Текст книги "Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть вторая"

Отец смотрел на ее коротко остриженные волосы и еврейские черты лица, и напряженные морщины обозначались на его лбу. Старшая сестра Руфь была потрясена могилами отца и деда. Она специально приехала из Аргентины, чтобы перезахоронить сына на участке семьи Френкель, решив вернуться в Берлин. Со временем она перенесет могилу сына на новое еврейское кладбище в Берлине. Из прошлого продолжает доноситься голос деда, его громкий смех: «Что за волнение! Бесчинство и хулиганство нацистов пройдет! Не стоит к ним относиться всерьез».

Она стоит у могилы деда, и горечь душит ее. Она вспоминает, как отец хотел перенести прах любимой жены из Пренслау в Берлин. Дед, преклонявшийся перед красавицей женой сына, считал, что не пришло еще время для этого.

На некоторых плитах бросалась в глаза надпись – «Семья уничтожена в Аушвице». Какие мысли проносились в головах германских евреев по дороге к смерти? Многие из Френкелей погибли в Катастрофе из-за слепой веры в то, что они такие же граждане Германии, как остальные, верные и гордые ее патриоты, имеющие равные права с немцами. Эта сладкая иллюзия лишила их чувства самосохранения. И они были жестоко уничтожены страной, перед которой преклонялись.

У входа на кладбище возникают две согбенные старухи. У них впавшие щеки, открытые рты, обнажающие беззубые десны, тонкие, редкие белые волосы. Глубокие морщины на лицах говорят о перенесенных страданиях и ясно выраженном безумии. Они были выброшены из ада. Она пытается затеять с ними разговор. Выясняется, что они были в лагере смерти Аушвиц. Теперь они следят за порядком на еврейском кладбище. Но запустение этого жилища смерти говорит само за себя. Несчастные старухи не в состоянии как-то улучшить вид еврейского кладбища. Старухи рассказали Наоми, что страдают от голода, ибо не могут упорядочить получение денег, полагающихся им, как людям, спасшимся из Катастрофы, от германского правительства. Наоми порылась в своей сумке и дала старухам довольно большую сумму.

Наоми, с трудом передвигая ноги, бродит по кладбищу и размышляет о том, как сошлись в ней ассимилированная семья отца и религиозная семья матери. Она вспоминает, как брат ее матери, занимавшийся торговлей, уехал из Кротошина в Германию, а спустя годы Филипп Кротовский постучался в дверь их квартиры в Иерусалиме. Она обрадовалась неожиданному родственнику. Особенно радовалась Лотшин. Филипп воспринимался ею, как наследство покойной матери. Она поддерживала его, пока он не устроил свою жизнь в Меа Шеарим.

Наоми покидает кладбище, вспоминая рассказы Филиппа о семье ее матери, уничтоженной в Катастрофе. Несчастные польские евреи. В еврейских местечках, живущих обособленной жизнью, притуплялось чувство реальности. Мир менялся, а они этого не хотели замечать. Они, подобно слепцам без поводыря, не различили силы, которая готовилась стереть их жизни. Богатая еврейская культура была уничтожена. Евреи Польши и Германии, были зарыты в чужих землях. Их праотцы обладали способностью видеть происходящее со всех сторон и разумно анализировали ситуацию. Немногие из евреев польских местечек вырвались в иной, новый мир, к сионизму, к активному труду, и спаслись.

Богатые евреи их предали. Бедняки вдохнули жизнь в идею возвращения на историческую родину. А ее близкие, дед и отец, дяди и тети – весь тонкий слой еврейской буржуазии, – наивно отрицали свои корни и не признавали идеи «Возвращения в Сион».

