Текст книги "Рандеву и другие рассказы (сборник)"

– Итак, я имею честь и удовольствие предоставить слово выдающемуся романисту, поэту и критику – мистеру Роберту Скривенеру! – с поклоном заключил свою речь президент Общества, и Скривенер медленно поднялся на ноги.

Только ответственность, вспоминал он потом, ответственность и верность писательским принципам, да еще навык профессионального лектора помогли ему пройти через это испытание. Почтительная тишина в зале, лишь изредка прерываемая чьим-то покашливанием (не на лекции с кашлем ходить, а в санатории лечиться!), бурные аплодисменты в конце, гул голосов и поздравления от собратьев по перу – все это подтверждало, что он справился, не оплошал. Однако он чувствовал себя вконец измученным. Он выложился полностью, потратил все свои силы без остатка – не ради личной славы, а исключительно ради Литературы. Он простоял за кафедрой больше часа во имя того, чтобы оградить от посягательств черни, от профанации со стороны пошляков и продажных ремесленников и водрузить на пьедестал тот священный сосуд, с которым он имел дерзость сравнить свою Музу. И пусть невежды сколько угодно порочат этот сосуд – его содержимое сохранится в неприкосновенности, пока он остается в руках Скривенера и подобных ему творцов.

Утомленный собственным красноречием, еле держась на ногах, он позволил отвести себя туда, где было приготовлено угощение – сэндвичи с курицей и сладкое шампанское. По-видимому, фуршет полагалось рассматривать как заключительный аккорд радушного приема в его честь, который начался после полудня и растянулся практически на целый день. Когда он глотнул шампанского, чтобы промочить пересохшее горло, и пожал руки тем немногим, кому не успел пожать раньше, он с облегчением осознал, что свобода близка. Ни машины, ни герра Либера – какое счастье! Дальнейшие изъявления любви на международном уровне попросту бы его доконали. Он поспешил ретироваться, сославшись на то, что в «Мирабеле» его давно ждут к ужину друзья.

Уже на пороге герр Либер вручил ему какую-то записку. Скривенер узнал почерк Аннетты Лимож и сунул записку в карман. Прощальное рукопожатие, прощальный поклон – и он наконец избавился от Международного общества литераторов.

Оказалось, что на улице идет сильный дождь. Вероятно, пока он читал свою лекцию, грозовые тучи, давно копившиеся над вершинами окрестных гор, спустились к Женевскому озеру и пролились дождем. Только этого не хватало! И ни одного такси поблизости!

Тут он вспомнил о записке в кармане, развернул ее и прочел:

«Дорогой Роберт! Вы были великолепны. Альберто вне себя от восторга. Мы сбежали пораньше, боялись, что нас задавят в толчее. Вы, наверно, останетесь на ужин с коллегами и вернетесь в отель уже за полночь, поэтому я хочу Вас предупредить: мы с Альберто поднимемся к Вам и закажем ужин в номер. Мы оба так устали, что уже не до танцев. Скоро увидимся, а пока примите еще раз наши поздравления. Любящая Вас А.

P. S. Не забудьте постучать в дверь!»

Роберт Скривенер скомкал записку и выбросил ее в сточную канаву. Потом, подняв воротник, зашагал дальше в поисках такси. Впрочем, если бы такси и подвернулось, куда бы он велел себя отвезти? Он не сомневался, что Аннетта и Альберто уже успели вольготно расположиться в его номере. Из-за дождя он шел опустив голову и не сразу заметил, что дорогу ему перегородила плотная группа людей. Зачем они все толпятся на улице – неужели тоже ловят такси? Он вгляделся попристальнее и понял, что ненароком вклинился в середину огромной очереди в кино, и теперь, зажатый со всех сторон, не мог из нее выбраться. Пришлось вместе с очередью медленно продвигаться вперед, к билетной кассе. Бесполезно объяснять, что никакого желания смотреть фильм у него нет, – проще подчиниться обстоятельствам, купить билет и пройти в кинозал. Там по крайней мере можно укрыться от дождя. Больше всего ему хотелось наконец сесть, перевести дух, прийти в себя.

