Текст книги "Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть вторая"

«Так чего же ты прилип к еврейке?»

«Ах, еврейский вопрос снят с повестки дня. Они потеряны. Гитлер сумел сбросить их со сцены Истории. Я сегодня готов на тебе жениться, и никто мне не скажет: она – еврейка. Я готов тебе доказать в постели, что нет разницы между евреями и христианами».

Она возвращалась домой и думала, что есть правда в его грубости. До войны немецкое еврейство играло определенную роль. Сейчас же, после войны, с кем бы она ни говорила, и куда бы ни обращалась, все говорят о евреях, как о чем-то незначительном. Евреи, оставшиеся в Германии, не придерживаются иудаизма.

Она приходит в семью, которая в тридцатые годы проголосовала за нацистскую партию. В гостиной сидело около двадцати человек разных возрастов, специально приглашенных на встречу с израильской писательницей. Она пришла с набором пластинок речей Гитлера, от первой и до последней, в которой он прощался с народом, и сообщал, что кончает жизнь самоубийством, ибо германский народ не достоин его. Пластинки пользовались популярностью и быстро исчезли с прилавков. Только с помощью Артура ей удалось достать комплект, который она намеревалась подарить институту современного иудаизма при Иерусалимском университете. Она сказала собравшимся гостям, что хочет поставить пластинку с обращением Гитлера к молодому поколению. Тишина воцарилась в гостиной.

«Как мы сдались этой глупости!», – выкрикнул кто-то из присутствующих. Патефон гремел голосом Гитлера, который без конца возвращался к одним и тем же предложениям. Гости же занимались своими делами: ели пирожные с кремом, запивая их кофе. И, все же, Наоми не могла избавиться от впечатления, что равнодушие слушателей напускное, словно они совершенно не интересуются Гитлером. Она видела в их лицах отсвет тоски по улицам с праздничными толпами тридцатых годов, по национальной гордости, по великим надеждам, которые им внушал фюрер.

«И эти глупости вас воодушевляли? Как вы могли?!» – какой-то парень разражается смехом. Молодежь не понимает родителей. Однако Наоми видела своими глазами, как каждый день по городу маршировали колонны людей всех возрастов и слоев населения в отутюженной форме. Колонны шагали по улицам, вызывая восторг толпы, стоящей по обе стороны улиц. В огромном дворце спорта она видела, как Гитлер приводил в безумие массы слушателей своими истерическими речами. Сверкающие значками мундиры, кинокадры, грохот барабанов, пронзительные звуки медных труб, полыхающие знамена, пылающие факелы, – все это возбуждало надежды в сердцах немцев, – и вот к чему это привело.

Глава восемнадцатая

Она не узнает мест своего детства. Квартал дорогих вилл разрушен. Гуляя вдоль улицы Гётештрассе, она останавливается у дома номер 16. Второй этаж некогда роскошного особняка снесен.

Чужаки захватили бывший дом Френкелей на круглой площади в Вайсензее. Наоми растеряна, сердце бьется сильнее. Здесь она росла. В этом тихом квартале проживало не так уж много еврейских семей. Дом отца и еще несколько домов сохранились. Остальные разрушены, и на их месте возвышаются уродливые многоэтажные здания, окрашенные нелепой розовой краской. В них живут семьи рабочих. Бомбардировки союзников разнесли ее родной квартал в пух и прах. Наоми взволнована хаосом разрушения. У их дома стоит охрана в полицейской форме, и она не решилась приблизиться к нему. Теперь тут живет один из вождей восточного Берлина. Ощущение такое, что ее отхлестали жестоким кнутом.

Отсюда она поехала на Гроссенплац чтобы увидеть дом номер 56–58, в котором заседала «комиссия Ванзее» 20 января 1942. Гейдрих, возглавивший план «окончательного решения еврейского вопроса», собрал представителей нацистской партии и ответственных уполномоченных власти, обсудить «еврейскую проблему», план организации всеобщего и окончательного уничтожения евреев на всей территории, контролируемой нацистской Германией.

