеет права человек на частное мнение. Он должен подчиняться. Я не согласна с Эрвином.

– А если совесть ему не позволяет вести себя согласно линии партии, что он должен сделать?

– Нет у человека двойной совести, Гейнц. Человек, который занимается общественной деятельностью, должен и вести себя соответственно общественной совести, а не, согласно совести личной, надуманной.

– Но, Герда!

– Все эти вещи были тебе всегда чужды, Гейнц, я знаю.

– Верно, – с нескрываемым удовольствием смотрит Гейнц ей в лицо. От волнения у нее раскраснелись щеки, и в глаза вернулся решительный огонь, который так воспламенял его сердце. – Но, – добавляет он озабоченно, – я всегда хотел понять, как могут люди жертвовать жизнью во имя политики.

– Это не во имя политики, – прерывает его Герда, – политика только средство, и если оно порой грязно, цель это главное, а средства могут быть и нечистоплотными.

– Даже так? Все средства?

– Да, все средства! – решительно отвечает она. – Перед лицом врага, который не чурается никаких средств, и ты должен воспользоваться его же средствами, чтобы провалить его мерзкие замыслы…

Инга Леви никак не может понять, какое отношение имеет ее подружка Марго к нацистскому шествию, зарисованному Вольдемаром Шпацем.

– Ты не понимаешь, – волнуется Шпац, – я обязан был изобразить нечто типичное. Ты ведь тоже считаешь, то нацизм это идеология? Это – тип человека, а не извивающегося червя.

В двадцатые и тридцатые годы двадцатого века человек без политического мировоззрения был подобен пустому месту. Мировоззрение человека влияло на его отношение с окружающей средой.

Какова природа человека? Как немецкий народ, который в сущности своей не страдал антисемитизмом, был захвачен нацистской идеологий и с невероятной жестокостью уничтожал еврейский народ? Германия состоит из нескольких народов, и каждого свой характер. Наоми надо найти общий знаменатель у этих народов. И она пересечет Германию вдоль и поперек, чтобы получить ответ на эти вопросы. Дело это невероятно тяжелое, особенно, когда встречаешься с людьми, не ощущающими угрызения совести, и тоскующими по щедрым годам правления Гитлера.

Машинисты, перевозившие евреев в лагеря смерти, объясняют ей, что не всегда знали, что везут и в каких условиях. К концу войны, когда нацисты потеряли управление поездами, машинисты поняли свою роль в этой войне, и теперь оправдываются: «Приказ есть приказ. Что мы могли сделать?» Они выглядят нормальными людьми, семьянинами, и она не может их определить в категориях зла. Большинство машинистов поездов не могут или не хотят понять ее, или гонят от себя чувство вины. Они признаются, что видели, как умирали от духоты и тесноты в вагонах. Они знали о селекции, свидетелями которой они были в течение долгой дороги в лагеря смерти. Один из машинистов сухо заметил: «На последних станциях я видел, как пассажиры прыгают из высоких вагонов и ломают кости, и мертвецов, которых оставшиеся в живых выносили из вагонов. Приходя домой, я первым делом выпивал чашку кофе, чтобы успокоить нервы». Тошнота подкатывает к горлу Наоми. Он запивал свою совесть чашкой кофе.

Наоми поручили поговорить с бывшими эсэсовцами, выяснить их чувства и переживания во время службы в лагерях смерти и трудовых лагерях. В списке фигурирует мясник. Она приходит в огромный магазин. Между тушами, подвешенными на крюках и истекающими кровью, стоит толстый мясник с широким багровым лицом. Пар от его дыхания пропитан спиртным. Лицо опухшее, налитые кровью глаза словно глотают ее тонкую фигуру. Она напрягает все силы, чтобы выглядеть спокойной и не сдаться чванливости бывшего эсэсовца. Эта заносчивая гора мяса выпрямляет спину, отвечая на ее вопросы. Мясник с гордостью разглагольствует о необходимости очистить Германию от евреев, и в ее воображении его рука сжимает нож, с которого стекает кровь. «Я не скрываю и не отрицаю, что был нацистом. Я горжусь этим. Американцы и все народы завидовали нам, ибо из нашей среды вышел великий человек и лидер Гитлер». Он напоминает ей берлинскую старуху, которая сказала ей, что все народы завидовали немцам. Теперь этот преступник, без всякого стыда и раскаяния, нагло похваляется: «Я сэкономил государству газ».