Наоми думает о повторяющихся еврейских судьбах. В средние века евреи были изгнаны из Испании. Только двести тысяч из них остались евреями. Изгнанники скитались по миру в поисках пристанища и везде натыкались на закрытые ворота. Вплоть до Французской революции, их, даже принявших христианскую веру, не впускали в европейские государства. Лишь Турция и Голландия дали им право селиться на их землях, что привело к расцвету этих стран. Буквально по каплям просачивались евреи из Испании в Германию. В семнадцатом веке в германских княжествах большое влияние имели финансы. И главы княжеств поддерживали желание евреев селиться у них. Травма изгнания и страх инквизиции впитались в кровь. И они всеми силами старались влиться в народы приютивших их стран. Неужели из-за того, что пережили евреи стран рассеяния, им следует сохранять верность странам, давшим им приют, отказаться от свободы и самобытности?

Она бродит по старым улицам Берлина, и размышляет о том, что евреи отличаются в корне от других народов. В их сознании жизнь и смерть, война и мир, история и судьба человечества воспринимаются и переживаются по-иному, чем в сознании остальных людских сообществ. Мессианские движения, постоянно возникающие в среде еврейского народа, восставали против слепых законов Истории. Даже согбенный в три погибели еврейский народ не сдавался и не подчинялся общим правилам. Где же та страна Израиля, о которой она мечтала? Мечта эта вынашивалась под властью Британии, в период Мандата. Давид Бен Гурион своей политикой нанес ущерб мыслящим людям.

«Израиль Бен Гуриона разочаровал интеллектуалов», – говорил Шалхевет Приер.

Мужественные бойцы Пальмаха, такие как Натива Бен-Йехуда, были выброшены за пределы политического истеблишмента.

Наступила зима, улицы покрылись снегом. Ноги сами несут ее в потаенные уголки детства. Путь в детство, как путь искупления. Она размышляет о том, что человеку свойственно искать шансы, упущенные в течение долгой жизни.

Она вспоминает, как личный врач Гитлера, доктор фон Айкен в 1936 году оперировал ей гланды. Она приехала уже из Палестины для решения семейных дел. Во время Олимпиады в Берлине ненадолго смягчилась атмосфера. Наоми могла получить деньги из специального фонда помощи сиротам, и доктор для этого в несколько раз увеличил счет за операцию. Она купила роскошный букет цветов и направилась в санаторий доктора Айкена. Но ее ждало разочарование. Сестра милосердия, монахиня, сказал ей, что доктор Айкен умер неделю назад.

Ощущение скверны влияет на состояние ее здоровья. Она посещает древнее еврейское кладбище в городе Вурмайзе, сейчас это город Вормс. На холме высится церковь. Звонят церковные колокола. Но безмолвствует еврейское кладбище. Внутренний голос нашептывает: скверна властвует над святостью. Она находит одинаковые надгробия легендарных друзей: раввина Меира фон Ротенбурга и купца Александра бен-Шломо Вимпана. О них ей рассказывал Израиль. И дрожь проходит по ее телу.

Наоми идет в театр. На Курфюнстердам она встречает невысокую сморщенную женщину в меховом капюшоне. «Элизабет!» – окликает ее Наоми. «Ты тоже вернулась в Берлин?», – удивляется Элизабет.

«Нет, Элизабет, никогда я не оставлю Палестину. Это моя страна. Я люблю ее».

Память возвращает ее в модное кафе, где она встретилась со знаменитой актрисой. Как сложилась судьба Элизабет Бергнер? Тогда, в театральном мире говорили, что в Германии нет актрисы, равной ей по таланту и своеобразию. Публика заполняла спектакли с ее участием, среди ее почитателей были даже священники. С большим трудом можно было достать билеты. Газеты не уставали ее нахваливать. Такие писатели, как Томас Манн и Франц Верфель, преклонялись перед ее талантом.

В молодости Элизабет была светловолосой миниатюрной женщиной. Красавица Лотшин обратила на себя ее внимание в ночном клубе. Элизабет с мужем Хельмаром стали часто бывать в доме Френкелей, а Лотшин у нее в театре, хотя актриса обычно никого не пускала на свои репетиции.

С приходом актрисы в их дом наступал праздник. Отец и дед радовались. Гейнц преклонялся перед ней. Бумба сидел у нее на коленях, а ей, девочке, казалось, что Бумба вырастает в объятиях этой маленькой женщины. Она смотрела на актрису, как на нечто сверхчеловеческое. «Элизабет – сплошное лицо», – говорила она.