На следующий день она снова подошла к дому. Разрушенный бомбой второй этаж терзал ее, как гнойный нарыв. Долгие часы проводит Наоми перед домом, не в силах отойти, словно ноги приросли к остаткам мостовой, вымощенной когда-то цветными камнями. И не может оторвать взгляда от оставшегося нетронутым, хотя и потерявшего прежний блеск цветного витража над входной дверью. Она видит весь прежний дом, ряд комнат на этаже детей, бассейн, наполненный молодыми голосами. По комнатам, словно бы заново сотканных воспоминаниями, бродят дед, отец, братья и сестры, Фердинанд и Фрида, старый садовник Зиммель и повариха Эмми, служанка Китшен, и две сельские прачки… Они проходят вереницей теней, наваливаясь печалью на ее душу.

Комнаты родителей, комнаты детей, гостиные, комнаты служанок, читальный зал с огромной библиотекой, захлопывающиеся перед ней двери, вместе с Бумбой она скатывается по перилам лестниц, они бегают вдоль дубовых полок, загруженных тысячами книг, и из глубины прошлого доносится уже ослабевающий голос воспитателя: «Бертель, ты умная девочка, не подобает тебе вести себя, как он».

Друзья не советуют ей так часто посещать коммунистическую Германию. Но неодолимая сила магнитом влечет ее к отчему дому.

«Госпожа, – она набирается смелости и обращается к женщине, вышедшей из дома и направляющейся к автомобилю, – это бывший дом моего отца. Мой дед купил его еще в прошлом веке. Я выросла в нем». Она держит в руках израильский паспорт, как некую гарантию безопасности, говоря женщине: «Я приехала из Палестины. У меня к вам просьба – разрешите мне увидеть дом, в котором я родилась».

У жены коммуниста приветливое лицо. Она отменяет запланированную поездку и заводит израильскую гостью в дом. Наоми покрывается холодным потом. Она приближается к библиотеке отца, усилием сдерживая слезы, но ком стоит в горле. Взгляды жены мэра, ее спокойный голос, указывают на то, что она понимает состояние гостьи. В кабинете мэра сердце Наоми стучит, как молот. Ноги окаменели. Единственно, что осталось от особого стиля отцовского кабинета, это сейф. Исчезли кожаные кресла отца и мебель красного дерева. Сменили обои. Она поднимается по ступенькам, и руки ее дрожат, держась за деревянные перила в стиле рококо. В бывших детских комнатах погребена радость молодых жизней их обитателей. Спасаясь, они разбрелись по всему свету. Дом коммунистического мэра холоден, словно его заморозили. Нет в нем ни радости, ни любимых.

В опустевшем бассейне остались лишь покрытые изразцами, заказанными дедом и Гейнцем в Голландии, стены. Только шум и радость прошлой жизни все еще оглушают ее, шутки, песенки, споры, которые знала эта комната, исчезли навсегда. Жена мэра провела ее через весь дом, и по ходу этой печальной экскурсии воскресали на миг все, кто посещал этот дом, соседи, друзья, знакомые и незнакомые, которые рассеялись по миру или ушли на тот свет. Женщина угостила ее кофе и печеньем, и пригласила посетить их семью в воскресенье, познакомиться с ее двумя дочерьми-учительницами. Коллеги продолжают призывать ее к осторожности, видя, в каком состоянии она вернулась. «Это было возвращением на кладбище», – сказала она. Но ей очень хотелось взять интервью у партийного бонзы и попытаться узнать, как чувствуют себя люди, живущие в доме, отобранном у евреев.

22.11.60

Берлин

Дорогой мой!

