Текст книги "Социальные и правовые аспекты постпенитенциарного контроля"

Б. Н. Алмазов, исследуя маргинализацию человека, обращает внимание на то, что «в этой среде (в среде уголовной субкультуры. – Д. С.) отличительным признаком выступает не враждебность к обществу, а равнодушие к тому, чем оно живет²⁹». Он также отмечает, что ««блатные» не прилагают каких-то специальных усилий для привлечения в свои ряды новичков, а тем более для их воспитания», люди с комплексом изгоя «сами липнут к носителям «правильного закона», а если таковых нет, то по наитию создают подобную социальную конструкцию, а затем уже совершенствуются в условиях «зоны», попасть в которую не особо-то и боятся, а по возвращении оттуда (обретении свободы) еще долго адаптируются к «оковам просвещенья»»³⁰. Таким образом, задача социального контроля заключается не только в необходимости обезопасить общество от повторных преступлений, но и оказать помощь как в бытовом и трудовом устройстве, так и в преодолении барьера, неизбежно возникающего вследствие отбывания зачастую длительных сроков лишения свободы.

Ежегодно в России освобождается из мест лишения свободы около 250000 человек, из них около 100000 – условно-досрочно³¹. Может ли общество навешивать ярлык изгоя на все возрастающее количество людей, совершавших преступления и отбывавших наказание? Как уже было показано, такое отделение нарушивших уголовные запреты членов общества будет приводить к количественному их нарастанию и качественным изменения внутри группы изгоев. Для небольшой группы людей изгнание нарушающего социальный запрет – вполне обычная форма реакции на такое поведение. Непринятие бывших осужденных обществом или группами людей изжить сложно или даже практически невозможно. П. А. Сорокин писал, что «в ответ на акты запрещенные мы реагируем в форме переживаний и актов вражды, недружелюбия и ненависти по адресу его субъекта; в нас самопроизвольно возникает желание отпарировать его незаконное нарушение и отомстить ему за его попытку»³². Такое неприятие для бывшего осужденного конкретизируется в следующих формах: 1) значительные затруднения в восстановлении социальных связей; 2) сложности при трудоустройстве; 3) атмосфера недоверия, настороженности, а иногда и враждебности; 4) ощущение своего более низкого социального статуса, неравенства с другими членами общества. Датский исследователь Торстен Колинд пришел к выводу, что возвращение бывшего осужденного, стремящегося к нормальной, законопослушной жизни, подчиняется социальным правилам «обусловленного принятия»: бывшие осужденные должны показать свою готовность к такой жизни³³. При этом «социальный механизм контроля, встроенный в «обусловленное принятие», также содержит скрытую угрозу отторжения изгнания из «нормального общества»»³⁴. Осужденный, вынужденный каждым действием доказывать свое исправление, находится в затруднительном положении. Другой стороной «обусловленного принятия» является то, что к бывшему осужденному предъявляются заведомо завышенные требования в части правопослушного поведения, отношения к исполнению социальных обязанностей и т. д. Малейший промах, ошибка человека будут восприняты обусловленно принявшими данного человека как отражение криминального прошлого.

Приведенные формы реакции общества на возвращение бывшего осужденного (от полного непринятия до обусловленного принятия) делают невозможной самостоятельную социальную адаптацию этого человека. Без помощи со стороны государства, местного самоуправления, общественных объединений возвращение освобожденного из мест лишения свободы проблематично. Такое содействие целесообразно осуществлять в рамках постпенитенциарного контроля. В ряде случаев государство следует социальной тенденции отторжения бывших осужденных, что формирует особые пути контроля, это можно увидеть на примере англо-саксонских стран. Противоречие между стремлением общества отделить от себя совершивших преступления и важностью процесса возврата бывших осужденных к нормальной жизни, думается, будет долгое время определять систему постпенитенциарного контроля не только в России, но и в других странах.