Гитлер пришел к власти, и Элизабет забыла дорогу в дом Френкелей. Перед бегством в Англию, она сказала, что муж ее Хельмар не хочет подчиниться новой власти. Но она и за границей будет выступать на сцене. Гитлер ее не победит. Прощаясь с Лотшин, она сказала: «Беги из Германии».

Она помнит, как толпа поддерживала рев репродукторов и громкоговорителей: «Элизабет Бергнер – в огонь». Пламя пылает в ночи 10 мая 1933. На запруженной толпой площади нацисты и их приспешники празднуют победу, сжигая культуру. Всю ночь пылал огромный пожар. Вместе с товарищами по еврейскому движению скаутов Наоми стояла и смотрела на огонь, и с каждым выкрикиваемым лозунгом нацистов тяжко вздыхала. Глаза ее были полны слез. Имена Стефана Цвейга, Франца Верфеля, Томаса Манна, Генриха Манна, Зигмунда Фрейда, Эйнштейна, Стейнбека, Цукермана, Энгельса, Маркса, Ленина, Брехта, и еще многих – теснились в ее памяти. В ту ночь языки пламени сожгли германскую и мировую литературу, книги, написанные евреями и теми, кто придерживался марксизма. Немцы забыли предостережения Генриха Гейне: «Там, где сжигают книги, будут сжигать людей».

В Англии Элизабет Бергнер присоединилась к кругу людей, которые занимались спасением преследуемых немецких евреев. Среди них был и Альберт Эйнштейн и журналист Курт Тухольский, который не смог смириться с властью нацистов и покончил собой в Скандинавии.

В начале пятидесятых Элизабет приняли в Израиле с большим воодушевлением. Выходцы из Европы и Германии толпами шли на ее единственное представление. Поселили ее в гостинице, но больше времени она проводила у Лотшин. Муж ее Хельмар погиб в Катастрофе, но она ничего не знала о подробностях его смерти. И что она говорила о молодом еврейском государстве? Жаловалась на крики, на отсутствие эстетики в одежде… Сказала, что никогда не приспособится к жизни в пролетарской стране. Сионизм вообще не коснулся ее. В письме к подруге она написала, что Израиль ей чужд. Лотшин, деликатно отвечала ей: «И мне страна чужда, но у евреев нет иной страны, только эта – одна».

Она смотрит на афишу мюзикла «Трехгрошовая опера» драматурга Бертольда Брехта, большого друга сестер-близнецов. Но в 1961 году атмосфера в театральном мире иная. Теперь Брехта поддерживает официальная коммунистическая власть. Исчез прежний бешеный успех.

Совсем иной была атмосфера на поэтическом вечере Райнера Мария Рильке. Звуки немецкого языка, впитавшиеся в ее душу в детстве, вернулись и вызвали душевное потрясение. Публика неистовствовала. Аплодировали стоя. Стихи великого поэта, от которых веяло вечностью, вызывали слезы, возвращали ее в отчий дом, где часто звучали волшебные поэтические строки обожаемого поэта.

Душевные переживания девочки и взрослеющей девушки, становятся темой новых глав романа. Она пытается объяснить читателю, что с ней случилось, благодаря ее необычному характеру. Любое событие волновало ее сверх меры. Каждый душевный кризис приносил жестокую боль. Ей хотелось умереть, ибо ее никто не понимал. Ей было нелегко в молодежном движении. Командир ее подразделения Бедольф обнимал ее, гладил по щеке, выказывал приязнь и уважение. Но вдруг повел себя по отношению к ней так, как будто она вообще не существует. Временами у нее не было сил встать с постели, то ли из-за того, что на нее не обращают внимания, то ли из-за тяжких мыслей, от которых она ощущала слабость, то ли от того, что ее называли мечтательницей. Доктор Цундак сказал, что она нормальная девушка, просто нуждается в отдыхе, и рекомендовал изменить образ жизни. Но ничего не помогало. Опять и опять ее преследовали кризисы, и она не хотела ни есть, ни и пить. В молодежном движении было ясно всем, что ее изберут в руководство нового подразделения. Но это не случилось из-за неожиданной любви Пузеля к красавице Ирме, которая только перешла с группой девушек из движения «Маккаби» в движение «Ашомер Ацаир». Пузель требовал, чтобы Ирму, выбрали в руководство.

