Текст книги "Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть вторая"

Охота была удачной, и настроение юнкеров приподнято. Гейнц слышит смех графа Эбергарда, стоящего рядом с ним с одним из своих товарищей, и ему кажется, что в этом радостном смехе тысячи колющих шампуров, на которые насаживают живое мясо. Он всаживает патрон в ствол и щелкает затвором. Все поворачивают головы на этот звук.

«Что они все уставились на меня? – гнев загорается в душе Гейнца. – Я их проучу…»

– Я присоединяюсь к охоте, господин граф.

– Браво! – радуется граф и добродушно кладет руку на плечо Гейнца.

У Гейнца были с юнкерами деловые отношения. В романе гордый еврей Гейнц удивил своих друзей, присоединившись к охоте, дабы показать этим антисемитам, что и еврей может за себя постоять.

«Пора проснуться и убираться отсюда», – говорит священник Гейнцу и Эрвину.

Эрвин почти заснул. Гейнц задремал, но и во сне думал о том, чтобы схватить ружье и показать силу еврея. И где-то на краю сознания, в глубине души звучало: «как еврей, как еврей».

Граф Бодо встал со стола и подбросил в камин дрова. Это был знак охотникам встать и немного размять кости. Охотники встают, чтобы занять места на скамье, протянутой вдоль стен, свалиться на медвежью шкуру, рассеяться по комнатам. Около камина граф Эбергард поет со своими друзьями песни юности и времен войны, и никто не обращает внимания на гостей из Берлина.

– Теперь самое подходящее время, чтобы убраться отсюда, – толкает Гейнц под локоть Эрвина.

– Ты не очень-то слушал их, а, Эрвин? – спрашивает священник.

Эрвин смеется.

– Я достаточно их слушал. Человек не должен полностью бодрствовать, чтобы услышать голос судьбы.

«Как еврей, как еврей», – упрямо повторяет внутренний голос в душе Гейнца.

– Пошли отсюда, – и голос его жёсток, – пора отсюда уходить.

Наоми хочет показать, как ноль, соединившись с единицей, становится десяткой. Как мелкая нацистская партия обрела поддержку широких слоев населения Германии и пришла к власти. Писательница сводит счеты с нацистской элитой, с юнкерами, которые привели Гитлера к власти. Она заостряет и укрупняет конфликты, возникающие в еврейской среде Германии 30-х годов.

С антисемитскими проявлениями уже можно столкнуться на улицах Берлина. А в это время немецкие евреи отвернулись от евреев Польши. Польских евреев считают чужаками, с которыми нельзя иметь дело. А ведь беженцы промышляли мелкой торговлей, были старьевщиками, жили в нищете, в подвалах, тайком приторговывали наркотиками. Нищета заставляла молодых евреек заниматься проституцией. Немецким евреям казались смешными попытки беглецов приобщиться к их немецкой культуре.

Отец Наоми поддерживал студента, польского еврея Филиппа Коцовера. И все же, в большинстве случаев, еврейским семьям из восточной Европы были закрыты двери в богатые дома их германских соплеменников.

Это отношение злило Наоми, а в романе – Иоанну. Девочка испытывала глубокое уважение к их верности древним традициям. Ведь Польша была колыбелью сионистского движения. Ее товарищи из бедных домов на улице Гренадирштрассе принимались в клубе «Ашомер Ацаир» с почетом и уважением.

Наоми видит угнетающую ее картину положения евреев из восточной Европы. С одной стороны – ненависть и безразличие немцев, с другой – высокомерие и равнодушие «коренных» евреев.

– Минуточку, Георг, минуточку, – Александр кладет свою руку на руку друга, обращая его внимание на юношу, через черные волосы которого расчесаны на строгий пробор. Это известный молодой куплетист. Вот он поднялся на сцену, садится к роялю.

– Он еврей, – шепчет Георг Александру. – И такие как он, худшие из худших. Они-то и возбуждают ненависть к евреям. Он из восточной Европы, еще основательно не выучил немецкий язык, и уже представляет себя частью германской культуры.

Артист поет веселые куплеты, Публика аплодирует. Три нациста входят в ресторан. Две девицы присоединяются к ним. Они сильно шумят, не обращая на остальных посетителей никакого внимания. Никто не делает им замечания. Куплетист продолжает петь, тоже не обращая внимания на нацистов, а те намеренно стараются помешать еврею.