Непрекращающийся рост постпенитенциарного рецидива, также обусловливающий необходимость создания и развития постпенитенциарного контроля, тесно связан с приведенными выше факторами и отчасти является их главным следствием. А. П. Детков, анализируя показатели эффективности государственной политики в сфере исполнения уголовных наказаний, пришел к обоснованному выводу, что «есть основания говорить о кризисе уголовного наказания как основного способа борьбы с рецидивной преступностью, явно недостаточной эффективности специальной превенции»³⁵. Главным негативным последствием нереализованности цели превенции в отношении осужденных является рецидив. Постпенитенциарный рецидив чрезвычайно опасен. Во-первых, в подавляющем большинстве случаев он связан с тем, что ранее отбывавший лишение свободы осужденный теряет страх перед данным видом наказания, исправительная колония становится для него привычной, знакомой средой, а коллектив осужденных – естественным социальным окружением. Следствием этого является утрата восприятия лишения свободы как строгого наказания, превентивное начало данной санкции теряет свое значение, если не полностью, то в значительной степени. Во-вторых, социальные и криминальные связи, приобретенные за время отбывания наказания, сохраняются и после освобождения из мест лишения свободы, что опять же способствует совершению данным лицом новых преступлений.

Уровень постпенитенциарного рецидива является одним из наиболее адекватных показателей эффективности применяемых санкций. Нельзя не согласиться с мнением, высказанным М. Д. Шаргородским: «Для того чтобы рецидив мог служить критерием эффективности наказания, учитывать его следует иначе, чем это делаем в большинстве случаев. Процент рецидивистов среди всех осужденных имеет значение и необходим при понимании структуры преступности…, но он малопоказателен для общего анализа эффективности наказания» ³⁶. Таким образом, для оценки распространенности постпенитенциарного рецидива недостаточно одних лишь статистических данных, тем более, что они не содержат отдельного учета в разрезе данного вида рецидивных преступлений. Между тем цифры официальных данных МВД однозначно свидетельствуют о росте количества повторных преступлений, что является внешним фактором, обусловливающим необходимость принятия дополнительных мер противодействия рецидивной преступности. Данные за 2002–2014 гг.³⁷ демонстрируют непрекращающийся рост удельного веса ранее судимых среди общего количества выявленных лиц, совершивших преступления. В 2002 г. таких лиц было 20,8 %, в 2008 г. 23,8 %, а в 2014 г. 30,7 %. Другой статистический показатель – удельный вес ранее совершавших преступления среди общего количества лиц, расследование преступлений в отношении которых окончено, – дает еще более впечатляющий показатель роста: 2003 г. 27,7 %, 2008 г. 30,4 %, 2011 г. 40,7 %, 2013 г. 49,4 %, в 2014 г. 53,7 %. Данные ФСИН показывают другую закономерность. При общем сокращении числа осужденных впервые (с 356334 чел. в 2002 г. до 201101 чел. в 2014 г.) и во второй раз (с 204 079 чел. в 2002 г. до 142 172 чел. в 2014 г.)³⁸, наблюдается резкий рост осужденных три и более раз – со 125 729 чел. в 2004 г. до 207 860 чел. в 2014 г. ³⁹

Одни статистические данные не позволяют сделать обоснованный вывод о реальном уровне постпенитенциарного рецидива, в особенности при его исследовании в зависимости от вида совершенного преступления; вида исправительного учреждения, где отбывалось предыдущее наказание в виде лишения свободы, времени, в течение которого было совершено следующее преступление. Более того в Российской Федерации сегодня не существует специальной системы учета рецидивных преступлений, в том числе и постпенитенциарных. В. В. Городнянская приводит следующие данные об общем уровне рецидива (в течение трех лет после освобождения): при освобождении из исправительных колоний общего режима – 55 %, при освобождении из исправительных колоний строгого режима – 29,6 %⁴⁰.

В целях изучения характеристик постпенитенциарного рецидива автором в 2012–2014 гг. было проведено обобщение данных личных дел осужденных, в отношении которых судом установлен рецидив, отбывающих наказание в виде лишения свободы в исправительных колониях строгого (400 чел.) и общего режима (200 чел.), расположенных на территории Алтайского края и Свердловской области. В рамках исследования сопоставлялась информация обо всех предыдущих и текущей судимостях. Информация о предыдущих судимостях собиралась из материалов личного дела, а при их недостаточности – через запрос данных ИЦ УМВД. Специфика примененной методики не позволяет сделать вывод об уровне распространения рецидива, так как в расчет брались дела только ранее судимых лиц (т. е. уровень постпенитенциарного рецидива среди них составлял 100 %). Однако по результатам проведенной работы было выявлено, что уровень рецидива среди освобожденных из исправительных колоний общего режима значительно выше (58 %), чем аналогичный показатель среди освободившихся из исправительных колоний строгого режима (27,3 %)⁴¹. Большой интерес представляют сведения о специальном рецидиве. Наиболее рецидивоопасные преступления – корыстные. Так, по кражам общий уровень специального рецидива составляет 64,5 %, по грабежу – 71,2 %, по разбою – 69 %. По половым преступлениям против несовершеннолетних – 18 %, по преступлениям, связанным с незаконным оборотом наркотических и психотропных веществ, – 44 %. По другим видам преступных деяний уровень специального рецидива относительно невысок.