Он нащупал в кармане деньги и, дойдя до кассы, отсчитал нужное количество франков. В обмен он получил бумажный билетик, и поток зрителей снова повлек его вперед. Спотыкаясь в темноте о чьи-то ноги, будто специально выставленные в проход, он пробрался на место с помощью билетерши, которая чуть не ослепила его своим фонариком. Картина – названия ее он не знал – уже началась. По экрану галопом скакали лошади; их бег сопровождала бравурная музыка. Скривенер вдруг почувствовал безумную усталость. Выпитое после лекции шампанское ненадолго успокоило нервы, но теперь гнетущее настроение охватило его с новой силой. Его переполняла жалость к себе, сознание бессмысленности и тщеты происходящего – à quoi bon?[19]19
  К чему все это? (фр.)


[Закрыть] Оставалось покориться неизбежному.

Кое-как уместившись на неудобном, жестком сиденье и скрепя сердце смирившись с теснотой – соседи сидели к нему вплотную и дышали ему в затылок, – Скривенер переключил внимание на экран. Сюжет стал понемногу проясняться. Герой – мужчина средних лет – переживает страшное потрясение: в пьяном угаре он убивает жену, а затем влюбляется в свою юную падчерицу. Ближе к концу фильма герой – им мог бы быть и сам Скривенер – бредет по пустынной равнине, преданный и покинутый не только падчерицей, но и своими любимыми лошадьми. На Скривенера нахлынуло безысходное отчаяние: судьба героя поражала сходством с его собственной. На глаза у него навернулись слезы и медленно поползли по щекам. Этот горемыка был он сам. Юная падчерица была Аннетта Лимож. А лошади, которым герой посвятил всю жизнь, которых он вырастил и объездил и которыми в начале фильма так умело и властно управлял, – эти лошади вырвались на волю, умчались прочь, гремя копытами, рассеялись по бескрайним прериям. Почему-то этих лошадей Скривенер воспринял как метафору собственных литературных трудов, всех тех книг, на которые он убил столько сил и которые теперь были для него потеряны – как потеряны были годы и годы его пустой, никчемной жизни.

Он сидел в кинозале и плакал. Ни прошлое, ни будущее больше его не занимали. Его кидало в дрожь от мысли, что надо садиться в самолет, возвращаться в Лондон, снова браться за биографию Сведенборга. Он вынул из кармана носовой платок, вытер глаза и высморкался, заметив, что зрители вокруг тоже хлюпают носом. На экране высветилось слово «КОНЕЦ» и пошли титры. И только теперь, читая быстро мелькавшие строчки, Скривенер понял, что фильм, который так его взволновал, был снят по бестселлеру годичной давности, сочиненному тем самым автором, на чьей свадьбе он недавно побывал. И сам автор, и его книги всегда вызывали у Скривенера глубокое презрение… Он убрал в карман промокший насквозь платок, поднялся на ноги и вместе с толпой людей вышел на улицу.

Это была последняя капля.

Пресвятая Дева

Было знойно и душно – в такую жару не чувствуешь ни воздуха, ни жизни. Деревья стояли унылые и неподвижные, пожухлые листья обесцветила летняя пыль. От канав пахло сухим папоротником и спекшейся грязью, поля порыжели. Казалось, деревня спит – нигде никакого движения. Да и то сказать, деревня – несколько нелепых, кособоких домиков на холме, сбившихся вместе, словно из страха пропасть поодиночке, с побеленными стенами без окон, с маленькими садиками, утопающими в оранжевых цветах.

Но еще бо́льшая тишина стояла в полях с неопрятными снопами блеклой пшеницы, которые оставил после себя какой-то нерадивый работник. Даже легкий ветерок не колыхал вереск на холмах, одиноких голых холмах, где всего обитателей – рой пчел да пяток ящериц. А внизу под холмами раскинулось море, похожее на уходящий в бесконечную даль, в вечность, ледяной наст, на серебряную рифленую фольгу под солнцем.