Конечно, ты хочешь знать, как я провела свой день рождения вдалеке от тебя. Рут, несомненно, рассказала тебе, что в родительском доме проживает партийный босс, обладающий большим влиянием. По табличке на входной двери я тотчас узнала, кто он. Имя его – Болерьян, и он был членом социал-демократической партии в дни Веймарской республики, после войны долго проживал в западном Берлине, как действующий член партии, и неожиданно переехал в восточный Берлин, получив здесь высокую должность. Приняли меня в доме со всеми почестями. Стол был уставлен роскошными блюдами. Вся семья встречала меня. Просто не могу описать того, что я почувствовала, войдя в дом, в котором росла. Хотя очень многое изменилась. Второго этажа нет вообще. Исчезла мебель и люди, и на первом этаже я видела лишь отца, сидящего за большим письменным столом в своем кабинете, и на столе стояла фигурка совы, и нам, детям, говорили, что она оживет, если мы будем себя плохо вести.

С господином Болерьяном я тут же вступила в спор. В моем доме я увидела другую сторону восточного Берлина. Квартира выглядела роскошной: современная мебель и все новое. Я рассказала ему об Израиле, и том, что наши министры были членами кибуцев, и после высоких государственных и партийных должностей, через некоторое время возвращались в кибуцы – к простой работе.

Он: в России тоже так.

Его жена с ним не согласна: что? В России это тоже так?

Он: Конечно, Молотова, Кагановича и Маленкова перевели на более скромные места.

Я смотрела на него, словно неверно поняла, что он сказал, но он тут же перевел разговор на другие темы, и вдруг спросил меня: как вы относитесь к тому, что немцы ворвались во Францию, а мир молчит?

Что – закричала я. Подумала, что действительно объявили войну, а я так спокойно сижу с господином Болерьяном за обеденным столом. Выясняется, что он имел в виду маневры НАТО во Франции, куда немцы направили 2000 солдат. Я говорю ему – господин Болерьян, но это же только маневры, и они далеки от войны. Если бы так, – отвечает он мне, – но это лишь камуфляж. И тут он неожиданно приглашает меня в свой рабочий кабинет, который в прошлом был кабинетом моего отца, и говорит мне: я бы хотел с вами нечто выяснить. Он распахивает шкаф, полный папок. Не знаю, помнишь ли ты, что в 1932 происходил большой судебный процесс. Обвиняемый – офицер Гротерьян. Обвинение: передавал секретные военные документы враждебному государству. Если я не ошибаюсь, речь шла о России. Процесс не был завершен, ибо нацисты пришли к власти и расстреляли офицера, который был коммунистом. Процесс этот возбудил всю Германию. Господин Болерьян – родственник этого офицера, и все папки с документами, фигурировавшими на процессе, хранятся у него. Одну из папок с документами я взяла. Материал весьма интересен. До этого места все в порядке. Вдруг мой собеседник мне говорит: я бы хотел весь этот материал передать какому-нибудь историческому учреждению. Есть тут какая-то трудность? Я говорю ему: есть же, наверно, и в восточном Берлине многие учреждения, заинтересованные в таком материале?

Конечно, конечно, говорит он, но… И смотрит на меня со стороны. Я заинтересован, продолжает он, продать эти документы за границей, я нуждаюсь в долларах. Вот тебе и важный государственный чиновник, член партии. Ответила ему, что в финансовых вопросах я совсем не разбираюсь, и, честно говоря, не знаю, что ему ответить.

Но сама бы с большим интересом прочитала эти документы. Для моей работы это очень важно. Именно такой материал я искала.

Обращусь к нему еще раз, но сердце мне подсказывает, что следует быть более осторожной.

Встречался ли ты уже с Руфью? Получил ли ты подарки?

Ты и Дити очень меня беспокоите. Я тебя понимаю и знаю, что смогу вернуть тебе силы гораздо быстрее, чем раньше. Ты только должен верить в наше общее будущее. Вернусь и посвящу тебе всю свою жизнь и все свое время. Я тяжело работаю, пишу, читаю, и много учу. Звонил ли ты Пинхасу Розену?

Жду письма, целую много раз,

твоя Наоми

29.11.60

Гиват Хавива

Привет, Наоми.

Вчера вернулся из Тель-Авива, с семейной встречи у Лотшин, и нашел твое письмо. Тороплюсь, стоя на одной ноге, ответить, между двух лекций, и мне кажется, что ты должна остерегаться общения с господином мэром восточного Берлина, не открывай этих его папок, и вообще держись подальше от его дома. Никогда нельзя знать, что этот тип задумал. Быть может, он с истинной наивностью обратился к тебе. Но опыт общения с такими типами слишком горек. Берегись оступиться и отступить хотя бы на йоту от рамок вашего визита.