Отдельно анализировался период времени, в течение которого совершалось новое преступление после освобождения. В большинстве случаев (64 %) новое преступление имело место в течение 18 месяцев после освобождения. По корыстным преступлениям большинство преступлений (72 %) было совершено в течение первых 9 месяцев после освобождения. Приведенные данные исследования по личным делам осужденных, отбывающих наказание на территории Свердловской области, в целом соотносятся с результатами, полученными другими авторами по материалам иных регионов и на основании собственных методов проведения (В. В. Городнянская⁴² и Е. А. Тохова⁴³). Это обстоятельство позволяет с большой вероятностью оценить показатели постпенитенциарного рецидива как достоверно отражающие уровень реального распространения данного явления и его основные характеристики.

Повторные преступления совершаются не только после отбытия полного срока назначенного судом наказания, но и в течение не отбытой части наказания при досрочном освобождении. По данным восьмой специальной переписи осужденных к лишению свободы в Российской Федерации (2009), 3,6 %⁴⁴ от общего числа осужденных мужчин, отбывающих данный вид наказания, осуждены за совершение преступления в течение не отбытой части наказания при условно-досрочном освобождении. С учетом того, что условно-досрочно освобождаются ежегодно порядка 12–20 % всех осужденных, уровень рецидива среди данной категории освобожденных чрезвычайно высок. Если оценить общее количество лиц, ранее условно-досрочно освобождавшихся от отбывания лишения свободы, среди отбывающих данный вид наказания, то показатель будет еще выше. Так, среди осужденных женщин, таких лиц будет 12 %, а среди осужденных мужчин – 20,2 %⁴⁵.

По информации Л. В. Чуприной, около 50 % всех освобожденных условно-досрочно вновь совершают новые преступления, при этом в течение испытательного срока – около половины от всех совершивших⁴⁶. При условно-досрочном освобождении из колонии общего режима рецидив составляет 46 %, из колонии строгого режима – 51 % (среди условно-досрочно освобожденных, осужденных за особо тяжкое преступление и не отбывавших ранее лишение свободы – 17,4 %); при этом повышенной рецидивоопасностью при условно-досрочном освобождении отличаются ненасильственные тайные корыстные имущественные преступления (показатель рецидива составил 59 % при условно-досрочном освобождении из исправительных колоний общего режима, 69,7 % – строгого режима), и насильственные открытые корыстные имущественные преступления (рецидив – 53,6 % при условно-досрочном освобождении из исправительных колоний общего режима, 58,7 % – строгого режима).

Если отбросить негативный фактор наследия ГУЛАГа, с аналогичными проблемами сталкивается абсолютное большинство развитых стран, так же, как и Россия, широко применяющих лишение свободы. Ученые-криминологи обращают внимание на возрастающую год от года проблему падения эффективности уголовной санкции. Например, китайский криминолог Хэ Бинсун на IV сессии международного форума «Преступность и уголовное право в эпоху глобализации» (2012 г.) отметил, что «теории уголовного наказания формировались и развивались в рамках исторического процесса и являются продуктом соответствующей исторической эпохи. Несмотря на то, что традиционные теории наказания (включая абсолютные теории наказания, относительные теории наказания и синтетические теории наказания) являлись продуктами прошлого и играли роль в стимулировании и историческом развитии теорий уголовного наказания, вместе с вхождением человечества в новую историческую эпоху, так называемую эпоху глобализации, они будут постепенно исчезать и в конечном счете изживут себя»⁴⁷.

