Текст книги "Королева в раковине"

Дед, стоявший у окна, обернулся и закричал:

– Никто не оставит дома! Все остаются здесь!

Фрида повысила голос:

– Никто не возьмет моих детей! Вы не уедете ни в какую Америку!!!

– Я уеду только в Палестину! – закричала Бертель.

Ей в ответ закричали:

– Хватит, хватит!

Дед неподвижно стоял у окна. Пламя свечей создавало колеблющиеся тени на его спине, сгорбившейся за последний месяц. Голоса затихли.

Филипп зачитывает завещание. Отец просит Лотшин положить заботу о Бертель, как печать на свое сердце, по библейскому выражению, обеспечивать ее всем необходимым. Солидная сумма денег положена на ее имя через суд, на специальный счет для сирот – чтобы обеспечить продолжение ее учебы в гимназии и университете. Время неспокойное, банки терпят крах один за другим. Поэтому Артур положился на учреждение, которое работает на основании закона.

Бертель ходит по улицам как потерянная. Любое объятие, поглаживание по голове, проявление любви родителей к их детям доставляют ей острую боль. Тоска и любовь к отцу влечет ее в его кабинет. Глаза родителей следят за ней из позолоченных рам. Осторожно она присаживается на кожаное кресло и, как отец, поглаживает тигровую шкуру на коленях. Она скрывает, что в медальоне, висящем на золотой цепочке на ее шее, портрет отца, вставленный ею в день его смерти, – чтобы не сказали о ней, что она слишком мягкосердечна.

В доме все меняется. Гейнц выходит на работу и на деловые встречи в черном костюме, жилетке и бабочке, в белой рубашке. Дед убрал цветок из лацкана своего пиджака, все чаще погружается в раздумья и принимает друзей покойного сына. Один раз в месяц он устраивает вечер памяти Артура, посвященный интеллектуальным беседам. Дед охвачен беспокойством: Лотшин похудела. Ходит в черном, по обычаю христиан, с печальным выражением лица, не выпуская из рук серебряного мундштука, не переставая курить, так, что кончики пальцев пожелтели от никотина.

Дед удивляется ей, принцессе, превратившейся в ворчливую хозяйку. Старшая дочь заняла место Фриды, которая в последнее время заметно постарела, стала медленно двигаться. И выглядит она болезненно. Лотшин обходит комнаты, и любой беспорядок выводит ее из себя. Она приказывает служанкам лучше убирать дом и до блеска натирать мебель. Она выговаривает Бумбе за то, что его комната захламлена вещами.

Дед, центральная фигура в жизни дома, пытается вернуть эту жизнь в нормальное русло, согласно его пониманию.

Железные правила, установленные Артуром, всем надоели. Теперь дети покупают себе одежду и обувь тогда, когда им заблагорассудится.

Дед не придерживается ужинов, "полезных для здоровья", которые отец навязал в обязательном порядке детям. Место яиц, копченой рыбы, различных сыров, помидор и огурцов, спаржи, хлеба и горячих напитков заняли бульон, мясные блюда и десерт. Дед взял за правило рассказывать во время ужина о своих предках, которые поселились в Силезии в семнадцатом веке. В один из вечеров смех вернулся в столовую.

Бертель попросила деда пожертвовать Основному фонду Израиля и, чтобы уговорить его на значительную сумму, сказала: "Можно там увековечить твое имя посадкой деревьев". Дед хохотал до слез.

– Слышали ли вы о дяде Луи Више? – обратился он к сидящим за ужином домочадцам и рассказал о тете Берте, которая была немного горбата и потому ее выдали замуж за дядю Лео из Равенсбурга. В этом городе еще с рыцарских времен все евреи занимались шитьем и вязаньем и неплохо зарабатывали. Когда же мода изменилась, они превратились в нищих, и потому бедный портной Лео Виш согласился взять в жены горбунью Берту, которая, естественно, была богатой. Понятно, что он ее не любил и не уважал. Благородная семья утешилась тем, что у этого бедняка из Равенсбурга аристократическое имя. Тетя Берта поменяла имя Лео на – Луи, по имени короля Франции.