У меня нет новостей. Сестра твоя немного нервничает, но она мне, как всегда, в высшей степени симпатична.

С Бумбой я встретился, но старался не говорить о его прошлом. Встреча была по-настоящему дружеской. До сих пор не могу прийти в себя от массы подарков. Дити я оставил у Лотшин. Бумба и его сын Йорам в стране. Дом Лотшин не спокоен. Она приблизилась к пятидесяти двум годам и жаждет усыновить красивого малыша. Кальман решительно сопротивляется ее желанию.

Дорогой мой!

Ты опять не получаешь мои письма. Я пишу тебе каждую неделю. Нет ответа на мое письмо с поздравлением ко дню твоего рождения. Также нет ответа на письмо, в котором я обсуждаю наши планы на будущее. Я немного болела. Сильная простуда, от которой трудно было избавиться. Голова все время болит. Трудно начинать писать книгу и трудно ее завершать. Ты действительно думаешь, что я не хочу тебе писать? Немедленно ответь. Немедленно! Тяжко у меня на душе. Не оставляй меня в таком состоянии.

С любовью,

Твоя Наоми.

8.12.60

Гиват Хавива

Дорогая Наоми!

Не принимай близко к сердцу, что в последнее время я мало пишу. Поверь мне, что после возвращения от девочки нашей в 9 часов вечера, я настолько устал, что не могу собраться мыслями. Надоело мне жаловаться тебе о безумном распорядке дня, выматывающем все силы. Сегодня впервые засветилась надежда – после многих тяжелых недель – настроение у девочки медленно улучшается. Необходимо много терпения в ситуации, в которой я нахожусь, трудно сохранять присутствие духа. Иногда я предпочитаю молчать, и ничего тебе не писать.

После многих нелегких недель, я надеюсь, что завтра смогу говорить с тобой более спокойно и логично.

Завтра продолжу письмо.

4.12.60

На этот раз девочка вела себя нормально. Она и сегодня хотела сбежать из дома ребенка. Но одна из девушек, которая добровольно помогает воспитательницам, и Дити ее любит, задержала ее. Нелегко мне было оставить ее ранее у Лотшин. Но она на этом настаивала. Дити долго не засыпает, и никому не дает спать, что меня очень беспокоит. Кроме того, она умело манипулирует окружающими, чтобы добиться своего. По тебе она очень скучает. Вчера, по дороге, она сказала: «Я очень сильно люблю маму. Она посылает мне много подарков из Рима и Германии. Даже когда она сердится на меня, я все равно ее люблю».

Девочка стала важной частью моей жизни и состояния моего здоровья. Честно говоря, если бы знал заранее, что будет так тяжело, не согласился бы на твою поездку. Я все еще считаю, что было ошибкой ехать одной. Подождала бы немного, и мы бы поехали вдвоем. Я вовсе не требую, чтобы ты прекратила поездку. Наоборот. Коли ты уже находишься там, оставайся как можно больше, даже год. Может быть, второй такой возможности не будет.

Меня все время преследует ощущение слабости. Я даже еще не позвонил Пинхасу Розену. Порой накатывает на меня такая беспомощность, что я не могу сдвинуться с места. Слава Богу, закончились хамсины.

Все твои красочные открытки малышке, она аккуратно собирает, и помнит до удивления все имена, которые ты дала коту, собаке, ребенку.

Я хорошо понимаю причины твоего душевного напряжения. Считаю, что работаешь слишком много. Я знаю стиль твоей работы: не всегда он дает положительные результаты. Следует делать перерывы и отдыхать. Бумба рассказывал мне, что ничего не ешь. Прекрати эти эксперименты. Это стоит здоровья. Ты, верно, экономишь на еде, чтобы покупать подарки. Кстати, присмотри, можно ли купить новое издание сочинений Маркса и Энгельса в западном Берлине. Если увидишь новое издание словаря Вебстера или «Словарь иностранных слов» на немецком языке, купи. Это пригодится нам обоим. Напиши мне вообще о книгах и книжных магазинах в Берлине. Также напиши, насколько ты еще собираешься остаться в Германии. Об этом ты вообще не писала.