Определенное разочарование в существующей системе наказаний привело к поиску обоснованных эмпирическими данными новых средств, методов, путей и программ. Емкой характеристикой их результатов стала фраза американского исследователя Роберта Мартинсона: «Ничего не работает»⁴⁸. Обществом были испробованы все возможные программы исправления, обращения, «лечения» в отношении преступников, но уровень рецидива тем не менее оставался без изменений. «С некоторыми отдельными исключениями, все реабилитационные попытки не дали никакого ощутимого влияния на уровень рецидива»⁴⁹. Следствием доктрины «ничто не работает» стали призывы возврата контроля в его разных ипостасях в центр уголовной ответственности. Эти идеи эволюционировали в концепцию усиления частной превенции, которая была положена в основу реформирования пенитенциарных систем многих стран мира. Концепция предполагает уменьшение объема возмездия и увеличение контрольной составляющей. С одной стороны, усиление контроля свидетельствует о неспособности исправить преступника, стремлении путем внешних ограничений, угроз и запретов лишить такого человека самой возможности совершения преступления, тогда как внутренние побуждения человека, его нравственная основа останутся без изменения. В определенной степени такой подход основывается на доктрине «неисправимого преступника». П. В. Тепляшин, рассматривая возрастание роли контроля в системе исполнения наказаний, отмечает, что «для уголовной юстиции второй половины ХХ столетия оказалось очевидным, что многие преступники не поддаются ни нравственному, ни юридическому исправлению»⁵⁰. Согласно этой доктрине, к такому преступнику бессмысленно применять меры исправительного воздействия, которые не будут иметь никакого эффекта. С другой стороны, контроль имеет в сравнении с исправлением более реалистичную и достижимую цель: если мы не можем воздействовать на систему ценностей преступника, то должны остановить его путем увеличения контроля за его деятельностью. И. В. Шмаров разделял социальный контроль, осуществляемый в сфере профилактики правонарушений, на два вида: превентивный социальный контроль в отношении лиц, поведение которых может свидетельствовать об их повышенной общественной опасности, и последующий социальный контроль в форме реакции на неправомерное поведение⁵¹. Соглашаясь с приведенным мнением, отметим, что указанные два вида социального контроля в сфере профилактики правонарушений имеют различную природу. Превентивный контроль лишен репрессивности, то есть он направлен на недопущение отклонений, предполагает определенную трансформацию личности («контроль-помощь»), тогда как последующий контроль имеет выраженный характер возмездия за совершенное деяние («контроль-возмездие»). «Контроль-помощь» приближается по своему восприятию к наиболее действенным в обществе формам контроля – домашнее, религиозное, дружеское наставление. Исследования, проведенные в американской и европейской пенитенциарной науке еще в 1970-е гг., доказали, что усиление такого контроля⁵² обычно приводит к положительным результатам⁵³. Без излишней репрессии контроль должен формировать систему мер удержания, достаточных для внешнего воздействия на поведение человека. Таким образом, возвращение контроля в разных формах в условиях «усталости» лишения свободы кажется для многих ученых и практиков панацеей, что повышает градус интереса к теме постпенитенциарного контроля. Усиление контроля, сопровождаемое сохранением исправления (как средства достижения частной превенции) и оказанием осужденному социальной помощи, позволит сформировать действенный механизм, позволяющий сделать более эффективной частную превенцию в российской правовой системе. При этом достижение цели частной превенции будет переноситься не только на пенитенциарный, но и на постпенитенциарный этап. Данное обстоятельство делает постпенитенциарный контроль, обусловленный приведенными выше тремя факторами, не только важным, но и одним из главных звеньев противодействия преступности. Хотя постпенитенциарный контроль в своем современном виде существует сравнительно небольшой исторический промежуток, а его непосредственная история связана с развитием тюрем и других учреждений изоляции от общества, сама идея контроля за отдельными лицами возникла в очень древнее время, что существенно отразилось на формировании института постпенитенциарного контроля.

§ 2. История развития института постпенитенциарного контроля в российском праве

Становление постпенитенциарного контроля тесно связано с эволюцией наказания в виде лишения свободы. До начала XVIII века тюрьма была преимущественно местом заточения, и ее задачей было лишь изолировать осужденного. С развитием идеи о нравственном наставлении, перевоспитании и исправлении осужденного в тюрьме лишение свободы стало наполняться качественно иным содержанием. Но позитивные ожидания первого реформирования лишения свободы не оправдались в полном объеме. Иеремия Бентам обратил внимание на то, что тюрьма может иметь и «обратную сторону», становясь рассадником злодеяния, своеобразной школой обучения преступной морали и низложения всякой добродетели⁵⁴. Рецидивы преступлений среди освобождавшихся из мест лишения свободы обусловили необходимость наблюдения за отбывшими наказание. Такое наблюдение и стало первой формой собственно постпенитенциарного контроля.