– Они ассимилянты из ассимилянтов, – продолжает шептать Георг Александру, – чувствуют они себя немного более уверено на земле Германии, и уже отрицают свое прошлое и свое происхождение. Эти типы мне отвратительны!

Выстрел пробивает стекло, и мужчина, проходивший по улице мимо окна ресторана, падает мертвым. Полицейский достал из кармана молодого артиста пистолет, обвинив его в убийстве.

Куплетист Аполлон – друг дома Леви. Семья Леви уверена в его невиновности, ищет пути для его спасения. Гейнц просит Александра взять на себя защиту Аполлона. Адвокат удивлен.

– Утром мой отец позвонил адвокату-еврею, одному из самых известнейших в Берлине. Просил его взять на себя защиту нашего друга. Адвокат отказался, объясняя свой отказ тем, что не будет защищать человека по имени Ицхак Меир, который еще имеет сегодня наглость выходить на сцены Германии и усиливать антисемитизм в этой стране.

Она вспоминает свое посещение «Израильского бара» в Мюнхене, ночного клуба, соседствующего с развалинами зданий, пострадавшими от бомбежки. Она спустилась в этот подвал вместе с Бумбой. С каждым порывом ветра или резкими звуками оркестра, позванивают мигающие китайские лампочки, освещая огромные абстрактные картины с кричащим хаосом разных цветов. У входа в каждый коридор стоит черная фигура картонного чёрта, вместо глаз у которого два маленьких фонарика пылают красным светом. Они входят в большой слабо освещенный зал, в середине которого пылает огонь на камнях, огромных, как жернова. Это жертвенник Ада, пламя которого взметается под ритм ударника, звуки фортепьяно, завывание саксофона. Внезапно раздается тонкий стон скрипки, и тут же поглощается общим шумом. Развеваются волосы женщин, пляшет кисея пламени.

На каждом столике стоит телефон для обслуживания клиентов и вызова проституток, которыми кишит подвал.

Израильтянин Шимон Адан поднялся на сцену и запел боевую песню израильских штурмовых отрядов ПАЛЬМАХ. Словно ужаленная змеей, она прыгнула на сцену и закричала: «Ты что делаешь?! В стране нацистов поешь песни ПАЛЬМАХа!» И гневно обратилась к веселящимся посетителям клуба: «Не слушайте его! Он очерняет священное для нас дело!» Раздались жидкие хлопки. Братец ее Бумба строго сказал ей: «Наоми, не мешай! Ты лишаешь его заработка».

«Бумба, тебе не стыдно?! Израильтяне неплохо живут на чужбине, но сладкая жизнь не так уж сладка, чтобы продавать на родину за право открыть здесь бордель»

Человек не будет спокоен, если порвет со своими корнями. Наоми вспоминает еврейского мальчика Георга. Он видит своего отца, внезапно замолкающего, и мать, опускающую голову, при виде высокого худого мужчины с бородой, спускающейся на грудь. Он одет в длинное черное пальто, на ногах блестят черные сапоги. На голове его черная шляпа, темное лицо с черными бороздами теней. Такими приходят беженцы в Германию. И таких – много. За спиной каждого – мешок. Они смотрят на окружающих подозрительно. Маленький Георг, видя, как относятся к пришельцам родители, забывает о вежливости и плюет в сторону еврея. Эти бородатые евреи бежали от нищеты и притеснения, они прокрадывались через границу между Польшей и Германией и исчезали в германских землях. Георг не придавал этим людям никакого значения. Когда он случайно упоминал об этих встречах, отец замолкал, а мать опускала голову. Но в один прекрасный день этот высокий черный мужчина упал тенью на зеленую аллею и рассердил маленького Георга. И когда мужчина прошел мимо них, забыл подросток всякие правила приличия, и плюнул. Маргарет, немка, певица кафешантана, которая любит гулять с Георгом, и воспитывать его, удивленно спрашивает:

– Как ты себя ведешь? – поразилась красавица Маргарет.

– Эти плохо пахнут, – покраснело лицо Георга.