«И вы бы сегодня сделали то же самое?»

«Да».

Она замолкает, словно потеряла дар речи. При всей готовности к этому, она не ожидала такого прямолинейного ответа. Все же, большинство немцев, интервьюируемых ею, стыдятся причастности ужасам Катастрофы, и дрожащими голосами приносят извинения.

Мази, которые она наносит на воспаленную кожу, не помогают. Изо дня в день гнойные раны все более распространяются по телу. Несмотря на бессонницу и слабое питание, она заставляет себя посещать огромные мясные магазины, чтобы отыскать более выразительные типичные черты такого героя для романа. Куски мяса, висящие на крюках вдоль стен, порождают в памяти ужасающие картины. Туши животных неузнаваемо меняют свой облик и форму. И невозможно избавиться от видения: мясники сдирают кожу с евреев. Ее внимание привлекает огромный упитанный мясник, который прохаживается вдоль туш и оглаживает ладонью мясо, истекающее кровью.

«Скажите, вам нравится гладить мясо?», – обращается она к нему.

«Привлекаю покупателей. Вы разве не видите, что это мясо высокого качества и очень вкусное. Госпожа, какое мясо вы ищете? Телятину, свинину или крольчатину?

«Не сейчас, – прерывает его она, – я лишь хочу спросить вас, о чем вы думаете при этом?».

Мясник поворачивается к ней спиной и уходит вглубь магазина.

Адвокат, занимающийся делами нацистских вдов, помогает ей с адресами семей нацистов. Так она попала к хозяйке прачечной, согласившейся поговорить с ней.

«Я вообще была вне политики. Нацисты меня не интересовали. Но когда Гитлер пришел к власти, я стала пламенной нацисткой, ибо он заботился о народе, как отец. Я освободилась от личных забот. Гитлер создал сеть домов престарелых для членов его партии. Я перестала поддерживать финансово мою мать. За детьми следили в школе. Их кормили весь учебный год, а летом брали в лагеря. Да, заработные платы были небольшие, никто не богател. Но все работали. Ели мало, но нам объясняли, что это во имя народа. Я никогда этого не забуду», – искренне призналась она.

Израиль настаивал на ее поездке в Германию:

«Возвращайся домой. Ты не можешь писать о Германии издалека. Ты должна создать динамику. Образам следует развиваться».

Теперь она должна наполнить каждый образ иным содержанием, чем в первом томе. Персонажи должны находиться в беспрерывном движении. Перед тем как приступить к написанию новой главы, она должна тщательно пересмотреть материалы: книгу доктора Иосифа Гирша, записи бесед с Пинхасом Розеном, касающиеся истории семьи Гирш и биографии семьи Розенблит. Семьи эти неразрывно связаны. Картины природы, звуки музыки, строки поэзии, пески, леса, широкая реку, несущая воды через всю страну встают перед ней. Леса обрамляют страну со всех сторон. В шестнадцатом веке в этих лесах добывали медь, создавали медную посуду, кастрюли и сковородки, художественную чеканку для крестьян, живущих вдоль реки.

В начале семнадцатого века, кайзер Пруссии отправился на охоту в леса. Он пригласил с собой министра, сочинителя веселых комедий. Добродушный министра замечтался у лесного озерца. И тут чувствительная душа наткнулась на каких-то темных людей, добывающих и обрабатывающих медь. Он и предложил кайзеру Пруссии создать здесь предприятие по выплавке меди. Кайзер принял его предложение, и между лесом и рекой была построена государственная фабрика, руководителем которой стал веселый сочинитель комедий. Довольно скоро ему надоело жить в лесу, в пламени и саже, и он вернулся во дворец кайзера. Руководители предприятия сменялись, а потом производство меди и вовсе заглохло.