О. В. Филимонов связывал историю возникновения постпенитенциарного контроля также с развитием испытательной системы ссылки⁵⁵, которая заключалась в освобождении от наказания осужденного к каторжным работам или лишению свободы с определением его места жительства в местности, преимущественно малолюдной, для создания поселений по типу колоний (например, освоение британцами Австралии⁵⁶, Россией – Сибири и Дальнего Востока). Однако глубинные корни генезиса постпенитенциарного контроля кроются в присущем человеческому обществу стремлении выделить, обозначить или изолировать нарушителя социальной нормы.

Древнейшей формой реакции на совершение человеком противоречащих общественным устоям действий было изгнание из родоплеменного образования. Род, племя выступали той средой, в которой невозможно было осуществление мщения, кровной вражды, поэтому пошедший против своего рода объявлялся изгоем. В определенной мере это была не только социальная смерть, но и по существу обрекала изгоя на неминуемую гибель. Еще в начале XX века среди народов Кавказа практиковался обычай, по которому «убийца родственника принуждался покинуть оскорбленный его поступком аул, сделаться абреком, или по меньшей мере носить внешний знак своей отверженности, разрыва с ним всякого общения»⁵⁷. У древних скандинавов удаленные из рода назывались «варгами», народная фантазия уподобляла их волкам, бродящим в одиночестве, и которых может каждый убить безнаказанно⁵⁸. Существовавшее в Древней Руси наказание «поток и разграбление» также являлось изгнанием. М. Б. Свердлов переводит ст. 7 Пространной редакции Русской Правды⁵⁹ следующим образом: «<Если кто> свершил убийство без всякой ссоры, то люди за убийцу не платят, но пусть выдадут его самого с женою и детьми на изгнание и на разграбление»⁶⁰.

С развитием государства и права изгнание постепенно утратило свое значение. Но естественное стремление общества зримо выделить нарушителя для установления в его отношении социального контроля сохранилось, трансформировавшись в нанесение человеку особых увечий. Такие неизгладимые отметки на теле человека (клейма, отрезанные уши, нос или вырванные ноздри и т. п.) были знаками, свидетельствующими о необходимости особого внимания к их носителю. Впервые нанесение отметок появилось в Древнем Китае. В «Установлениях Сюня» примерно 1600 г. до н. э., которые вошли в книгу «Шу-Цзин» (второе название – «Шан-Шу») предписывалось клеймить министров, не подчинившихся воле суверена⁶¹. Впоследствии данное наказание было распространено и на другие случаи. Более позднее древнекитайское уголовное право знает наказания в виде татуирования, отрезания носа, ампутации левой или правой, а также обеих ног. В Центральной Америке майя знатного происхождения, совершившие кражу или убийство, наказывались надрезанием или татуированием лица от подбородка до лба по бокам⁶². Таким образом, обычай выделения преступника специальными знаками имел древнее происхождение и широкое распространение у многих народов.

В русском праве клеймение совершивших кражу вводится впервые в Уставной грамоте великого князя Василия Дмитриевича Двинской земле 1397 г.: «а татя всякого пятнити»⁶³. Клеймение было принесено в русские княжества, вероятно, с проникновением византийского права или татарских обычаев, но оно не получило в Московском государстве широкого распространения⁶⁴. Во всяком случае следующее упоминание «пятнания» в правовом акте происходит более чем через два столетия после издания Двинской грамоты.

Окружная Царская грамота в Пермь Великую от 10 февраля 1637 г. «Об учиненном наказании делателям ложной монеты, с строгим подтверждением, что впредь таковые преступники будут по прежнему казнены смертию»⁶⁵ вводила клеймение для изготовителей поддельных монет: «а для улики впредь указали есмя у тех всех воров напятнати на щеках, разжегши, а в пятне написати ВОРЪ, чтобы такие воры впредь были знатны». Нанесенное клеймо выступало, с одной стороны, предупредительной мерой (последующее совершение аналогичного деяния наказывалось уже смертной казнью). С другой стороны, оно имело функцию опознавательного знака, обусловливающего контроль в отношении такого человека.