– Эти, – мягко сказала Маргарет, – такие же евреи, как ты.

– Я не такой, как они, – оскорбился подросток, – если я еврей, то не такой.

И светловолосая Маргарет, окутанная тайнами, склонила голову над маленьким Георгом и сказала со странным раздражением:

– Тебе надо решить, к кому ты принадлежишь, Георг. Или к этим чернобородым людям с той стороны реки или к живущим по эту сторону. Ты не можешь, мальчик, провозгласить, что ты еврей, но не такой как они. Это нечестно.

И они замолчали, пока черный мужчина не дошел до конца аллеи и не исчез.

– К кому я принадлежу? – пристал маленький Георг к отцу. – К черным евреям, что приходят из-за границы, или к нашей стране?

Лицо отца побагровело. Впервые подросток видел отца в таком смятении.

Отец происходил из богатой и многочисленной семьи. Семья гордилась предпринимателями и учеными с гордыми лицами и высоким положением в обществе, немцами по духу и патриотами Германии, верными кайзеру. Но где-то там, в сложном, порой запутанном родословном дереве, высоко-высоко, скрытые за множеством поколений врачей, ученых, адвокатов, банкиров, сидели раввины, склонив головы над книгами Талмуда, в домах по ту сторону границы. И они, или их сыновья, или сыновья их сыновей, прокрадывались через границу в германские земли, не взяв оттуда с собой ничего, кроме острого ума. И каждый раз, когда хмурый господин извлекал из ящика своего письменного стола родословное древо своего почтенного семейства, лицо его становилось особенно серьезным, когда палец его доходил до бородатых раввинов с того берега.

Пинхас Розен любил рассказывать о верности членов его семьи Гирш иудаизму. Два брата получили от властителя Пруссии степень советников по торговле. Один из сыновей семьи Штерн, выступающий против сионизма, предпочел остаться в Мессингворке, и был убит ударами молота. На самом деле это произошло в другом месте, и было пересказано ей. С разрешения Розена, она использовала исторические причины его развода с красавицей женой, молодой девушкой с огромными глазами, которая играла на мандолине и пела низким контральто песни о Сионе. Но их семейная жизнь не выдержала испытание временем. И молодая жена стала фанатично ненавидеть сионизм из-за того, что муж предпочел его семье… Днем он занимался судебными делами, по вечерам участвовал в заседаниях и собраниях. Пинхас Розен, основатель «бело-голубой» молодежной сионистской организации, отдал все ей силы и дорого заплатил за свою деятельность.

«Идея может сделать человека бесчеловечным», – сказала молодая жена и оставила мужа, забрав с собой сына и дочь.

Она описывает рассказ отца. Во время одного из дежурств он захватил двух французов, которые заблудились и пересекли по ошибке линию фронта. Но оказалось, что они – французские евреи и офицер Френкель отпустил их. Всю жизнь он переживал из-за того, что изменил Германии.

Наоми приходит к выводу, что у нацистов, которых она интервьюировала, не было вообще никакого мировоззрения. Большинство из них участвовало в Первой мировой войне. Им было легко верить в то, что Германия по-прежнему сильна и крепка. И вообще не проиграла войну. Но была ограблена, главным образом, евреями. В дни социал-демократической власти, в дни инфляции и глубокого финансового кризиса, многие стали голодными и безработными. Они мечтали о том времени, когда у них была и работа, пусть даже тяжелая, и уважение, о возвращении кайзера. Зиг Хайль! Несомненная победа! Они так кричали до мировой войны, и продолжали кричать на нацистских сборищах. Они и не скрывали своего антисемитизма. На автобусных остановках, на вечеринках, в кафе они выражали свое неприятие Веймарской республики.

Наоми пытается понять причины того, что во всех своих бедах, немцы, да и не только они, обвиняют евреев. Может быть причина в том, что социал-демократы поддерживались американцами, а это были, в основном, евреи. Они сумели выстоять во времена экономического кризиса. В период инфляции евреи – бизнесмены, банкиры, ученые, люди искусства – продолжали процветать. Евреев из восточной считали обманщиками, жуликами, которые обосновались в больших городах. И пока евреи обогащаются – народ нищает. Евреи выкупают у немцев имущество, дома, магазины.