Уже поздно. Дорогая моя, подумай обо мне. В последние недели я сплю плохо. Напиши, какое впечатление от Израиля осталось у Руфи. О тебе она говорила с удивлением. Она, несомненно, очень хорошая женщина.

Всех благ. Скучаю по тебе,

Твой Израиль

8.12.60

Гиват Хавива

Дорогая Наоми,

У нас тут собачий холод, ужасный ветер. Дня два назад в газетах были сообщения о страшных снежных бурях и ливнях в Европе. Как там твои дела? Как было бы хорошо, если бы мы сейчас были вместе, в нашей комнате, где тепло и приятно. От ребенка я вернулся в хорошем настроении. В такие вечера меня снедает тоска по тебе.

Девочка действительно стала более послушной и заявила, что будет «хорошей». Звонил Пинхасу Розену, но не нашел его дома.

Продолжать посылать тебе вырезки из газет? Такое впечатление, что тебя это не очень-то интересует.

Жду твоего письма,

Твой Израиль

18.12.60

Берлин

Дорогой мой,

Получила твое письмо. Увидела перед собой нашу маленькую комнату. Положила голову тебе на плечо, и вдруг напал на меня великий страх, что я никогда не вернусь в это прежнее состояние покоя рядом с тобой. Я знаю, что это всего лишь игра нервов, но очень страдаю из-за этого. Помнишь, что последние главы первого тома я писала в больнице, в Афуле? Здесь все намного хуже. Может, не следовало тебе это писать, но очень тяжело все время молчать. Здесь, в квартале моего детства, разнеслась весть, что я израильская писательница, и я сейчас прохожу на глазах у всех, истинно, как «королева». Молочник, пекарь, почтальон, жильцы домов и улицы – все, буквально носят меня на руках, и мне это дается очень тяжело, действует на нервы.

Несколько дней назад сюда приехал сюда человек, сопровождавший мен в качестве гида по всей Италии. В один из дней позвонили из консульства в Риме, спросили, как мои дела. Им не понравился мой голос, и они специально послали своего представителя, посмотреть, что со мной происходит воочию. Что скажешь на это? Предложили мне оставить Германию и выбрать более симпатичную страну для работы. Я отказалась. «Роман «Саул и Иоанна» я должна завершить здесь. После этого я вернусь домой.

Тут сейчас праздничная атмосфера? Готовятся к Рождеству. Улицы сверкают. Ненависть моя к этому народу до невозможности глубока. Кажется мне, что я везу домой не только литературное произведение, но и некоторое важное осознание Истории. Поцелуй наших деток и особенно нашу малышку, и пошли их фото.

С любовью,

твоя Наоми

Израиль не находит себе покоя. Долгие месяцы разлуки вытянули из него все силы. Он падает с ног под грузом тяжелой работы. Они думали, что Израиль сможет поехать с Наоми и малышкой из Германии в Польшу, сосредоточиться на исследовании польского еврейства. Но состояние его здоровья ухудшается. И тут она пишет, что не вернется домой, пока не завершит роман «Саул и Иоанна». Она жалуется на тяжелое душевное состояние, и даже не спрашивает о его здоровье и здоровье малышки. Что там с ней происходит? Дома они строили планы, как использовать довольно значительную стипендию, получаемую ею на исследование в Европе. Он чувствует, что Наоми отдалилась от него и от дочки.

Она занята поисками типажей. Чужие люди окружают ее в Германии. Она изгнала мужа из своей жизни, и не приглашает продолжать вместе исследовательскую поездку. Оскорбленный до глубины души, он не ответил на ее последнее письмо.