Она описывает отношения Эмиля Рифке и Эдит, Иоанны и Оттокара, Беллы и Филиппа, Беллы и доктора Блума, Филиппа и Кристины. Наоми пытается распутать любовные узлы и представить само понятие любви в двадцатом веке. В девятнадцатом столетии это понятие казалось ясным. Двадцатый век пришел со своим отношением к любви, запутанным и неоднозначным. С тех пор, как Наоми себя помнит, различные проявления любви владели ее мыслями. Но она так и не сумела сформулировать для себя определение любви. Страсть движет миром.

В молодежном движении воспитатели цитировали Фрейда и психоаналитика Вильгельма Райха. Гораздо меньше упоминали скандальную теорию коммунистки Александры Коллонтай о половых отношениях, как о «стакане воды». Коллонтай, которую считали любовницей Ленина, любила его цитировать: «открылась новая эра в жизни человечества. Сейчас время бороться и сражаться, а не гладить людей по головкам».

Романтика девятнадцатого века уходит. В двадцатом веке процесс изменения и разрушения вытесняет любовь. В духе мировоззрения Коллонтай и Райха строятся отношения между полами. Студентка юридического факультета Кристина и адвокат Филипп представляют свое понимание понятия любви.

– Любовь – потребность, как и другие потребности, – объясняла она ему деловым, столь неприятным Филиппу, голосом.

Он читал ей стихотворение Рихарда Гофмана, колыбельную Мирьям, но это не произвело на нее большого впечатления. «Музы не поселились в ее нетронутой душе. Она ведь обучалась в спортивных залах и по учебникам юриспруденции. Дедушка Вильгельм выпестовал ее душу, а бабушка Мария завещала ей слепую тягу к евреям, мужчинам темноволосым и нервным, как он, Филипп. Эта тяга – единственная непонятная вещь в ее душе». Филипп улыбается. Кристина приносит ему много счастья. Если однажды он пойдет по ее пути, быть может, будет огорчен, но боли не ощутит.

Взгляд Филиппа не отрывается от изящной спины девушки. С тех пор, как Кристина научила его простой любви без страданий и душевных осложнений, а лишь для наслаждения телом женщины, он тянется за каждой красивой девицей, встречающейся на его пути.

У Филиппа есть уже опыт любовных страданий. Безответная, изматывающая душу, любовь к Эдит, привела его в объятия Беллы, к которой он тянулся духовно и физически. Из-за романтической связи Эдит с нацистом Эмилем, Филипп завязал ни к чему не обязывающие сексуальные отношения со студенткой Кристиной. Они живут под одной крышей, и связывает их лишь одна похоть. Кристина научила его простой любви, без страданий, без душевных осложнений, лишь наслаждению прекрасным женским телом. А ее муж, Израиль, видит в любви важную основу человеческой жизни и духовного развития женщины, источник семейного тепла и нравственности.

Наоми противопоставляет Кристину образам на полотнах голландских художников. Тихие и чистые женщины, сидящие у столов, занимающиеся домашними делами, их глаза светятся покоем. Они любуются своими ухоженными детьми. Порядок и чистота, умиротворение и уверенность, искусно изображены художником. Миновала эпоха наивности, суматоха и беспорядок охватили города Германии. Она предполагает, что Филипп предлагает Кристине замужество, но подруга выступает за свободную любовь, она отрицает всяческую романтику и официальность в отношениях между мужчиной и женщиной. Наоми стучит по клавишам пишущей машинки, и строки бегут по бумаге:

Кристина вступила в союз «культуры нагого тела», и каждое воскресенье вместе со своими друзьями ходит купаться нагими – зимой в городской бане, летом в одном из прудов. После этого от нее идет запах речной воды. А Филипп удивляется самому себе. Его не трогает даже то, что его подруга на виду у всех ходит обнаженной, так все у нее просто и откровенно.