Дед разрезал мясо на ломти, положил порцию на тарелку Лотшин и продолжил рассказ:

– Так Берта переехала в Равенсбург. В этом городе она построила роскошный дом и королевой расхаживала по комнатам, украшенным в стиле короля Людовика. Потомков у тети Берты и дяди Луи не было, но не из-за горба. Она не могла себе позволить посещать скромную комнатку мужа в дальнем углу дворца. Более того, аристократка тетя Берта изъяснялась только на отличном французском языке, а Луи Виш говорил только по-немецки. Однажды бедняге улыбнулось счастье: он выиграл в лотерею. В единый миг он стал одним из самых богатых жителей городка, и все богачи открыли ему двери. И даже тетя Берта предоставила ему приличную комнату. Уверенный в себе, Луи Виш соблазнился покупкой леса, рядом с городком, решив заняться торговлей древесиной. Но зима, обильная ливнями и снегами, лишила возможности заняться рубкой леса, а летом вспыхнул пожар, и лес выгорел дотла. Лишившись богатств, дядя Луи вернулся в свою убогую комнатку.

Дед многозначительно посмотрел на Бертель и сказал:

– Мне не нужны деревья моего имени, я не дядя Лео Виш.

Дед жалеет внуков. Сиротство порождает солидарность, к тому же у каждого возникает чувство личной ответственности. Эльза учится художественному шитью в одном из самых престижных салонов Берлина.

Бертель проводит все больше времени в молодежной организации.

Бумба, способный мальчик, любимый учителями и товарищами, начал приносить из школы отличные оценки.

Руфь оставила дом, купленный ей отцом в западном Берлине, развелась с мужем Артуром и живет с сыном Гансом в семейном доме.

Гейнц взвалил на свои плечи все заботы о семье.

В отношении фабрики дед проявляет осторожный оптимизм, Гейнц же весьма пессимистичен. Из окна фабричной конторы он все время наблюдает за нацистами, которые сходят с поезда вместе рабочими. Нацисты же наблюдают за рабочими и движением вагонеток, скользящих в противоположных направлениях по стальным тросам с коксовых терриконов, за высокими квадратными трубами, вздымающимися над литейным цехом, пускающими густые клубы черного дыма в небо. Нацисты постоянно толпятся у станции железной дороги по соседству с фабрикой. Они следят за цепочками вагонов, везущих сырье к доменным печам.

И Гейнц мысленно продолжает спорить с отцом, который до самой своей смерти уверенно говорил:

– Это переходный период, и он скоро минует нас. Все же есть духовная реальность, все существует по законам человеческого и исторического разума.

Гейнц считает, вопреки мнению отца, что законы разума перестали действовать. Из окна конторы он следит за подъемными кранами, поднимающими и опускающими стальные листы, за густыми клубами черного дыма, восходящего к небесам, и с горечью думает об иллюзиях отца.

Внешне дела идут нормально: печи пылают, тяжелые молоты работают в полную силу, железо плавится, чумазые от копоти металлурги, с красными от пекла глазами, формуют его в различные изделия, даже в обоймы для патронов. Прибыли фабрики достаточны, но большую цену Гейнц платит, чтобы сохранить высокий уровень жизни семьи. В костюме с иголочки он выезжает по вечерам в места развлечений с целью расширить экономические связи с влиятельными людьми.

Гейнц отдает себе отчет в том, что двери в мире бизнеса открываются перед ним благодаря его европейской внешности – шатен с голубыми глазами и широкими плечам спортсмена. Не носила бы их фабрика имя прежнего владельца "Мориц Хольц", естественно, еврея, продавшего дело деду пятьдесят лет назад, не было бы подозрений, что и Гейнц – еврей. В эти трудные дни не приходится выбирать промышленников и бизнесменов, с которыми приходится иметь дело.