С верхушки холмов в сторону домиков вилась никуда не ведущая, узкая, грязная дорожка. Сперва могло показаться, что это одна из тех неуверенных, странно петляющих сельских дорожек, которые словно бы исследуют местность и заканчиваются в какой-нибудь богом забытой деревне или на никому не ведомой отмели, но эта переходила в еле различимую тропку, терявшуюся в высоких камышах. Там, укрывшись в теньке, Мари стирала в пруду белье.

Вода, побелевшая от жидкого мыла, напоминала пролитое на стол молоко. Со скользких камней безжизненно свисала мокрая одежда. Несмотря на жару, Мари терла изо всех сил. Ее черные волосы были завязаны узлом на затылке, она то и дело нетерпеливым жестом смахивала со лба ручейки пота.

У нее было тонкое детское личико, не особенно красивое и какое-то жалкое; хотя Мари уже исполнилось двадцать три, на вид ей можно было дать лет семнадцать. Под глазами от вечной усталости пролегли морщинки, неухоженная кожа на руках огрубела. Мари была типичной бретонской крестьянкой, работящей и замкнутой, красота которой заключалась лишь в ее юности, но в этих краях юность проходит быстро. Горюя, бретонские женщины не выдают своих чувств, они скорее умрут, чем позволят кому-то увидеть их слезы. Так и у Мари никто не заметил бы следов той боли, что таилась в сердце.

Она думала о Жане, своем муже. Для этого человека она жила; больше в ее жизни ничего не было. Мари принадлежала к тем женщинам, которые любят один раз, а полюбив, отдают себя всю без остатка. Она принадлежала ему душой и телом; у нее не было никаких иных мыслей и желаний, кроме как сделать его счастливым. Он был для нее и возлюбленным, и ребенком. Но она никогда ему об этом не говорила, да и сама всего толком не понимала. Мари была невежественна и необразованна; знало лишь ее сердце.

«Он уходит от меня, – думала она, – уходит на своей лодке в это ужасное море. Всего год назад утонул брат… Тогда было жарко и душно, а потом вдруг начался шторм. Я боюсь, очень-очень боюсь. Жану за меня стыдно – считает, такая трусиха не годится в жены рыбаку. Но что я могу поделать? Побережье-то у нас опасное, самое опасное в Бретани. Шторма, туманы, коварные течения. Жан – сорвиголова, ему все нипочем. Только бы он вернулся домой целым и невредимым… А уж я для него расстараюсь, хоть все пальцы в кровь сотру!»

Мари приходилось терпеть такие страдания каждые несколько месяцев, когда Жан и другие рыбаки уходили в море и рыбачили там по дней десять кряду вдали от земли. Погода вечно неустойчивая, то и дело штормит. Ветхим рыбацким баркасам трудно совладать с тяжелыми морскими волнами. «Нельзя, чтобы он видел, как я боюсь, – сказала она себе. – Все равно ему этого не понять, только будет злиться».

Она перестала стирать и перенесла тяжесть тела на пятки. В горле было сухо, под сердцем защемило, заныло. Ужасно будет остаться дома одной, без него, сегодня еще ужаснее, чем обычно. Что-то должно случиться. И откуда это тяжкое предчувствие? Солнце припекало ее непокрытую голову, и она ощущала бесконечную усталость.

Поблизости никого не было, сквозь ветви деревьев Мари видела деревню, пыльную, словно вымершую. У нее под ногами бесформенной грудой лежало белье. Чистое оно или грязное – какая разница?

Мари закрыла глаза, и ее охватила такая тоска, как будто она осталась одна в целом мире. «Жан, – прошептала она, – Жан…»

Из-за полей донесся звук церковного колокола. Мари насторожилась и прислушалась. На лице мелькнула улыбка, в которой смешались надежда и стыдливость. Она вдруг вспомнила про Пресвятую Деву. Перед глазами предстала фигура Богоматери в церкви Благовещения с младенцем Иисусом на руках.

«Схожу к ней сегодня вечером, – подумала Мари. – Как стемнеет, пойду к Пресвятой Деве и расскажу о своих бедах. Попрошу приглядеть за Жаном, пока он будет в море». Мари поднялась и начала складывать в корзину выстиранное белье.