Чувство неудовлетворенности, ощущение, того, что она что-то упустила, овладевает Наоми. Она испытывает угрызения совести, что так и не побывала на родине матери, в маленьком городке Кротошин на польской границе.

Она вспоминает поездку вдвоем с отцом к дяде Альфреду в Карлсруэ и хочет повторить ее.

Сердце дяди было добрым, и оно целиком было моим. Это сердце было наполнено милосердием и любовью.

И вот Наоми едет на юг, чтобы отыскать дом дяди Альфреда, брата отца.

Незабываема была эта поездка вместе с отцом в вагоне первого класса. Фрида уже паковала вещи в чемоданы, когда отец, как бы мельком, сказал, что Бертель поедет вместе с ним в Карлсруэ. Фрида недоуменно посмотрела на отца. Все домочадцы были удивлены этим решением. А дочка преисполнилась гордостью.

Это был единственный случай, когда отец приблизил ее, посадил к себе на колени. Память такой редкой, отцовской теплоты и его объятий по сей день хранится в ее сознании и чувствах. И сейчас она думает, что тогда отец предчувствовал, как коротка человеческая жизнь. Ведь уже через несколько недель после этой поездки он слег и уже больше не встал. Он ехал прощаться с братом. Но почему он взял ее с собой? Быть может, из-за того, что своим характером она во многом походила на дядю. «Бертель похожа на дядю Альфреда», – эта фраза часто повторялась в доме.

В тихом городке дяди Альфреда стоят низкие домики. Небольшие огражденные огороды и садики окружают каждый дом. Пустые улицы, кажется, погружены в дремоту.

Она сняла номер в гостинице «Эксельсиор». Старый холл и тени прошлого тревожат Наоми. С портрета на стене смотрит на нее Наполеон, под которым написано: «В этой комнате останавливался Наполеон». Одиночество откликается в ней усиленным сердцебиением. В большом зеркале отражается ее бледное похудевшее лицо, испуганные глаза и не расчесанная черная шевелюра.

«Город наш вычерчен в форме раскрытого веера», – сказал дядя отцу и ей, и в ее детском воображении нарисовался целый сказочный городок из балетного спектакля. И в нем балерины обмахиваются веерами из слоновой кости, лица их пылают, и дамы в кринолинах танцуют под музыку.

Что делать, воображение – проклятие ее жизни. Кто-то что-то обронит в разговоре, и она, уже не может остановить полет фантазии, не слышит, что ей говорят. Некто выскажет мысль, и воображение ее тут же становится на пуанты или просто начинает плясать. Всю жизнь она борется с картинами и голосами, приходящими неизвестно откуда. Эти приступы фантазии атакуют ее неожиданно, и она тут же отключается от собеседника.

«Наоми, где ты?» – Израиль хочет освободить ее из плена воображения. «Скажи мне, это тебе поможет?» – пытается он вызвать ее на разговор. Она молчит, но он упрям. «Ты не встанешь, пока не скажешь мне». Он знает, в чем ее проблема. Вся ее жизнь наполнена картинами, которые внезапно, без всякого предупреждения, захватывают ее мысли.

Прошлое наплывает на нее со всех сторон. В той поездке с отцом в Карлсруэ все в ее глазах выглядело странным, чуждым, колдовским и таинственным. «Ашомер Ацаир» в Она вспоминает, что дядя Альфред показался ей странным, да и отец ее здесь выглядел незнакомым, иным, чем всегда. Они с дядей говорили о драгоценностях какой-то покойной тети Гермины. Дядя Альфред дал Наоми шкатулку с драгоценностями, наследство тети, поскольку Бертель-Наоми была самой младшей из девочек. Она же вовсе не тянулась к драгоценностям, объясняя это тем, что в молодежном движении запрещено их носить. Это считается буржуазным предрассудком. Отец передал драгоценности в руки старшего сына. Их присоединили к семейным ценностям в сейфе швейцарского банка.