Адвокат Функе и офицер республиканской полиции часто посещают их дом. Гейнц требует от домочадцев быть с ними приветливыми. Бумба с воодушевлением отвешивает им поклоны. Бертель ни за что не хочет им кланяться. "Я еврейка и сионистка, и никакому христианину не сделаю книксен". Лотшин заняла место пожилой секретарши фабрики, проработавшей там тридцать лет. Брат и сестра трудятся в полной гармонии, ибо между ними давно существует душевная близость, особенно после того, как она рассталась с Йосефом.

Еще неделю назад между братом и сестрой существовало напряжение. Лотшин, девушка мягкая и добросердечная, влюбилась в этого недалекого и легкомысленного гостя из Израиля. В доме все были удивлены. Йосеф, сельскохозяйственный рабочий, который родился и вырос в Палестине, был послан в Европу для того, чтобы перенять опыт развития сельского хозяйства. Он попал на ферму Брайланд, простиравшуюся на огромной территории, на которой выращивали в теплицах редкие растения из Азии. Йосеф прибыл в Германию. В выходные он торопился в Берлин, где бурлила жизнь. В клубе «Бар-Кохба» израильтянин встретился с Лотшин, и они влюбились друг в друга с первого взгляда. Принцесса пошла, как сомнамбула, за обладателем красивого лица, широких плеч, стальных мускулов. Особенно ее привлекала его открытость и веселый нрав. Таких мужчин она не видела раньше в своем окружении. Девушка, которая еще недавно предпочитала проводить время в созерцании зимнего сада на большой застекленной веранде, отказываясь от приглашений назойливых ухажеров в театр, в кино, на танцы, теперь проводила время с этим необразованным плейбоем в барах и ночных клубах, отвергаемых ею до его появления. Все в доме сердились на нее. Гейнц просто выходил из себя. Его сестра уединялась с этим легкомысленным мужланом в зимнем саду, созданном отцом для красавицы матери, замершей на портрете. Он указал ей на это, упрекая, что она приносит боль и без того опечаленным домочадцам. В ответ она прочла ему нотацию, мол, он, как почтительный брат, должен уважать человека, близкого ее душе.

История становилась все запутанней. Кибуцник из Палестины поколебал покой дома Френкелей. Филипп не мог вынести его присутствия и покинул дом после того, как понял, что Лотшин стыдится его. Жилы вздулись на его висках, когда она представила Йосефа уважаемым гостям как члена молодежного движения, куда ходит Бертель. Тот сидел в шортах среди почтенных гостей, вмешивался в их разговоры, повышая голос, ибо никто не обращал на него внимания. Его поведение вызывало стойкую неприязнь, вплоть до отвращения, особенно во время трапез. Он ел с открытым ртом, отпуская при этом скабрезные шутки, над которыми сам же хохотал, говорил громко, шокируя всех, от мала до велика.

– Он явно не подходит нашему дому, – категорическим тоном сказал Артур.

– Он грубиян, – поддержала его Фрида, – не к лицу дому Френкелей.

Шокированная его одеждой, стуком его тяжелых ботинок, она цедила сквозь зубы: "Пришел нацист". Дед сделал ей выговор за то, что она прилепила кличку "нацист" еврею, и только сказал:

– Если в Палестине есть такие типы, как он, нечего туда ехать.

Бумба тут же среагировал:

– Он идиот.

Кудрявые сестрички-близнецы смеялись:

– Бертель, ты хочешь уехать в Палестину, к Йосефу?

Огрызаясь, Бертель бормотала:

– Он мне не нравится.

Лотшин же потеряла голову, поехала в Кёльн в середине недели, чтобы встретиться с любимым. Его послали в Голландию научиться выращивать цветы, и красавица поехала вслед за ним.

Семья пребывала в беспокойстве. Каждый раз, когда Гейнц вмешивался в ее отношения с Йосефом, Лотшин реагировала странно. Ее мягкий голос переходил в крик. Мечтательные голубые глаза вспыхивали, и краска заливала лицо. Она сопровождала своего красавца от одного погребка к другому. Возвращалась за полночь, стараясь не попадаться на глаза домочадцам, которых сильно беспокоили перемены в сестре. Он даже забыла про цветы в зимнем саду, за которыми раньше ухаживала.