Тем временем, металлурги научились к расплавленной меди прибавлять мягкий металл – олово, и этот сплав родил твердую латунь, из которой начали создавать красивую посуду. Металлургический завод привлекал людей, и на желтом песке начали возникать новые села. Ленивые воды реки несли множество лодок. Был построен мост через реку, который с двух сторон охраняли стражники. Евреи, желающие перейти мост, платили налог с головы в казну кайзера, и потому мост называли «еврейским мостом». Через много лет, в 1822, через мост проехала карета, на которой, выпрямив спину, сидел важный еврей. По обеим сторонам моста стояли плавильщики меди кланялись господину Густаву Гиршу. Семья Гирш торговала металлами в стране с времен зарождения металлургической промышленности. И Густав Гирш был новым владельцем самого большого латунного производства в Пруссии. На этом предприятии в 1887 году родился Феликс Розенблит, он же – Пинхас Розен.

Завод располагался на одной улице, вдоль которой росли каштаны и липы, возвышающиеся над крышами одноэтажных домов, тянущихся по прямой. Дом касался соседнего дома, впритык, а чердаки были связаны один с другим. Вдоль стены, окружающей промышленный поселок, как отдельно стоящий мирок, росли кусты сирени. Это был мир небольшой еврейской общины, живущей по своим законам. Обычно господин Гирш вставал очень рано и объезжал поселок на своем белом коне. Он будил своих подчиненных, созывая их на утреннюю молитву в синагогу. Перед закатом он провозглашал: «Господа, отложите ваши ручки. Сейчас начнем вечернюю молитву». Все чиновники латунного предприятия были евреями, и записи в учетных книгах велись на иврите.

Отец Пинхаса Розена, еврей из Венгрии, был чиновником на предприятии господина Гирша. Так как Феликс, будущий Пинхас, был лучшим учеником религиозной школы, его взяли работать на латунную фабрику, чтобы он в школе этого предприятия преподавал главы из Гемары. Для выдающихся учеников ешивы был отведен отдельный класс. На фабрике отец Пинхаса Розена познакомился с его будущей матерью, которая овдовела молодой, и как старшая дочь добропорядочной семьи, пошла учиться на воспитательницу детских садов. Она приехала в город металлургов, став воспитательницей детей семьи Гирш. И привила им любовь к германской культуре, литературе, музыке. Отец Пинхаса Розена взял воспитательницу в жены, и она родила ему семерых детей.

Два мира стояли у колыбели Пинхаса Розена: традиционная еврейская и либеральная германская культуры. Две разные акушерки и воспитательницы вместе создали маленькому Феликсу Розенблиту гармоничный мир, который от остального мира отделяла высокая стена. Но каждое утро приезжал на своей карете извозчик Мадель и вывозил детей работников латунной фабрики за пределы стены. Карета покачивалась на пружинах, крыша и стены тонко повизгивали, кнут Маделя свистел. Девочки постукивали нетерпеливо ногами, ожидая Феликса, который всегда приходил последним, ибо накладывал тфилин с большой педантичностью и серьезностью, характерной для юношей. Он врывался в карету и начинал пробираться между ногами сидящих подростков, и всегда находил себе наилучшее место в карете, у окна, чтобы видеть все, что происходит снаружи, по пути.

Это был большой, открытый, новый мир, куда они сбегали из-за стены религии и строго исполняемых заповедей. Мир гуманистической гимназии. Не все дети работников латунной фабрики, вышедшие за стену на скрипящей и позванивающей карете, потом вернулись в еврейство. Но они всегда хранили верность корням, из которых выросли.

На фабрике, под старым орехом, заскорузлые корни которого торчали из-под земли, сидела могучая женщина, жена извозчика Маделя госпожа Цванцер. Она была хозяйкой единственного магазина в поселке. Все свободное время она просиживала под орехом, а напротив, за низеньким забором, болтали ногами и языком парни и девушки.