Праздник Рождества она встречает в семье католиков из южной Германии, которая ее очень заинтересовала. Эта семья отослала двух своих сыновей в Швейцарию с приходом Гитлера к власти, чтобы удалить их от нацистского воспитания. Младший сын стал монахом. А старший вернулся из Швейцарии в Германию после войны и глубоко презирал своих соотечественников.

«Ты хочешь узнать сегодняшнюю Германию? – спросил ее старший сын, – Идем со мной к мясникам, но не говори, что ты из Израиля. Предоставь мне говорить с ними».

Мясники, собравшиеся в одном из залов огромного здания, были уже в изрядном подпитии. Музыканты в воинской форме времен кайзера исполняли музыку, которая, в общем-то, не была нацистской, но вполне соответствовала националистическим идеалам. Например, «Стража на Рейне». Мясники каждый раз заводили песню «Мы хотим возвращения нашего доброго кайзера Вильгельма».

Парень, с которым пришла Наоми, тут же затеял разговор: «Сколько еще времени мы будем терпеть разделение между востоком и западом страны? Когда мы выйдем на войну? Когда вернем территории, грабительски захваченные у нас?»

Тут же вокруг него сгрудились мужчины. Слова, произнесенные на великолепном немецком языке, задели души слушателей. Националистические призывы быстро приняли антисемитский характер.

«Евреи были нашими врагами, и мы поступили с ними, как следует поступать с врагами». Омерзение подступило у нее к горлу. Мясники орали, что Хаим Вейцман подписал договор с англичанами, французами и американцами, чтобы уничтожить немцев.

«В чем нас обвиняют? А что совершили англичане в Индии? Они привязывали немецких детей к стволам орудий и выстреливали ими в воздух».

Со всех сторон кричат о военных преступлениях союзников. И пьяные мясники без конца заводят песни «золотых дней» нацизма. До четырех часов утра парень переходил из зала в зал, собирая вокруг себя разгоряченную публику. И все хвастались заплетающимися языками своими подвигами в дни войны. Каждый из них был по чину не меньше генерала, каждый властвовал над чем-то, командовал кем-то, даже если речь шла об одном или двух людях. Для каждого из них это было великое время, освободиться от влияния которого не было, и нет никакой возможности.

«Ты хочешь узнать, что такое сегодняшняя Германия? Вот она!»

Невыносимо тяжко у нее на душе. Наоми идет по улице, и ужас, охвативший ее в Дахау, сопровождает на каждом шагу. Воспоминания преследуют ее так настойчиво, что порой она боится сойти с ума.

27.12.60

Дорогой мой!

Давно не было от тебя писем. Каждое утро стою у окна в ожидании почтальона. Сегодня пришло письмо от Руфи с твоей фотографией и фотографией Дити. Ты очень похудел. Чувствуешь ли ты себя лучше? Дити сильно выросла. Говорят, когда долго смотришь на фото человека, о котором часто и подолгу думаешь, в ушах начинает звенеть. Тоска способна заставить тонко звенеть колокольчики в ушах и в сердце.

Миновал праздник Рождества, такой, каким я его описала в романе. Снег покрыл весь город. Старики говорят, что праздничное настроение ушло из этого мира, никакой святости. И это правда. В сегодняшнем мире нет святости, ни во что не верят, и старые легенды бессильны привлечь человеческие души. В центре жизни стоит стиральная машина, меховая шуба, и так далее. Мир весьма и весьма печален. Праздник я провела в семье друзей, о которых тебе еще подробно не писала. Он наполовину еврей, который воспитывался христианином, она – христианка. Есть у нее какая-то тайная тяга к иудаизму и государству Израиль. Эти люди много мне помогают и верны мне всем сердцем. Они живут недалеко от меня, и каждый полдень молодая жена приходит и приглашает меня на обед. У меня к тебе просьба, Израиль, напиши им несколько слов благодарности. Напиши на иврите, а я им переведу. Он будет счастлив – получить письмо на иврите, и будет его хранить, как священную вещь. В первый день Рождества я пошла с ними на встречу мясников. У мужа дело с рассылкой мясных продуктов. Встреча с мясниками была весьма полезной для впечатления о сегодняшней Германии. Это были маленькие люди, обогатившиеся после войны. Этот варварский праздник длился до утра. Все, кроме нас, были пьяны в стельку. Как в ивритской пословице: входит вино – выбалтывается тайное. Они орали нацистские песни, как настоящие солдафоны армии Третьего рейха. И, конечно же, не обходились без проклятий в адрес евреев. Я думаю, что от живущих здесь немецких евреев стоит отказаться. Живут они здесь только из материальных соображений, и погружены в свое болото. Я побывала на собрании евреев. Впечатление от речей и самих людей было тяжким.