Наоми продолжает описывать роман Эдит с Эмилем Рифке. Кажется, они погружены в мечты и стараются воплотить эти мечты в реальность. Эдит подолгу сидит на зимней веранде в шелковом японском халате. Эдит стремиться помочь отцу. А Эмиль увлечен Гитлером. Но вот впервые Эмиль открывается возлюбленной. Эдит своими глазами видит Адольфа Гитлера, ощущает сильнейшее возбуждение толпы от его истерических грубых речей. Она понимает, что не сможет выйти замуж за Эмиля. Приходит отрезвление. Напуганная и преследуемая истерикой речей Гитлера, она бежит из дворца спорта…

В магазинах продаются пластинки с отредактированными речами фюрера. Во многих домах хранятся газеты времен войны. И все же она не может уловить типичные черты немцев начала шестидесятых, найти нечто общее, объединяющее их. В поезде она с удивлением видит блондинку с голубыми глазами, обнимающую и ласкающую чернокожего ребенка.

«Его отец чернокожий американский солдат», – мать ребенка удовлетворяет любопытство Наоми. Мысль молнией проносится в мозгу Наоми: такое теплое материнское чувство не характерно для немецких матерей.

«Его непохожесть на окружающих не осложнит ему жизнь?»

«Германия изменилась. Это не Германия Гитлера».

«Ты не считаешь, что лучше было бы его растить в Соединенных Штатах?»

Наоми пропустила свою станцию. Может быть, немка расскажет подробнее о своем романе.

«Отец ребенка хотел вернуться с ним в Америку. Я не согласилась. Это мой ребенок».

«У него будет нелегкая судьба. Что ты сделаешь, если дети в школе на него нападут?»

«Пусть попробуют. Я защищу его от любого, кто осмелится на него напасть». Решительным голосом она говорит о разных путях борьбы с ненавистью и враждебностью.

«Вы мужественная женщина», – рассталась она со случайной попутчицей, горячо пожав ей руку.

Наоми не нравился фанатизм ее друга Реувена Вайса (Саул в романе), его преклонение перед Россией и коммунистической партией.

И вот Саул пойман полицейскими за расклеиванием на стенах домов коммунистических прокламаций. Полицейская машина увозит его в участок на Александерплац.

Наоми хочет восстановить впечатления тех дней, и она входит в огромное серое здание центральной полиции Берлина на Александерплац.

Она показывает следователю письмо от издательства «Фишер», которое, вместе с ее израильским паспортом, позволяет входить в любое учреждение. Объясняет ему, что она – писательница, и послана Иерусалимским университетом, чтобы исследовать период нацизма, и ей необходимо познакомиться с тюремными подвалами. Двое полицейских ведут ее в подвал, в большую камеру. Ужасный запах экскрементов, алкоголя, пота прижатых друг к другу человеческих тел, сырость и плесень стен камеры. Вдоль стен дремлют люди, лежа на каменном полу или деревянном настиле. Крики, проклятия, борьба с комарами, кашель. Из камеры она вышла на улице с омерзением и ощущением тошноты.

Но теперь она может подробно описать камеру, в которую поместили ее друга.

Коммунист Отто когда-то сказал девочке Бертель:

«Есть частная, личная совесть, когда человека всю его жизнь дрессируют на сторожевого пса. Но есть общественная совесть, партийная, и эту совесть человеку навязывают опытные дрессировщики. Человек живет в борьбе между этими двумя формами совести».

Впечатления от болезненных писем Израиля о политических дрязгах еврейского государства, находят отражение в споре между Гейнцем и Эрвином. Эрвин говорит другу:

«Партия была моей семьей, моей жизнью, партия создавалась мной самим в соответствии с духом времени. Представь, что ты создаешь великое творение для народа, для себя, для любимой женщины. И вдруг пробуждаешься ото сна и видишь реальность совсем иной. Фауст говорит тебе, что то, что ты принимал за дух времени – на самом деле только воля вождей, партийных руководителей. Они дули в твои паруса. Они – эти товарищи без особых способностей, но с огромными амбициями…

Наоми вставляет в их разговор слова отца, сказанные Гейнцу, слова предостережения. Так же говорил и ее муж.