Со своей скамьи христианка Цванцер следила за еврейскими молодыми людьми. И, упаси Боже, если кто-нибудь из парней легкомысленно нарушал хотя бы одну из множества заповедей. Она тотчас же являлась перед уважаемым господином Гиршем и требовала тяжкого наказания грешнику. Она досконально разбиралась во всех законах Бога Израиля, и ни один нарушитель не избегал наказания.

Однажды прибыл на латунную фабрику молодой человек по имени Лазарус Барт и принес в закрытую ортодоксальную общину весть о сионизме. Тогда Бениамин Гирш управлял латунной фабрикой и был председателем союза евреев Германии. Союз боролся против сионизма, и никому не позволял нарушать заповеди Торы, даже ужесточив строгость их исполнения. Родители боялись, что сионизм приведет молодое поколение к отрицанию веры. Потому сионистское движение в общине возникло подпольно, и первым в него был вовлечен юноша Феликс.

Вместе с Лазарусом он гулял по лесу до озера грёз, скрытого сосновой рощей. У этого озера бунтарь Лазарус Барт превратил юношу Феликса в лидера, одного из основателей сионистского движения в Германии. В 1924 он репатриировался в Израиль, затем был вызван в Лондон Хаимом Вейцманом и стал членом сионистского руководства. Затем он был избран членом муниципального совета Тель-Авива. А в 1948 стал одним из тех, кто подписал декларацию о Независимости государства Израиль и первым министром юстиции.

А пока, в романе Наоми, Феликс все еще юноша, питающийся чистейшими водами грёз юности. Он обладал силой убеждения и логики, умением серьезно, и четко анализировать.

Юные бунтовщики сбегали из замкнутой общины в ближайший город и в трактире заказывали блюда из свинины. Пиршество заканчивалось расстройством желудка…

Когда до прусского городка дошла весть о смерти Теодора Герцля, обычно сдержанный и расчетливый Феликс бросился к лесному озеру, чтобы там оплакать смерть провозвестника еврейского государства. Тогда его старший брат Мартин, который еще не присоединился к сионистской группе, сказал: «Если Феликс по-настоящему оплакивает смерть Теодора Герцля, значит есть что-то истинное в сионизме».

В университете южногерманского города Фрейбурга Феликс увлек сионистскими идеями одного из будущих лидеров, Курта Блюменфельда.

Год 1905. Идет подготовка к седьмому Сионистскому конгрессу.

Этот конгресс, первый без Теодора Герцля, прошел под знаком Уганды. Там планировали создать убежище для спасения преследуемых в погромах евреев царской России. Макс Нордау говорит об Уганде, как «ночном убежище «. Не было никакой возможности создать «дневное убежище» в стране праотцев. Не видно было никакого пути для реализации государственного сионизма, который виделся прекрасной, но неосуществимой утопией.

Студент юридического факультета Феликс Розенблит впервые участвовал в сионистском конгрессе. Не как делегат, а как один из обслуживающих конгресс. Он был очень взволнован речью Макса Нордау, посвященной внезапной смерти Теодора Герцля, но категорически не согласился с угандийским проектом. Феликс верил лишь в одно убежище для евреев – на родине праотцев.

Наоми вспоминает встречу Гейнца с господином Гиршем. Гирш решил продать все акции и ликвидировать процветающую фабрику. Господин Гирш советует Гейнцу немедленно поступить также и вывезти из Германии все ценное.

Ценности и валюта, которые Гейнц вывез в швейцарские банки, помогли семье бежать в Аргентину после прихода Гитлера к власти.

– Господин Леви, я не полагаю. Я знаю. Намерения ведущих деловых людей Германии я отлично знаю. Быть может, и появится у нас большой государственный муж, который докажет свою силу и будет крепко стоять против намерений магнатов. Но так как в данный момент я не вижу такого мужа, которому верю, то я верю намерениям деловых людей, которые, кстати, их и не скрывают.

– Но ведь правительство канцлера стоит крепко, господин Штерн. Или вы полагаете, что у Гитлера есть шанс выиграть на ближайших выборах?