Все это не прибавляет мне здоровья. Надеюсь выздороветь дома.

Доброй ночи, дорогой мой.

С любовью,

Твоя Наоми

Она соберет остаток своих сил, чтобы рассказать Израилю об унижениях, испытанных ей в последние месяцы. Муж требует от не ответа: состоится ли запланированное ими совместное путешествие в Польшу.

Тем временем, гнойные фурункулы распространяются по всему ее телу, как знаки серьезного предупреждения. Обратиться к врачу? Ни за что! Тот, кто служил нацистскому режиму, не прикоснется к ее телу.

Ей одинаково противны и немецкий врач и даже израильский, покинувший страну. С отвращением она относится, к этим «оправдывающимся беглецам». Один из них дал интервью популярному немецкому журналу «Шпигель». «Возвращенец» удивляется шуму, поднятому вокруг тех, кто покидает Израиль, отправляясь за лучшей долей в Европу. «Израиль такое же государство, как другие». Наоми возмущена. Этот израильтянин не может понять того, что понимают иностранцы. После двух тысяч лет произошло чудо – возвращение еврейского народа на свою исконную землю. И сам этот факт обязывает новое государство стать нравственным примером для других народов.

9.1.61

Берлин

Дорогой мой!

Я долго сдерживалась, но решила, в конце концов, написать правду о моем положении и состоянии моего здоровья здесь. Чувствую угнетенность твоего настроения. Потому не хотела его еще более усугублять. Чума, которой не удавалось все эти годы коснуться моей души, тут дорвалась до моего тела. Напал на меня жесточайший фурункулез. К врачам не обращалась, надеясь вылечиться доморощенными способами. Еврейские врачи здесь, в основном, покинувшие Израиль в корыстных целях. И я твердо решила: умру, к ним не обращусь. К немецким врачам отношение мое болезненное, которое я не могу преодолеть. Пользовалась советами аптекаря и рекомендуемыми им лекарствами. Когда у меня температура подскочила до 40, я по-настоящему испугалась, и бросилась к первому попавшемуся врачу. Он вскрыл фурункулы, и на какое-то время мне стало легче. Но по потом фурункулы появились снова. Все это началось еще в ноябре. Кроме этого, с первых дней в Европе меня преследует простуда, от которой я не могу избавиться. Сильнейшие боли после вскрытия фурункулов, я, которая от малейшей боли раньше криком кричала, здесь беззвучно переношу. Все это, конечно же, мешает работе. А тут еще история с Бумбой. С его проблемами пришлось повозиться, пока он не улетел в Израиль.

Издатель во Франкфурте доктор Фишер принял меня хорошо, предложил остановиться в городе и поработать с выделенным мне редактором над переводом романа на немецкий язык. И если бы я так сделала, дела мои здесь пошли бы более успешно. Но дела Бумбы в Берлине спутали все мои планы. Доктор Фишер явно был оскорблен моим отказом от его предложений, а объяснить причины я ему не могла.

Даже если бы я захотела сейчас покинуть Германию, мне это не удастся из-за фурункулов. Я должна завершить курс уколов до двадцатого января, после чего отсюда уеду.

Теперь несколько слов о романе. Пятнадцатого числа этого месяца я вышлю тебе 300 страниц текста – 14 глав. Новый том завершится рассказом о смерти отца, господина Леви. Общий объем романа – 500 страниц. По прочтению посланного тебе текста, напиши мне свое мнение. Если в Израиле я сомневалась в необходимости такого разворота романа, здесь, в Европе, я убедилась, что роман следует продолжать, даже если на это уйдет вся жизнь.