Мысль о церкви прогнала из груди тревогу, и, бредя через поля, а потом по деревне, Мари ощущала одну лишь усталость. Она занесла домой корзину и спустилась вниз, к пристани: надеялась найти там Жана.

На краю причала у сваленных в кучу старых сетей и отслуживших свой век парусов стояли рыбаки. Среди них был и Жан, он что-то громко рассказывал и смеялся. Мари охватила гордость. Муж был на голову выше остальных, широкоплечий, с копной черных волос.

Она побежала вперед, помахала ему рукой. Заметив ее, Жан прищурился и тихо выругался.

– Заткнитесь, – велел он остальным. – При детях нельзя.

Рыбаки смущенно засмеялись, и некоторые предпочли отойти.

– Ты зачем пришла? – спросил Жан.

– Так значит, ты точно уходишь в море? – задыхаясь, спросила Мари. – В какое время?

– В полночь, чтобы поймать прилив, – ответил он. – Да, кстати, приготовь сегодня ужин пораньше, мне еще много чего надо сделать. Вот и Жак просит помочь ему подготовить баркас.

И он подмигнул стоявшему рядом молодому рыбаку, который старательно избегал взгляда Мари.

– Да, – подтвердил парень, – это правда. – И не спеша пошел к воде.

Ничего подозрительного Мари не заметила, но в груди снова заныло.

– Пойдем, – повернулась она к Жану, – мне надо тебе что-то сказать.

Он нехотя поплелся за ней вверх по холму.

На полдороге они остановились передохнуть и взглянули на море. Дневная жара спала, часа через четыре солнце должно будет скрыться за горизонтом. Море сверкало, словно серебряная дранка, а на западе, за маяком, в пурпурной дымке собирались вереницы опаленных облаков. Внизу, в заливе, купались дети, и даже здесь, на холме, были слышны их голоса и плюханье. Над пристанью в поисках корма кружили и кричали чайки.

Мари отвернулась и стала подниматься к деревне. Перед ее глазами все еще стояло море, и она знала, что они в последний раз смотрят на него вместе. Сама того не ведая, она запечатлела в тайниках души это отныне ставшее священным место. Жан выплюнул окурок, он вообще ни о чем не думал.

Их дом был последним за деревенским магазином – чудной побеленный домишко с аккуратненьким садиком. Мари сразу прошла в большую комнату и стала накрывать стол к ужину. Она двигалась машинально, не соображая, что делает. В голове засела только одна мысль: через несколько часов он уйдет.

В дверях показался Жан.

– Ты хотела мне что-то сказать, – напомнил он.

Мари молчала. Она так любила его! Ей казалось, будто от слов она задохнется. Хотелось упасть перед ним на колени, уткнуться головой ему в ноги и умолять остаться с ней. Если бы он только знал, до какой бездны унижения готова она дойти! Все чувства, которые она испытала за время их совместной жизни, нахлынули на нее разом. Но она ни слова не сказала, ее спокойное личико ничуть не изменилось.

– Так в чем дело? – снова спросил он.

– Ни в чем, – медленно ответила она. – Ни в чем. Сегодня заходил кюре, говорил, что хотел бы повидаться с тобой до того, как ты уйдешь в море.

Она отвернулась, чтобы взять тарелку. Она солгала, сознавая, что так и не смогла ничего объяснить. Теперь он уже никогда не узнает.

– Посмотрим, – ответил Жан, – но не думаю, что у меня останется время. Надо помочь Жаку с баркасом… и еще сети…

Он вышел в сад, не договорив.

Следующие несколько часов пролетели незаметно. После ужина Мари вымыла посуду и убрала чистое белье. Потом надо было что-то залатать-заштопать для Жана.

Она работала, пока видела иголку с ниткой, из экономии не зажигая лампу. В десять Жан пришел прощаться.

– Можно мне пойти с тобой и помочь Жаку готовить баркас? – попросила она.

– Нет-нет, ты будешь только мешать, – быстро ответил он. – Нельзя работать и разговаривать.

– Я не скажу ни слова.