Но после смерти отца кончилась и история с Йосефом. Она обладала тонкой натурой и не выдержала его легкомыслия. Захотела, чтобы он разделил с нею траур по отцу, но поняла, что парня интересует лишь наследство. Тогда она передала через Бертель, чтобы он не мешал ей нести траур. С этого момента напряжения между братом и сестрой как не бывало. Она ведь была его правой рукой, участвовала в деловых встречах, как бы смягчая острые углы своей красотой в момент подписания соглашений. Иногда речь шла о сотрудничестве с теми, кто поддерживал нацистскую партию. Напряжение вокруг переговоров, происходящих в кабинете отца, ощущалось всем домом – до того момента, когда поднимались рюмки с первоклассным французским коньяком, означающим успех сделки.

Глава восьмая

Клуб сионистской молодежи прекращает свою деятельность. Говорят, что Гильда Павлович, возглавляющая движение скаутов, влюбилась в израильтянина, члена кибуца «Мишмар Аэмек», «Страж долины», Мордехая Шенхави. И под его влиянием решила объединить организацию с большим клубом движения «Ашомер Ацаир» – "Молодой Страж " – на улице Бруненштрассе, в торговом районе северного Берлина. Гейнц теперь отвозит Бертель в клуб Социалистической сионистской молодежи. Главное, чтобы сестра находилась в еврейской среде.

Сквозь затхлый запах плесени на лестничном пролете они проходят в помещение всемирного движения еврейских скаутов «Ашомер Ацаир». Бертель взволнована, ощущая дух движения. Ивритские буквы на плакатах, развешанных по стенам, привлекают девочку. Она останавливается и читает: «Долина труда», «Земля, текущая молоком и медом». Она складывает букву к букве, слово к слову, и с непривычной новой радостью читает фразы. Здесь с пафосом говорят о покорении пустующих земель Святой земли, о новых корнях в этой земле, о политике.

Новое движение воспламеняет воображение.

Оно зовет вернуться на землю Обетованную, к простому труду, призванному вдохнуть жизнь в пустыню, превратить малярийные болота в леса и плодоносные поля. Коллектив и новое общество – воплощение мечты. Впереди реальный труд.

Вокруг девочки бурлят страсти. Идеологи нового иудаизма говорят то же, что и тетя Брин. Страна Израиля вовсе не сказка, как говорил отец. Бертель восхищается историей испанского рыцаря из Гранады Иоанна Понсека, который узнал, что предки его были евреями. Он пошел по следам еврейских изгнанников из Испании и вернулся в лоно еврейства. И она, Бертель, пустится в странствие по следам изгнанных евреев. В Палестине ей не будут кричать вдогонку: «Ицик жид, Ицик жид! Евреи, убирайтесь в Палестину!»

Бертель – член нового молодежного движения. Это воспламеняет ее сердце и в то же время осложняет ее положение. Внезапно ей становится ясно, что еврейский народ един, но в германском обществе есть разные евреи. Есть евреи конфекционисты, и есть восточноевропейские евреи, отличающиеся от богатых евреев. Она пока еще маленькая девочка и не понимает разницы между ними. Она продолжает гадать, кто этот еврей, останавливающий отца на улице, – конфекционист, из восточной Европы или буржуа. Здесь, в движении, она впервые сталкивается со сложностью и мозаичностью еврейской общины. Но при этом община едина в своих целях. Здесь она не может сказать себе, что она подобна простым евреям, которые так и не вросли ни в германскую, ни в высокую западноевропейскую культуру.