– Выиграет, не выиграет, не столь важно. Более сильные правительства, чем правительство канцлера Брюнинга потерпели провал из-за всяческих интриг.

Пинхас Розен и сионисты трезво оценивали настоящее и будущее Германии. Ее же отец и его товарищи верили в прогрессивную Германию и посмеивались над сионистами. Пророчество Герцля вызывало шутки в доме. Отец, дед, их друзья и компаньоны, отбрасывали, как оскорбление, пророчества сионизма о приближающейся катастрофе. Проявления антисемитизма в двадцатые годы двадцатого века, которые усилились в тридцатые годы, не убедили их, что катастрофа стоит на пороге. Этот период минет, говорили они, в истории мы уже встречались с таким.

Отец завещал перевезти младших детей в Швейцарию, Англию, или Америку, но даже его мудрость и опыт не могли представить размах Катастрофы. Он не завещал детям продать все семейные богатства и бежать из Германии. Слабость и недальновидность отца не дают ей покоя. Евреи держится за иллюзии и отрицает реальность.

…Наконец молодой человек уяснил то, чего не мог понять его отец. Со щемящим сердцем он смотрит в лицо Гейнца: «Как жаль, юноша, что таким образом пришла к вам весть о вашем долге. Вы шокированы. Вы поняли, что капитал ваш в опасности. Но вас не шокирует душевный капитал, который давно рушится. Много поколений трудилось, чтобы обрести этот капитал. Не так бы я хотел, чтобы вы уяснили себе ваше положение. Дискуссию, которую я начал с вашим отцом, юноша, я хотел продолжить с вами, привести вас через эту дискуссию к самостоятельному национальному сознанию, к тому национальному ядру, которое в вас, юноша».

Возвращение в Германию это возвращение к местам детства. Наоми идет в гости к дочери поварихи семьи Френкелей Эмми. В квартале, где дома вытянулись в струнку, она останавливается около часового. Он требует удостоверение личности. Вдоль улицы видны еще охранники, следящие за входящими и выходящими людьми. Она подает ему израильский паспорт и напряженно ждет какого-нибудь перекрестного допроса. Охранник изучает ее лицо сухим и жёстким взглядом, тщательно рассматривает паспорт, и задает множество вопросов, например, была ли она под судом, откуда она, кого собирается посетить, какова цель посещения, и так далее. Кажется, этот кошмар никогда не кончится. Наконец, она оказывается перед порогом небольшого дома Эльфи. А вот и сама Эльфи, одетая в какую-то жалкую одежду. Вокруг нее крутятся собаки и кошки. Эльфи, высокая, все еще стройная женщина, расчувствовалась при виде дочери господина Френкеля. Эльфи хорошо помнит черноволосую девочку Бертель, с которой она иногда бродила по паркам. Много тогда говорили об ее уме и непохожести на окружающих людей. В отличие от Бертель, Эльфи училась в обычной школе и была средней ученицей.

Эльфи изумленно рассматривает непривычно элегантную Наоми.

Эльфи рассказывает, что родители ее умерли естественной смертью. Работает она сестрой милосердия. Муж ее, актер, был изгнан из театра, ибо отказался вступить в коммунистическую партию. Он исполнял главную роль в пьесе Генриха Манна «Гражданин», и полностью солидаризировался со своим героем. Понятие «гражданин» в Германии определяет человека, подчиняющегося кому-то, то есть, несвободного. Теперь он работает на скотобойне. Наоми возвращается в западный Берлин, чтобы купить продукты. Муж Эльфи, человек прямой, удивленно спрашивает: «Почему ты возвращаешься к нам? Мы ведь не очень гостеприимны». Вежливые манеры еврейки из Израиля не сочетаются с его прямодушием. Он и не скрывает, что они с Эльфи, были нацистами. Ее появление у них кажется ему подозрительным. Она же не обращает внимания на холодный прием с их стороны. Их жалкое состояние даже доставляет ей удовлетворение. Эльфи – дочь любимой их семьей кухарки Эмми, принадлежит прошлому.