– Нет, незачем тебе идти. К тому же ты устала, целый день на жаре. Мне спокойнее знать, что ты дома, в постели. Я буду думать о тебе.

Он обнял ее и нежно поцеловал. Мари закрыла глаза. Все, конец.

– Ты будешь осторожен? Ты вернешься ко мне?

Она прижалась к нему, как ребенок.

– Ты с ума сошла, глупышка? – рассмеялся он и, закрыв за собой дверь, ушел.

Несколько мгновений Мари неподвижно стояла посреди комнаты. Затем подошла к окну и выглянула наружу, но муж уже скрылся из виду. Вечер был ясный и светлый – в небе светила полная луна.

Мари села у окна, сложив на коленях руки. Ей почудилось, что она спит наяву. «Похоже, я заболела, – подумала она, – раньше за мной такого не водилось».

Ни одна слезинка не скатилась по ее щекам, только вокруг глаз сгустились глубокие тени. Она медленно поднялась и, накинув на голову шаль, открыла дверь и вышла из дома. Было совсем тихо и вокруг ни души. Проскользнув через сад, Мари пересекла проселочную дорогу и через несколько минут уже бежала по полю к церкви.

Церковь Благовещения обветшала, и службы в ней больше не проводились. Однако дверь ни ночью ни днем не запиралась, чтобы крестьяне могли в любое время войти и помолиться. Новая церковь, построенная на окраине деревни, все еще казалась им слишком величественной.

Мари отворила скрипучую дверь и остановилась, прислушиваясь. Церковь была пуста. В низкое окно у алтаря время от времени заглядывала луна, освещая неф. Должно быть, уже не один день сюда никто не приходил. На грубом каменном полу лежало несколько листочков, занесенных ветром через открытую дверь. Побеленные стены были испачканы, а со стропил свешивались длинные клочья паутины.

По обеим сторонам алтаря она увидела прибитые гвоздями дары крестьян, приходивших сюда помолиться: кое-как вырезанные из дерева кораблики, жалкие игрушечные лодочки, ярко раскрашенные шарики и нитки стеклянных и деревянных бус. Они хранились здесь, наверное, уже много лет – на всем лежал толстый слой пыли. Среди прочего она заметила и несколько свадебных венков, теперь уже старых и выцветших, от невест из далекого прошлого. Все стены были исписаны карандашом – молитвы и благодарения, обращенные к Пресвятой Деве: «Матерь Божья, помолись за нас», «Матерь Божья, спаси и сохрани моего сына в море».

Медленно приблизившись к алтарной преграде, Мари преклонила колени. Алтарь был без цветов, лишь в центре стояла одинокая фигура Пресвятой Девы. Ее золотая корона съехала набок и покрылась паутиной. Правая рука пропала, а на левой она держала фигурку младенца Иисуса с отломанными пальцами. Одеяние Девы, когда-то голубое, сейчас выцвело и стало грязно-коричневым. У нее было круглое и невыразительное лицо – лицо дешевой куклы. Большие голубые глаза глядели в пустоту, а пунцовые щеки плохо сочетались с облупившимися раскрашенными губами. Рот кривился в глупой улыбке, и в уголках гипс выкрошился. Шею обвивали многочисленные нитки дешевых бус, кто-то нацепил на голову младенцу венок. Венок свешивался на сторону, закрывая Иисусу пол-лица.

Мари стояла на коленях у алтарной преграды и смотрела на Пресвятую Деву. Этот образ был для нее всем самым прекрасным и священным в жизни. Пыль, крошащийся гипс, съехавшая набекрень корона и глупая улыбка раскрашенных губ – ничего этого она не замечала; перед ней стояла исполнительница всех людских чаяний, Святая Матерь рыбаков. Мари молилась, но не вслух, а про себя, следуя за мыслями, которые сами по себе рождались в ее голове. А думать она могла только о Жане, о его спасении и счастливом возвращении.