В романе она меняет некоторые детали, Шкатулка с драгоценностями становится наследство, которое получила бабушка, дочь профессора и жена деда Якова. Этой коробкой драгоценностей, которые дед называл «драгоценностями тети Гермины», она с Бумбой играла в детстве.

Странные ощущения приходили во время работы над романом. Они не улавливались, исчезали, ей не сразу удавалось облачить их в четкие слова. Но рука знала свое дело. Рука писала, рука говорила ясно то, что чувствовала душа. Рука сохраняла равновесие между воображением и реальностью и отлично выражала коснувшееся ее волшебство, свалившееся на нее неизвестно откуда. Тайные уголки души наполняются ранами и тоской, обретающими имя.

Она предполагала провести в Карлсруэ всего лишь день, но осталась на неделю. В дремотном городе дяди Альфреда она чувствует прошлое. Наоми пишет об иудаизме и вновь возвращается к конфликту между семьями отца и матери.

Отец ее был далек от традиций предков, а мать выросла в традиционной семье, в городке, где половина жителей была поляками, а другая половина – немцами. Родители матери говорили на языке идиш и молились на древнем иврите. Наоми чувствовала, что отец находился в разладе с самим собой. Мать отрезала себя от своих родителей, от их культуры и окружения, решившись выйти замуж за отца. В глубине души, Наоми была уверена в том, что отец чувствовал свою любовь к жене, как вину. И он жаждал ее искупить.

Днем и ночью трудилась Наоми над этими главами, самыми впечатляющими во втором томе романа. Она создает образ дяди Альфреда, профессора, одиноко живущего в Карлсруэ и размышляет о величии иудаизма. Наоми дает волю воображению. Что-то мешало совместной жизни отца и матери. Наоми уверена, что разрыв со своей семьей висел тяжким грузом над жизнью матери. Она рассказывала детям о деде и бабке, братьях и сестрах, которых она оставила в прошлой жизни, взяв с собой лишь душевнобольную сестру Бианку. Девочка все время спрашивала о дедушке и бабушке. И то, что на похоронах матери присутствовал лишь ее отец и один из братьев, тяжело переживается Наоми.

Отец Наоми, так и не простил родителей жены. Спустя несколько лет после ее смерти, он послал им примирительное письмо, но не получил никакого ответа. Наоми старается в романе привести к примирению мертвые семьи. В письме отец Наоми пытается повиниться за побег старшей дочери из отчего дома.

Рассказ о Карлсруэ соединяется с рассказом о порванном и обветшалом молитвеннике, найденном ею у синагоги на улице Рикештрассе. Учитель иврита раввин Хаймович читал обрывки молитв и объяснял, что по еврейской традиции старые священные книги хоронят в земле. Она решила похоронить молитвенник в день своего рождения, в надежде, что Бог принесет выздоровление больному отцу. Реувен сопровождал ее в старый еврейский двор, где они и похоронили молитвенник.

В романе она ищет закопанный евреями клад вместе с немцем по прозвищу «граф Кокс». Они находят ветхую книгу на иврите и решают, что в ней описаны спрятанные сокровища.

Она привозит «клад» с собой и просит дядю Альфреда расшифровывать найденную «графом Коксом» погребенную в старом еврейском дворе священную книгу.

Иоанна вскрикивает: «Что? Так это молитвенник, дядя Альфред, а не книга о потерянных сокровищах евреев?»«Сокровища не потеряны. Сокровища вечны».

Дядя Альфред учит ее, что погребенные в землю книги живы. Значит и мама, погребенная в землю, жива и существует рядом с ней, точно так же, как священные книги и молитвенники. Всё у евреев наоборот: погребение дает жизнь.

«Слушай Израиль, Бог наш един», – дядя Альфред читает по выкопанной из земли священной книге, и огонь древней истины обжигает девочку. Ясная картина встает перед ней. Но этот «клад» противоречит принципам ее молодежного движения. Реальность и воображение соединяются в великой мощи иудаизма. Тетя Гермина была одинокая богобоязненная женщина. Всю свою жизнь она помогала верующим евреям – хасидам, и свои драгоценности передала в наследство дяде Альфреду на сохранение, как сохраняют веру – от поколения к поколению. Иоанна еще мала, чтобы ощутить величие иудаизма. Она не знакома с традициями и сокровищами предков, и потому еще не готова принять драгоценности, переходящие от поколения к поколению.