Картина единой еврейской нации с единой культурой и своей землей выстраивается в ее сознании. Ее тянет в общество восточноевропейских евреев и в то же время ей тяжело находиться среди них. Они одеваются безвкусно, не следуя за модой и не соблюдая никакого стиля в одежде. Бертель раздражают чужие запахи, громкие разговоры на каком-то жаргоне… Но шаг за шагом она убеждается в их душевном превосходстве, и ее охватывает чувство собственной неполноценности перед силой их веры, которая очаровывает пламенной искренностью. В ее сердце пробуждается зависть к очарованию простой жизни. Особая атмосфера царит в их домах. Простые еврейские матери подают детям скромную еду. Они ее соплеменники, они – евреи настоящие. А кто она, Бертель? Дочь в ассимилированной буржуазной семье. Она принадлежит к слою богатой буржуазии, которая по самой своей сущности аморальна! Так им внушают воспитатели в социалистическом сионистском движении. Душа ее неспокойна. Но чтобы хотя бы частично быть причастной к великой идее, она готова сдерживать свою неприязнь и не быть все время в оппозиции.

Тяжело ей оставаться такой, как все. Ее, увы, выделяет буржуазное происхождение. Она просит Гейнца купить ей ранец, покрытый коричневым кошачьим мехом, как у всех, но тот не соглашается.

Он говорит, что неприятный запах этого ранца не позволяет держать его дома и купил ей ранец из настоящей обезьяньей шкуры в магазине эксклюзивного клуба Вондерфогель. Все подразделение Бертель стояло в очереди, чтобы погладить настоящую обезьянью шкуру и подержать ее ранец, более легкий и удобный.

«Балуют ее», словно говорили их лица. Дома она устроила скандал, кляня буржуазные замашки дома, которые вызывают лишь зависть у одноклассников.

Кудрявые сестрички сделали ей выговор:

– Ты такая, какая есть. Ты из богатого дома и не можешь, да и не должна быть иной.

Всемирное сионистское социалистическое движение "Ашомер Ацаир" целиком захватило Бертель своей великой идеей. Форма – темная рабочая рубашка, синий галстук с эмблемой движения, пряжка с изображением "магендавида", ремень, закрепляющий синюю юбку, длинный острый кинжал в кожаных коричневых ножнах, темный плащ, ботинки, подбитые гвоздями – не нравится семье. Эта форма со всеми ее металлическими аксессуарами придает ей уверенность и чувство принадлежности. Она преклоняется перед самоотверженным трудом инструкторов.

Соревнование между сионистскими молодежными клубами достигло пика. Вожатые денно и нощно рыщут по улицам, решительно и энергично отыскивая уличных детей, бросивших учебу. Им движение предоставляет убежище и теплый дом.

Бертель нравится, что "Ашомер Ацаир" отличается четкими политическими принципами, дает образование широкого профиля, идеи его оригинальны, – и все это открывает ей дорогу в среду инструкторов. Несмотря на то, что Бертель явно отличается от остальных детей, взрослые относятся к ней с уважением. Более того, она гордится дружбой с вожатой Любой, которая пользуется особым авторитетом в движении. Люба снимает жилье в рабочем районе, живет в ужасной тесноте. Питается почти одной селедкой! Но иногда она позволяет себе на время забыть об идеологии, которая, можно сказать, испепеляет ее душу, чтобы насладиться нормальной едой в богатом доме. Утром служанка Кетшин подает ей в комнату булочку, масло и стакан кофе с молоком. Люба – желанный гость в доме Френкелей. Даже собаки Лотэ и Цуки относятся к ней, как к остальным домочадцам, – виляют хвостами, крутятся вокруг ее ног, выражая радость общения с ней, обнюхивают ее и мотают головами.

Люба смотрит на портреты матери, взирающие со всех стен, и понимает душевное состояние Бертель. Девочка рассказывает ей, со слов Лотшин, об их покойной матери. Люба поджимает губы, когда ее спрашивают о ее родителях в советской России. Гордится она лишь тетей и ее родством с героем Йосефом Трумпельдором. Бертель не знает никого, кто бы обладал таким чувством собственного достоинства и уверенностью в себе, как Люба. Она защищает девочку от унизительных замечаний других инструкторов и проявляет к ней повышенное внимание. Часто спрашивает:

– Почему ты грустишь? Ты – большая умница, тебя все ценят, предлагают всяческие должности.

Даже терпеливо пыталась научить ее ездить на велосипеде, но, отчаявшись, бросила это занятие.