«Гейнц, тяжело тебе будет отличить добро от зла. Наше время стирает различие между ними. Но одно я хочу тебе сказать: всегда остерегайся людей с мизерным умом и большими амбициями. Они не могут реализовать свое честолюбие силой таланта, потому идут извилистыми, кривыми, лживыми путями. Потому они всегда способны на любую подлость во имя удовлетворения своего честолюбия. Храни от них свою душу, Гейнц, они всегда будут стараться подставить тебе подножку!

Как говориться, скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Я добавлю: хочешь знать, что такое партия, покажи мне человека, которого она воспитала. Моя партия потеряна. Она уже не сможет встать на пути злу, которое приближается.

– Приближается? Ты настолько уверен, что оно приближается, Эрвин?

– Я пытался бороться. Я пытался вырывать руль из рук этих господ, и не преуспел. Только рабочий фронт может еще нас спасти. Все мелкие счёты между партиями, это счёты мелких политиканов, жаждущих большой власти. Они поведут нас в бездну».

И вот она в Аушвице. Трое израильтян, и среди них Наоми, присоединяются к организованной экскурсии. В музее, который был основан в 1947 и во всем пространстве бывшего концлагеря смерти их ждет разочарование. Ужас происходившего здесь выхолощен. Бросаются в глаза информационные щиты, упорядоченная экспозиция. Превращение лагеря смерти, где произошла невероятная человеческая катастрофа, в выставку бросается в глаза. Немец-гид ведет смешанную группу евреев и немцев между огромными кучами детской и взрослой обуви. Не стоят на рельсах те поезда, которые привозили жертв в газовые камеры. Наоми не видит истоков ужаса, которые она ощущала при посещении Дахау. Она напрягает все свое воображение, все свои чувства, чтобы ощутить этот ад, весь ужас его жертв.

Кошмар Катастрофы застилает ей глаза. Она видит тела евреев, превращающиеся в пепел в крематориях. Еврейство погребается в землю.

Она возвращается в Берлин опустошенная. Эту ночь она посвящает отцу. Ночью она подводит итог спору с отцом, считавшим сионизм катастрофой. Так относилось к сионизму германское еврейство, отрицавшее возвращение евреев на родину праотцев. В эту ночь она будет бороться с немецкими евреями, которые считали это возвращение порочным, с помощью своих героев – Георга и Александра.

– А от тебя я научился пониманию, Георг, что для евреев Германии сионизм это дело частное, личное. Они оскорбляются, когда им угрожают массовой финансовой катастрофой. Они ищут выход отдельно для каждого. Георг… лишь сейчас я понял…

– Что ты понял лишь сейчас?

– Понял, почему в нашей юности я так и не смог привлечь Артура Леви. Я ведь его знал до тебя. – Александр делает резкий жест и чуть не опрокидывает чашку с кофе. Он делает большой глоток, словно его мучает жажда. – Я говорил ему все время о еврейской нации, о самостоятельном государстве. Но все это было ему чуждо. Он был либералом, типичным индивидуалистом, который верил в государство разума, в равенство всех в этом мудром государстве, и в право каждого идти своим собственным путем. Массы, нация, государство для масс, для новой или обновленной нации – этого он не принимал. Он был патриотом страны, такой, какая она есть. Он мечтал о государстве аристократов духа.

– А что бы ты сейчас ему сказал?

– Сейчас? Сейчас я понимаю, что должен был начать с его мечты. Должен был объяснить, как я представляю мое государство – пример для других народов. Все мы чему-то учимся, разговаривая друг с другом.

– Интересно, – посмеивается Георг, – то, что я учил, мне известно. Но что вы учили вдвоем?

– Я понял, что проблемы евреев Германии, точно такие же, как у евреев во всем мире. Это не только личная проблема и не только проблема масс, но и то и другое вместе. Если в юности я выступал от имени еврейских масс, теперь я воочию вижу, что такое власть толпы. Она сразу же скатывается к власти вульгарной, власти черни. Артур Леви, несомненно, за это время понял, куда может скатиться его государство аристократов духа, видел, как они преклоняются перед кованым шагом сапог. А ты, Георг, понял, что проблема не в том, как избавиться от ненависти к самому себе, а в том, как ты сказал, что демократия наших дней, выступая под лозунгом всеобщего равенства, становится государством для избранных.