Иоанна поворачивает ключик в замке шкатулки, и глаза её расширяются. Кольца и ожерелья, серьги, колье и браслеты, жемчужные обручи для волос и перламутровые заколки. Словно пещера чудес раскрылась перед ней. Иоанна уже не чувствует темноту дома и уличную пустыню. Она надевает на шею красное коралловое ожерелье, подвешивает к ушам золотые серьги с бриллиантами, и скрепляет свои лохматые волосы перламутровым обручем Господи! Как сияет ее лицо. Большими глазами взирает она на свое чуждое ей сверкающее отражение.

– Все это будет твоим, – шепчет дядя. Нет, это голос не дяди, а тети Гермины доносится к ней из кресла, стоящего возле окна. Иоанна поднимает крышку верхнего отделения шкатулки, обтянутого тканью фиолетового цвета, и вот… веер из слоновой кости на дне! Веер тети Гермины обмахивает лицо Иоанны, и сонный город-веер просыпается. Молодые дамы с румяными лицами танцуют в кринолинах под музыку оркестра, и с ними – Иоанна. Ей жарко, голова у нее кружится в ритме вальса. «Танцуй, – шепчет тетя Гермина, – танцуй, дочь моя, веер замкнул тебя, и ты отсюда не выйдешь». Веер закрывается над ее головой и глаза закрываются.

Голоса! Всегда эти голоса! Голоса, которые приходят к ней неизвестно откуда и обращаются к ней. Эти странные голоса говорят, что ей делать. И она им всегда подчиняется. Она слышала их еще малышкой, и подчинялась им, из-за них у нее было много неприятностей. И была история с учебником географии. Ей было тогда семь лет. В учебнике было написано большими буквами «Главным продуктом питания в Швейцарии является мелкий и крупный рогатый скот». И она видела перед собой чудовище, глотающее и глотающее овец, и коров, и коз. И голос ей сказал, не открывать больше никогда эту книгу. И она ее не открывала. Сидела перед закрытой книгой, и учитель отчитывал ее, наказывал, вызывал отца в школу, и все сердились. Иоанна хочет открыть книгу с тем чудовищем, но голос говорит: нет! Иоанна ему подчиняется.

Не всегда эти голоса были добрыми. Иногда они приказывали ей совершать большие грехи. Но когда она вошла в Движение, многое изменилось. Не то, чтобы исчезли голоса. Наоборот! С тех пор не оставляли ее в покое. Но они были добрыми, нашептывали чудесные вещи и уносили ее душу в изумительные края. До того, как она встретила графа-скульптора. С этого момента прекратились добрые голоса. Больше она их не слышит, словно они рассердились на нее, что она их предала. И сколько она не призывает их и просит, чтобы они с ней говорили о чудесных вещах, они не приходят.

– Ты отсюда никогда не выйдешь! Ты отсюда никогда не выйдешь! – слышен голос тети Гермины.

Жарко и душно под тенью веера. Свет мигает. Неожиданно сотрясаются стекла. Над городом возникли облака, и вот уже капли стучат в окно.

– Нет! – кричит Иоанна на свое отражение в зеркале. – Меня не заточат здесь, в этом заколдованном доме!

Торопясь, она срывает с себя драгоценности тети. Шкатулка со стуком захлопывается. И снова она, Иоанна, в синей юбке и белой рубашке. После того, как она спрятала шкатулку глубоко под перину бабкиной кровати, наконец, вздохнула с облегчением. Там же, под периной, спрятана книжка «графа» Кокса, привезенная ею с собой.

Девочка Иоанна мечтает уехать в страну Израиля, восстановив связь поколений.