Честно говоря, если бы я знала, поездка за границу потребует стольких сил и страдания, я бы от нее отказалась. Поэтому не принимай в штыки мой совет, и не ищи в этом никакого подвоха: не езжай за границу. Но я готова принять любое твое решение. Ты умнее меня. Может, я даже недостойна жить в тени такого необыкновенного человека, как ты. Многие вещи я не поняла или поняла неверно. Человек должен пережить сильный душевный кризис, чтобы ему открылась правда. Вполне возможно, что ты меня больше не любишь. Ведь я принесла тебе столько бед. Я готова принять всё это, но буду бороться за свое право вернуть твою любовь и веру в меня.

С любовью,

Твоя Наоми

Она пересекла Германию вдоль и поперек, выступала всюду, куда ее приглашали, брала интервью у немцев, пытаясь вникнуть в их мысли и чувства в черные дни Третьего рейха, в их жизнь под властью нацистского чудовища. Но большинство из этих людей, явно стараясь быть искренними, жаловались на ужасы вторжения русских в Германию. Одна молодая женщина рассказала, как пряталась в незнакомой семье, чтобы спастись от массового изнасилования германских женщин русскими солдатами. И ни один германский гражданин и словом не упомянул страшную трагедию, которую Германия принесла человечеству. Все только твердили: «Вы и представить себе не можете, что с нами делали англичане, американцы и остальные народы».

В начале шестидесятых годов, спустя более пятнадцати лет после окончания войны, немцы, в своем большинстве не могли признать свою вину за то, что привели к власти нацистов. Гитлер в конце сделал несколько ошибок, говорили они, а, в основном, он был в порядке. Это была своего рода искусственная амнезия, болезнь забвения всех ужасов, которые принесло их государство человечеству.

Стремление Наоми раскрыть правду о том, что произошло с немцами, превратилось в навязчивую идею. Владелец всемирно известного издательства «Фишер» и попечитель фонда стипендий по изучению нацистской диктатуры в Германии от имени господина Отто Франка помогал Наоми в поисках необходимых материалов, организовывал ей встречи с бывшими нацистами. На одной из встреч с Фишером возникло имя лорда Руппера Тревора, профессора истории Оксфордского университета. Во время войны он служил в разведке британской армии. Он был ведущим специалистом по истории Германии двадцатого века, а также Европы семнадцатого столетия.

Наоми обратилась к нему с письмом, в котором просила его помочь ей в выяснении некоторых фактов из истории Германии. Это требовалось ей для романа. Письмо было послано от имени издательства «Фишер».

Исследование истоков фашизма и работа над следующим томом романа повергает писательницу в скорбь. Бессонница, не отпускающие воображение картины уничтожения людей, сильнейшая тоска по семье, доводят ее до полного бессилия. Израиля нет рядом, чтобы успокоить.

Январь 1961. Густой снег покрывает огромное еврейское кладбище в квартале Вайсензее. Ни одной живой души нет среди старых запущенных надгробий. В безмолвии она бредет между могилами, держа в руке букетики алых анемонов, чтобы положить цветы на могилы своих близких. По обе стороны протоптанной в снегу тропы высятся мраморные надгробия уважаемых людей Берлина.

Из евреев Германии остались в живых девяносто тысяч. Она идет к могилам отца и деда. Шорохи, как шепот голосов ушедших, звучат под огромными вековыми хвойными деревьями. Нацисты с корнем вырвали мраморные памятники богатых еврейских семейств, могилы сравняли с землей. Нет даже памяти от могил семьи Френкель. По старым фотографиям Лотшин, с помощью немцев, сумела восстановить надгробие деду с надписью, которую он просил выбить на могиле – «Годы, полные веры, годы, полные любви». Наоми слышит голоса, прилетающие слабым дуновением из прошлого: «Бертель, будь осторожна на улицах. Нацисты бесчинствуют».