Соборное уложение царя Алексея Михайловича 1649 г. не знает клеймения⁶⁶. Однако оно ввело иную меру, определенно имеющую выраженное контрольное назначение, – отрезание ушей. В соответствии со ст. 9 гл. XXI «О разбойных и татиных делах» за первую кражу виновного били кнутом и отрезали левое ухо. «И того татя за первую татьбу бить кнутом и отрезать ему левое ухо, и посадити его в тюрму на два года, а животы его отдати исцом в выть, и ис тюрмы выимая его, посылать в кайдалах работать на всякия изделья, где государь укажет»⁶⁷. После освобождения из тюрьмы заклейменный получал справку «за дьячьею приписью» о том, что установленный срок в тюрьме был отбыт. За вторую кражу (ст. 10 гл. XXI) также было предусмотрено битье кнутом, но уже с отрезанием правого уха и последующим направлением в тюрьму на четыре года. После отбытия данного срока предписывалось «дать ему писмо, что он и за другую татьбу урочные годы в тюрме отсидел и ис тюрмы выпущен». Разбойное нападение (ст. 16 гл. XXI) наказывалось тремя годами лишения свободы, также у осужденного отрезалось правое ухо. Таким образом Соборное уложение ввело первую меру собственно постпенитенциарного контроля. Отражением этого явилось правило, закрепленное в ст. 19 гл. XXI: в случае появления в населенных пунктах людей с отрезанными ушами, у которых отсутствуют письма об освобождении из тюрьмы, то их следовало задерживать и «до государева указу тех людей держать в тюрме». Контроль наличия документа об освобождении являлся обязательным в отношении всех лиц, на теле которых были обнаружены соответствующие увечья.

Безусловно, Уложение не называет данную меру постпенитенциарным контролем. Более того, закон в то время еще не отделял ее от наказания. То же отрезание ушей в одном случае выступало наказанием за незаконную ловлю рыбы «татиным обычаем» в третий раз (ст. 90 гл. XXI). Нельзя тем не менее не отметить, что и в приведенной норме отрезание ушей является особой реакцией на повторное преступление, то есть соединяло в себе кару и контроль. Другая членовредительская мера – отрезание носа и вырывание ноздрей – также вводилась за повторное преступление (употребление табака во второй или третий раз, ст. 16 гл. XXV). При этом Уложение обосновывало тяжесть наказания общей превенцией: «чтоб на то смотря иным так неповадно было делать».

В Новоуказных статьях о татебных, разбойных и убийственных делах от 22 января 1669 г.⁶⁸ вместо отрезания ушей предусмотрено отсечение двух пальцев левой руки за первую кражу (ст. 8 «О татех») и отсечение левой руки по запястье за две кражи (ст. 9). При этом после первой кражи осужденный должен был быть взят на поруки с обязательством «впредь не воровать». Указом от 28 ноября 1682 г. восстановлено отрезание ушей за татьбы, а за разбой введено отрезание левого уха и отсечение двух пальцев левой руки⁶⁹. Указ от 3 мая 1691 г. возвратил клеймение для обозначения лиц, освобожденных от смертной казни со ссылкой в Сибирь⁷⁰.

При Петре Великом клеймение заняло первое место среди всех увечащих осужденного мер. Царской грамотой в Иркутск от 9 июля 1698 г. «О ссыльных людях»⁷¹ вводятся общие правила «пятнания» унифицированными клеймами, разработанными для 18 уральских и сибирских городов. Кроме того, грамотой продублировано положение ст. 19 гл. XXI Соборного уложения 1649 г. о необходимости задержания всех замеченных заклейменных людей для выяснения вопроса, не являются ли они беглыми. Установлено также правило выдачи «очистительных писем» для ссыльных, желающих работать в другой местности.

В конце XVII века был принят первый в российской истории акт, полностью посвященный вопросам постпенитенциарного контроля, – Царская грамота от 7 июля 1697 г. Верхотурскому воеводе «О ссыльных и праздношатающихся людях»⁷². Грамота предписывала вести письменный учет и проверку состояния здоровья проходящих через Верхотурье ссыльных, следующих к месту отбывания наказания. Кроме того, актом была предусмотрена сверка списков проходящих через Верхотурье со списками направленных к месту отбывания ссылки в Сибирь из тюрем Москвы и Вологды, поскольку «иные являются на Москве, без отпусков, и поиманы в воровствах». Царская грамота Верхотурскому воеводе от 6 ноября 1697 г.⁷³ также обязывала осуществлять контроль ссыльных, следующих из Сибири через Верхотурье. При выявлении беглых «таких после пытки обрезав уши ссылать в теж места, отколь кто ушел, и сказать, буде опять уйдет, а его изымают, и ему быть, хотя где и не сворует, за один побег кажнену смертью, и чтоб однолично всякой ссылной у того дела был и в том месте жил, где кому и у какого дела быть велено, и бежать бы на старину не мыслил»⁷⁴.