Люба отличается от всех остальных инструкторов. Они ставят во главу угла сионизм, освоение земли Обетованной, говорят о спасении евреев и репатриации в страну Израиля, но мало уделяют внимание учению Карла Маркса. В отличие от них, Люба все время делает упор на свободу, всемирную классовую борьбу и, конечно же, на советскую Россию, которая освободит мир от рабства. Люба читает воспитанникам лекции по истории классовой борьбы от самых начал человечества, о развитии от примитивного общества к промышленной революции, и ее большие голубые глаза вдохновенно сверкают. Душа ее трепещет, когда она говорит об отце коммунизма в большевистской версии Владимире Ильиче Ленине. Она вся светится, рассказывая о чуде революции Сталина: «Не было в мире такого вождя». Она славит превращение России из отстающей от всего мира бедной сельскохозяйственной страны в промышленное государство прогресса и детально описывает изменения, которые Сталин внес в общественное устройство. Она не забывает, Боже упаси, похвалить коммунистку Розу Люксембург, которая погибла героической смертью, ее убили в Германии, и тело бросили в реку.

Бертель видит эти искры вдохновения в глазах Любы и тоже хочет ощутить в душе пролетарский рай советской России, который Люба подкрепляет цитатами из Маркса и Энгельса. Садовник Зиммель дал ей "Коммунистический манифест", который она проштудировала пять раз, чтобы в душе ее звенели погребальные колокола старого мира. Но всё, что касалось диктатуры пролетариата и всемирной классовой борьбы, было чуждо ее духу. Она просто не могла видеть в отце и деде, да и во всех своих предках людей зла. И Люба ставила своей целью изменить ход ее мышления, особенно потому, что она умница, хотя из буржуазного мира. Бертель в смятении, потому что Люба ненавидит буржуазию и при этом уважает их богатый дом и чувствует себя в нем преотлично.

В субботние и воскресные дни Люба возит ее на политические собрания на велосипеде, пробиваясь через крикливое уличное многолюдье. Потоки людей текут на массовые сходки, распропагандированные газетами, радио, объявлениями и листовками. Возбуждение, крики, националистические песни под красными знаменами с черными свастиками. Выстрелы в воздух, вздымающиеся кулаки, раненые, батальоны нацистов в своих формах с эмблемами заполняют центр Берлина. И вся эта бурлящая масса нарушает законы Веймарской республики. Но в обществе Любы она не страшится этого хаоса, коричневых рубах нацистов, их антисемитских призывов и песен.

"Христианство с позором предадим огню, и самого Иисуса – еврейскую свинью! Йуда! Ицик! В Палестину!"

Бертель шагает рядом с Любой, и подстрекательские песни против евреев отзываются болью в ее голове:

 
Черепа евреев, сынов дьявола расколем,
И тогда раскрепостится наша воля
И взметнется наше знамя во веки веков,
Когда кровь евреев потечет с наших клинков.
 

По воскресеньям они с Любой ходят в центральный парк Берлина Люстгартен на политические митинги. Это место для собраний социал-демократов и коммунистов. Но в нем свирепствовует хулиганье. В разных концах парка, взобравшись на ящики, орут ораторы, вздымая кулаки, – «Хайль Гитлер!» Хайль Гитлер!" Коммунисты потрясают ножками раскуроченных стульев.

"Сегодня Германия наша, завтра – весь мир!" – возбуждаются до истерики нацисты.

"Рот фронт! Рот фронт! – бушует красный фронт, люди в черных рубашках и красных галстуках с эмблемой "серп и молот". Возбуждение передается Любе, и она поет вместе со всеми:

 
Левой, левой, левой!
Пусть барабан гремит.
Под вражеские силы
Подложим динамит.
 
 
И натиск наш неистов
На буржуазный зад,
Идем громить фашистов,
И нет пути назад.
 
 
И там, на горизонте,
Встал человек с ружьем.
Врагов мы урезоним,
А палачей сожжем.
 