– Но что бы ты сказал Артуру Леви?

– Я бы сказал ему: спаси свою личность от вульгарной власти толпы и присоединись к избранным. Сегодня, быть может, он бы меня понял, и присоединился бы ко мне, чтобы спасти себя и своих детей в царстве не равных, желающих создать государство, которое станет примером другим.

– Государство для избранных?

– Да, Георг, только такие люди понимают, что такое истинное равенство между личностью и коллективом, – это, по сути, возвращение в мир наших праотцев. И это не касается только евреев. Получается, Георг, что наше маленькое сионистское движение видится мне сейчас наиболее важным национальным предприятием.

– Об этом я им толкую все время, но они не прислушиваются ко мне.

– Я пытаюсь объяснить им, Георг, до какой степени мы не равны. Я скажу им, что другие по самой своей сущности привыкли мыслить по иному о жизни и смерти, о войне и мире, об истории человечества и судьбе человека. В течение многих поколений мы привыкли к этому. Евреи никогда не знали рабства, никогда не сдавались слепой судьбе и слепым законам истории. Вся история народа Израиля полна мессианскими движениями. Мессианство, это, по сути, восстание против судьбы, бунт против слепоты исторических законов. Я скажу евреям Берлина: не сдавайтесь привидениям, марширующим по миру, и, главным образом, по этой стране. Восстаньте против судьбы!

– Да, Александр. Ты абсолютно прав. И я думаю также. Но я не сумел сформулировать ее до конца. По сути, в период Веймарской республики, евреям дали всё, что они просили, равенство и даже более того, а каков результат?

– Если бы я только мог объяснить им, – вздыхает Александр, – что отсюда и далее – бездна, что нет больше времени дискутировать. Надо встать и уйти.

Теперь мы знаем, как сложилась судьба еврейства, не желавшего принять свое национальное своеобразие, уехать из чуждой среды. Евреи были уничтожены.

Наоми торопится завершить роман. Она пишет новее главы. Глубокий разрыв происходит между Гейнцем и отцом. Гейнц считает, что отец предал память их любимой матери и осиротевших детей. Похоронив жену, он оставил сирот и уехал в легочный санаторий в Давос. Спустя год он явился с новой женой, тридцатилетней мачехой, которая ухаживала за ним после ранения на фронте. Дети продолжали жить своей отдельной жизнью на своем этаже. Когда новоявленная мачеха ушла, ее тут же забыли, как будто ее вовсе не было. Но обида и злость накопились в душе Гейнца. Лотшин рассказала Наоми, что новая жена отца Дорис оставила их дом не из-за того, что отец был ею не доволен. Просто ее никчемность усилила его тоску по женщине, которую он любил. Он окружил себя ее фотографиями, закрылся в своих комнатах, и все эти годы не приближался к детям. И спустя восемь лет после смерти любимой, он умер в возрасте пятидесяти лет.

Наоми, как и старший брат, ревновала отца к памяти матери. Эта ревность преследует ее с детства. Она помнит, как из своего укрытия в нише для хранения угля, увидела отца с другой женщиной. С тех пор ее преследовали видения. Вот она увидела на улице, как мужчина погладил рукой щеку женщины, и представила отца, гладящего щеку чужой женщины. И девочка зарыдала, да так, что прохожие останавливались возле нее, спрашивали, чего она плачет.

«После этого мое обожание отца куда-то ушло», – говорит она Израилю. – «Мне так хотелось вернуть время, когда я видела его честным, совестливым, абсолютно идеальным человеком».

Израиль пытается оправдать поведения отца Наоми: «Внезапная смерть жены сломила его дух, ослабила. Он не смог справиться с горем».

Но стыд за отца продолжает преследовать Наоми.

В Германии Наоми ходит в кабаре, клубы, рестораны. Под звуки оркестра она наблюдает за движениями танцоров. И опять, как в юности, ей кажется, что один из танцующих – ее отец. В баре на Фридрихштрассе он обнимает за талию рыжеволосую девицу, и лицо его искажено болью.