Нанесение клейм, отрезание ушей, носа, вырывание ноздрей, а также другие членовредительские меры, по мнению Н. Д. Сергеевского, преследовали в тот исторический период три цели: 1) возмездие в форме материального талиона; 2) лишить преступника физической возможности совершать новые преступления (отрубание рук, ног, языка); 3) запятнать лихого человека, чтобы он был «повеку признатен», чтобы каждый гражданин и каждый орган власти знал, с кем встречается и с кем имеет дело (клеймение, отрезание ушей и носа, отсечение пальцев, вырывание ноздрей)⁷⁵. Наложение таких знаков стало первой в российском праве мерой, одновременно служащей ограждению общества от совершивших преступления и предупреждению возможности совершения такими лицами новых преступлений.

На протяжении XVIII века клеймение наряду с другими аналогичными мерами применялось чрезвычайно активно. Хотя уже во время правления Екатерины Великой появились призывы к их отмене. Английским тюрьмоведом того времени Дж. Говардом была разработана рациональная система мер борьбы с преступностью, которая предполагала 1) отказ от ссылки и введение труда в тюрьмах; 2) придание тюрьмам статуса основного элемента карательной политики государства; 3) отказ от наказаний, лишающих арестантов надежды на будущее, а вместе с тем подрывающих всякую возможность достигать их исправления⁷⁶. В Россию идеи Говарда проникли в первой четверти XIX века. Во многом благодаря трудам английского ученого в 1817 г. Императором создан Комитет по отмене наказания кнутом и вырывания ноздрей. Этим органом вскоре было постановлено, что наказание может иметь целью не только исправление преступников, но и заключаться «в извержении оных из среды общества как признанных за нравственно неисправимых»⁷⁷. По рекомендации Комитета вырывание ноздрей было отменено императорским указом от 25 декабря 1817 г. «О порвании ноздрей у преступников» с формулировкой: «Мы отменяем оное, яко бесчеловечным истязанием сопровождаемое»⁷⁸. В акте также отмечалось, что «рвание ноздрей… было учреждено для того, чтобы, при исторжении преступника из среды общества, наложить на него неизгладимый знак его преступления, и чтобы сия печать отвержения, возбранная ему паки возвратиться в общество, лишала его навсегда способов избежать присужденного ему законом местопребывания»⁷⁹. При исключении данной меры клеймение было сохранено в законодательстве «по европейскому примеру».

Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г.⁸⁰ сохраняло клеймение для каторжан буквами «К», «А» и «Т», а также для беглых ссыльных (буквами «С» и «Б») вплоть до полной отмены этой меры указом от 17 апреля 1863 г.⁸¹ Уложение вместе с тем вводило принципиально новую для России меру постпенитенциарного контроля – особый полицейский надзор, устанавливаемый судебными приговорами. В соответствии со ст. 51 и 52 Уложения особый надзор полиции мог быть назначен в отношении освобожденных от отбывания работ в исправительных арестантских ротах (на срок 4 года) и от заключения в рабочем доме (на 2 года). Содержанием этой меры был запрет перемены места жительства и удаления из места жительства без особого дозволения полиции. Дополнительно для освободившихся из арестантских рот предусматривался запрет пребывания иногородним поднадзорным в Москве и Санкт-Петербурге и губернских городах. «Сие, кажется, необходимо, ибо люди, учинившие однажды преступление довольно важное, всегда более или менее подозрительны и легко покушаются на совершение новых»⁸². Полицейский надзор мог быть заменен надзором соответствующего сельского общества или помещика (при их согласии). «Но дабы с одной стороны не обременить полиции надзором за людьми, коих число может со временем сделаться значительно, а с другой сделать сей надзор более действенным, мы полагаем в случаях, когда помещик или общество, коим сии лица до осуждения принадлежали, согласятся принять их, возложить на общества или помещиков в обязанность иметь за ними надзор»⁸³.