Нацисты отвечают:

 
Адольф Гитлер мощной волей
Укрепил сердца миллионов.
Красный фронт мы в прах расколем
Силой наших батальонов.
 

«Рот фронт! Рот фронт!» – неистовствуют коммунисты. «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!» – ревут нацисты. Своим ревом коммунисты и нацисты перекрывают крики националистов, социал-демократов и прочих групп, собирающихся в воскресенье в парке Люстгартен. Конная полиция в синих формах не задерживает знаменоносцев, размахивающих огромными красными флагами с не менее огромными черными свастиками, не трогают демонстрантов с плакатами, на которых красочно капает кровь. Под военные марши бесчинствуют нацисты в коричневой форме, гремят барабаны и трубы, возбуждая сброд, оглушая. Эти вопли, выстрелы в воздух стали ритуалом в парке, где разрешены политические выступления.

Бертель втягивается в этот водоворот вслед за Любой и тоже скандирует вместе с красными: "Рот фронт!". Она совершает нечто запрещенное – прячет в учебник по математике пропагандистский материал коммунистов. И надо же такому случиться, что именно ее учебник попадает в руки учительнице. Скандал: политическая пропаганда в стенах школы!

– Откуда у этой девочки, родившейся в буржуазном доме, коммунистические взгляды? – спрашивают вызванного в школу Гейнца.

Учителя, социал-демократы и поддерживающие дойч-националистов, торопятся выразить свое негодование, повторяя, что с таким воззрениями ей не может быть места в престижном учебном заведении. Она помалкивает, но в душе знает, что на самом деле ею владеет одна мечта: быть среди первопроходцев в стране Израиля.

«Кто я?» – вопрос национальной идентификации не дает ей покоя. В движении «Ашомер Ацаир» она находит духовное убежище, чувствуя себя в еврейской среде, но в ушах не умолкает завет отца: « еврейство – дома, вне его – ты немецкая девочка».

Она пытается преодолеть бытующее в доме отчуждение от еврейства. Праздники Израиля, отмечаемые в движении, ничего ей не говорят, исключая Судный день, святой для евреев. Иудаизм – загадка, которую она силится разгадать сама, ибо никто ей не может ответить на вопросы, не дающие покоя. Инструкторы учат, что единственным решением вопроса является "Ашомер Ацаир", ведущий к социалистической революции во всем мире:

– Мы, евреи, начнем осуществление социалистического идеала только в стране Израиля. В Германии же запрещена любая политическая деятельность.

Но весьма размыто понимание места иудаизма в социалистической или коммунистической идеологии, и вообще, непонятно, кто такой – еврей. Инструкторы отвечают:

– Жить в стране Израиля – это и есть быть евреем.

И настоятельно оберегают воспитанников от участия в политических демонстрациях. Несмотря на это, многие из них не могут избежать соблазна сходок под красным знаменем. Необычная атмосфере этих собраний пробуждает душевный подъем. Бертель тоже грешит этим, хотя нет ей никакого дела до чужих революций. С Любой или без нее, в форме молодежного сионистского движения она шагает в рядах коммунистов, пробираясь поближе к трибунам в парке Лостгартен, "парке желаний". И, слушая ораторов, она с радостью ощущает свою причастность к еврейскому сионистскому движению.

Реувен не очень-то умный мальчик, но его избирают в разные комиссии, ведь он первый готов помочь любому человеку или всему коллективу. В походах он шагает всегда рядом с мечтательной Бертель, несет ее ранец из настоящей обезьяньей шкуры, берет ее за руку, чтобы ускорить шаг. Он любит без конца болтать о том, что справедливо и что несправедливо. Он из семьи восточноевропейских евреев, хранящих заповеди, учится в еврейской школе общины на улице Рикаштрассе. Его общее образование хромает. Его ответы на вопросы примитивны и раздражают Бертель. Тем не менее, она относится к нему приязненно, так как он учит иврит, и друзья его живут в рабочем квартале Вединг. Реувен очень обязателен. Помогает матери Хане в мясной лавке, примыкающей к их квартире, ибо его отец болен. И еще. Он все время спорит с коммунисткой Любой, и всегда побеждает в споре:

– Знай, что среди коммунистов есть антисемиты, – говорит он, вызывая неудовольствие подруги.