Она возьмет на себя право осуществить мечту детства – помирить отца и родителей матери. В романе родители матери будут идти за гробом отца. В реальности этого так и не произошло. Она никогда не видела бабушку из Кротошина. Дед со стороны матери сказал на идиш: «Вир зинт асимилирте иуден» – «Вы ассимилированные евреи». Старик не хотел взять Наоми с собой, ссылаясь на то, что она еще мала. Но отец обещал, что когда ей исполнится четырнадцать лет, он сам пошлет ее к деду и бабке. Отец так и не исполнил это обещание. Его не стало, когда ей исполнилось тринадцать. Так и не выпало ей познакомиться с семьей матери, ибо все погибли в Катастрофе.

В воскресенье она вновь приходит в бывший дом Френкелей. На столе в гостиной – традиционное угощение в полдень – офе и печенье. Стараясь быть как можно более спокойной, Наоми задает вопросы.

«Почему, после войны, именно, этот большой дом был выбран для мэра города?»

Новый хозяин объясняет причину такого выбора и добавляет:

«Жаль, что разрушают этот роскошный квартал. Собираются снести и этот дом и на его месте построить многоквартирный жилой дом для рабочих».

«Как вы себя чувствуете в этом доме?»

«Дом очень красивый», – говорит глава города, и это подтверждают его жена и дочери. Видно, что им неприятен этот разговор и новый хозяин дома пытается перевести беседу на другие темы.

Он спрашивает Наоми о цели ее поездки, и взгляды домочадцев уставились на нее. С любопытством они слушали рассказ о группе исследователей из Иерусалимского университета. Особенно их заинтересовала жизнь в израильских коммунах. Так они называли кибуцы.

«Так чем вы занимаетесь?» – спрашивает ее мэр, когда они остаются наедине. Она рассказывает о цели исследования, и говорит, то их особенно интересуют подлинные документы эпохи.

«Идемте, я вам что-то покажу», – говорит мэр.

Из гостиной они переходят в рабочий кабинет мэра, который был кабинетом ее отца, и мэр вынимает из сейфа папку с делом молодого немецкого инженера, который, работая в германской электрической компании, шпионил в пользу русских.

«Вы заинтересованы в таком материале?»

«Да, очень».

«Я готов продать вам эту папку, но за доллары».

На миг она окаменела. За незаконные операции с валютой в коммунистической Германии положена смертная казнь.

«Господин мэр, я не смогу это решить сама. Я должна посоветоваться с товарищами».

«Встретимся на следующей неделе. Вы даете мне доллары, и я отдам вам эту папку».

Она выходит на улицу. Едет на Гренадирштрассе. Стоит в переулке, в котором жили ее друзья по молодежному движению, и воспоминания ее пропитаны запахом плесени отсыревших стен, свиного жира, кислой капусты и подгоревшего молока. Она слышит выкрики уличных торговцев тех лет, плач младенцев, и перебранку толпящихся женщин. Много домов было стерто с лица земли, на их месте строятся новые.

«Немедленно оставь Берлин! Садись на ближайший самолет в Израиль! Если он втягивает тебя в дела с валютой, твоя жизнь в опасности!» – советуют ей товарищи. Они связываются с израильским консульством в Кёльне. Консул предостерегает Наоми от долгого пребывания в Берлине и предлагает срочно встретиться с ним в Кёльне. История доходит до министра юстиции Израиля Пинхаса Розена, и тот звонит в Берлин: «Наоми, поторопись и оставь восточный Берлин. Эта история опасна для твоей жизни. Этот партийный товарищ может сделать все, чтобы заставить тебя замолчать».

Активисты «нелегальной эмиграции» требуют от нее вернуться в Италию и завершить исследование о них. Но душевные и физические силы ее истощились. Дальнейшая ее цель – Лондон.

Дядюшка Зело слишком пристрастился к спиртному и получил инсульт. Как же быть с его завещанием? Члены берлинской еврейской общины все как один выступают против нее. И следы разрушенной в «Хрустальную ночь» роскошной реформистской синагоги, в которой молились в Судный день ее дед и отец, не будут храниться в музее «Яд Ваш ем», в Иерусалиме. Шесть книг Торы и священные предметы, откопанные дядей Зело и несколькими его товарищами, спасшимися из Катастрофы, среди обломков реформистской синагоги, не прибудут в Израиль.