– Матерь Божья, – говорила она, – если это грех, что я его так люблю, то накажи меня, я все приму, только верни мне его живого и невредимого. Он молодой и смелый, но беспомощный, как дитя. Он не понимает, что такое смерть. Я на все согласна: пусть мое сердце разобьется, пусть он перестанет меня любить, пусть обижает; я прошу только об одном – чтобы он был счастлив и чтобы никогда не знал беды и боли.

На нос Пресвятой Девы уселась муха, от щеки откололась крупинка цветного гипса.

– Я верю в тебя, – говорила Мари, – я знаю, что ты приглядишь за ним в море. Даже если поднимутся волны и плыть на баркасе станет опасно – пока он под твоей защитой, мне нечего бояться. Каждое утро я буду приносить свежие цветы и класть их к ножкам маленького Исусика. А днем я обещаю с песней работать и не поддаваться унынию; это и будут мои молитвы к тебе, чтобы ты спасла и сохранила Жана. О Матерь Божья, дала бы ты мне хоть какой-нибудь знак, что все обойдется!

С крыши на Пресвятую Деву упала капля и оставила грязную дорожку на левом глазу.

Стемнело. За полем какая-то женщина звала ребенка. Легкий ветерок тронул ветви деревьев, вдалеке морские волны уныло бились о прибрежную гальку.

Мари долго смотрела на статую, пока наконец не села в изнеможении на пол, и все перед ее взором стало мутным и непонятным. Стены церкви окутала тень, и даже алтарь погрузился в небытие. Остался лишь образ Пресвятой Девы – на лицо ей упал случайный луч лунного света. И Мари показалось, что раскрашенная улыбка Божьей Матери прекрасна, а кукольные глаза смотрят с любовью и лаской. Дешевенькая корона засияла в темноте, и сердце Мари наполнил благоговейный трепет и ощущение чуда.

Она не догадывалась, что корона засияла всего лишь от лунного света, и, подняв руки, произнесла:

– Милостивая Божья Матерь, дай мне знак, что ты услышала мои молитвы.

Потом она закрыла глаза и стала ждать. Казалось, что с тех пор, как, обхватив голову руками, она опустилась на колени, прошла целая вечность.

Постепенно ее наполнило ощущение спокойствия и умиротворения, словно святое присутствие осенило церковь. Мари чудилось, что, стоит ей открыть глаза, как перед ней предстанет видение. Однако она боялась подчиниться своему желанию, чтобы не ослепнуть от неземной красоты. Но в конце концов Мари не выдержала. Не осознавая, где находится, не понимая, что делает, Мари открыла глаза. Низкое окно у алтаря было залито бледным лунным светом, и прямо за окном ей и вправду явилось видение.

Она увидела Жана: он стоял на коленях и смотрел вниз на траву. Он улыбался. С земли медленно поднялась чья-то скрытая тенью фигура. Мари не смогла толком ее разглядеть, но это явно была женщина. Мари видела, как ее руки, словно благословляя, легли Жану на плечи, а он уткнулся головой в складки ее одеяния. Их было видно всего одно мгновение – потом на луну набежало облако, и церковь погрузилась во тьму.

Мари закрыла глаза и в благоговении простерлась ниц. Не иначе как ей явилась сама Пресвятая Дева. Мари молилась о знамении, и оно было ей дано: Божья Матерь сама своими руками благословила Жана, даровав ему любовь и защиту. В сердце Мари больше не было страха: отныне ей можно не бояться за мужа. Она так истово верила Пресвятой Деве, что та ответила на ее молитвы.

Покачиваясь, Мари поднялась и добралась до двери. Напоследок она обернулась и снова поглядела на статую. В темноте корона Божьей Матери больше не сверкала золотом. Мари с улыбкой склонила голову; она знала, что никто никогда не увидит то, что явилось ей. И Пресвятая Дева тоже улыбалась своими раскрашенными губами, а ее пустые голубые глаза глядели в никуда. Увядший венок сполз на ухо младенцу Иисусу.

Мари вышла наружу. Она очень устала и едва различала дорогу, но сердце ее успокоилось и наполнилось безграничной радостью.

На краю узкой полоски поля, там, за церковным окном, Жан шептал страстные слова сестре рыбака Жака.