На улице, где они живут, их еврейская семья единственная. И коммунисты и нацисты кричат им "Йуда, Ицик!" Только Реувену не кричат вдогонку, ибо он блондин и не похож на еврея.

– Ты лжешь, этого быть не может, – злится Люба.

– Пошли на нашу улицу, я тебя познакомлю с коммунистами-антисемитами.

Люба не соглашается, быть может, из боязни, что это окажется правдой.

Реувен вырывает Бертель из одиночества и замкнутости и везет на раме велосипеда через весь Берлин. Они вместе смеются над пьяницами с расстегнутыми штанами, орущими благим матом. Реувен жмет на педали велосипеда и умиляется всему, что видит вокруг.

– Послали меня за двумя бутылками пива. Всю дорогу бутылки бились одна об другую и орошали берлинские улицы пивом.

Бертель устает от его скучных рассказов и думает о том, как было бы здорово уединиться с книгой. Но Реувена уважают в подразделении, и ее раскритикуют, если она оттолкнет товарища лишь потому, что он скучен и неумен.

Реувена не интересует учеба, и она зря тратит время, общаясь с ним дома, куда он приходит в гости. Но не следует забывать, что парень многое умеет. Он хочет быть рабочим, стать в Израиле кибуцником, заработать, чтобы увезти туда родителей.

– Движение берет в страну Израиля и тех, кто не может себя содержать, – говорит Реувен.

Он без конца подчеркивает, что жизнь в Израиле нелегка, но это не разрушит его мечту, связанную с той землей. Она сравнивает свою мечту с его, и всегда при этом он пожимает плечами и твердым голосом развенчивает ее привязанности, объясняя, почему она не подходит на роль первооткрывательницы.

Да, он не очень умен, но понимает в еврействе. Его отец, Авраам, глубоко религиозный еврей. В еврейской школе их учат ивриту и молитвам. Он присоединился к Бумбе и Бертель на время летних каникул. Они проводят эти дни на усадьбе деда в Пренслау. Реувен потрясён: евреи едят трефное?! В хозяйственном дворе он отводит взгляд или закрывает лицо ладонями, чтобы не видеть свиней, а затем и их мясо на кухне у поварихи и экономки Агаты. Решительным тоном он заявляет, что даже смотреть на свиней – грех. В субботу Бог наказал ничего не делать. И Реувен не плавает в речке, не пишет, не катается на велосипеде или на телеге. Но в воскресенье он едет с дедом, Бумбой и рабочими в церковь, только чтобы не остаться на усадьбе со свиньями и всей скверной.

В церкви он стоит, остолбенев. В отличие от еврейского молельного дома, переступая порог церкви, мужчины снимают головные уборы, более того, мужчины и женщины сидят на скамьях парами и вместе молятся…

Неуверенность в себе не дает покоя Бертель. По мнению Реувена, в ней есть все аморальные черты буржуазии, и потому он считает своим долгом ее перевоспитать, привить ей коллективистское сознание, отучить ее от всех ее странностей.

Не так-то просто выкорчевать из нее этот корень зла. Вот, к примеру, послали ее с другими девочками группы завязывать беседы с религиозными девушками у входа в синагогу, перед тем, как они войдут внутрь для участия в молитвах. И что же она сделала? Не она уговаривает этих хранительниц заповедей вступить в движение, а они, почти без слов, убеждают ее пойти с ними молиться. Взволнованная, покрасневшая от молитв на древнееврейском языке, она вышла из синагоги и сказала Любе, что молитвы на иврите невыносимо прекрасны.

– Это не имеет никакого отношения к нам, – пресекла Люба ее восхищение, – это религия. Мы же первооткрыватели, и мы не молимся. В Израиле мы не будем верующими.

Бертель смолчала, явно несогласная с Любой. Разделение евреев на религиозных и атеистов вызывало в ней резкое внутреннее сопротивление.