Встреча с дядей Альфредом, знатоком Священного Писания и Талмуда, производит неизгладимое впечатление на девочку. И еще сыграет большую роль в ее жизни.

Наоми никак не может унять зуд, до крови раздирает ногтями кожу. Чем сильнее переживания детства, тем более воспаляются гнойные раны. Мешки под глазами набухают и чернеют. Она без конца ходит по комнате, размышляет, вспоминает, обдумывает.

Юнкеры-землевладельцы требовали спасения и освобождения Германии. Во имя Германии они призывали к уничтожению всех политических партий, к возвращению традиций немецкой честности, прямоты, самопожертвования и воинской силы. Юнкеры вспоминали войну, ударные батальоны в Арагоне, отборные подразделения, воевавшие на Балтике, генерала Гинденбурга, который вел к победам в восточной Пруссии. Они вспоминали имена прославленных героев, воевавших против Веймарской республики, опозорившей Германию подписанием Версальского соглашения. Тяжелые мечтательные глаза юнкеров окидывали широкие поля до горизонта, яркие пятна зелени лесов.

Веки Наоми опускаются на глаза, красные от недостатка сна. Мозг ее лихорадят картины: с высокого холма, в середине равнины, спускается группа землевладельцев. Они разного роста, но все одеты в меховые шубы, опоясанные широкими поясами. К ним приближаются светловолосые прусские офицеры. За плечами юнкеров охотничьи ружья: они возвращаются с охоты.

Еврейство Германии было либеральным, и его молодежь воспитывались в духе либерализма. Их идеалом был человек положительный во всех смыслах, целостный духовно и физически. До прихода Гитлера к власти, немецкие евреи не испытывали необходимости покидать Германию. Они пустили глубокие корни в германскую культуру, и в значительной своей части были весьма далеки от иудаизма и всего еврейского. Внезапно, еще до Первой мировой войны, когда еврейство Германии было на вершине своего расцвета, появились евреи, которые почувствовали, что они чужие в этой стране. Отчужденность, но теперь уже между евреем и израильтянином, пришла в молодое еврейское государство.

Наоми приступает новым главам. Германия скатывается в бездну. Гейнц, коммунист Эрвин и священник Фридрих Лихт, едут в восточную Пруссию чтобы отдохнуть и подумать о будущем в пасторальном городке, в усадьбе Якова Френкеля.

Гейнц впервые сталкивается с антисемитскими насмешками со стороны некогда доброжелательных соседей по усадьбе. Впервые, чувство унизительной вторичности охватывает его. И это – чувство еврейской судьбы.

Охотничий азарт усиливается с минуты на минуту. Охотники приближаются к болотам и озеру. Лай псов и залпы учащаются. Крики охотников становятся все более ясными. Друзья различают голос графа Эбергарда, вовсе не такой спокойный, каким был раньше. Азарт погони слышен в нем. Сейчас они уже в самом центре охоты. Неожиданно проносятся между деревьями всадники и тут же исчезают. Эрвин вдруг ударяет рукой по корявому стволу дерева, словно собирается с помощью боли вернуть себе ясное сознание. Только лицо Гейнца безразлично.

– Сегодня отличная охота, – говорит граф гостям.

Никто ему не отвечает. Только псы бегут за ним с высунутыми языками. На миг возникает темная гибкая фигура – и ее уже нет. Праздник убийства в замершем безмолвно лесу. Вероятно, граф Бодо со своей братией завершили истребление живности восточной Пруссии.

– Почему вы не участвуете в охоте? – спрашивает Гейнца граф Эбергард, удивленно взирая на ружье деда, обвисшее у того на плече, – вероятно, вы давно не охотились?

Граф явно насмехается над ним. Граф знает, кто он. Несколько юнкеров появляются из-за деревьев, и граф знакомит их с гостями.

– Леви, – представляется Гейнц жёстким голосом.

Юнкеры почтительно здороваются. Они рады, что граф привез в лес молодых охотников, они даже очень рады. Они смотрят на ружье Гейнца.

«Теперь они знают все, кто я. Чего они так на меня смотрят?!» – и кровь стучит в висках Гейнца.