Текст книги "Женщина, которая жила у моря"

4

В тот день должна была состояться помолвка, но парадная дверь так и осталась закрытой в знак траура, а дом наполнился людьми, которые пришли, чтобы выразить свои соболезнования.

Все сидели полукругом в гостиной, когда-то обитой коричневым бархатом, который, по желанию Костанцы, заменили ярким ситцем. «Прежняя обивка была бы сейчас куда уместнее», – с горечью подумала тетя Джустина, пока рассаживались первые гости.

Со стоявшего посреди комнаты стола, покрытого льняной скатертью с вышитыми цветами, убрали вазочки для мороженого, блюдца для спумони и отполированные до блеска серебряные приборы. Цветы от жениха и его родителей перенесли в кабинет покойного, где проходило прощание. Внешне все выглядело безупречно – это был тот самый кажущийся порядок, который должен успокаивать растревоженные души.

Концертный рояль, на котором учитель пения должен был аккомпанировать Костанце, приготовившей для гостей несколько романсов, отодвинули в глубину комнаты и накрыли темной тканью. Единственным напоминанием о несостоявшемся празднике был маленький амур; забытый и пустующий диван «визави»[14]14
  Небольшой диван, представляющий собой два обращенных друг к другу кресла, соединенных общим сиденьем. – Прим. пер.


[Закрыть], на котором должны были сидеть помолвленные, так и остался стоять у камина.

Ставни в комнате прикрыли, чтобы не впускать в помещение солнце и горячий воздух. Слышался лишь приглушенный шепот четверых убитых горем женщин, которые молились, перебирая четки. На голове у них было что-то вроде черных чепцов; время от времени они поднимали опущенные глаза, сопровождая этим глубокий вздох, означавший: «Какое горе, Боже, какое горе!»

Напротив них, в кресле, сидела Агата, неподвижная, одеревеневшая, почти такая же безжизненная, как окружавшие ее предметы.

В глубине комнаты, в полумраке, сидел, обхватив руками коленки и уставившись в пустоту, Гульельмо, младший сын.

Костанцы не было. Успокоительные, которые дал ей врач, подействовали. Она пришла в себя, вновь обрела дар речи, но не желала ни с кем общаться, закрывшись от мира в упрямом молчании. Когда начали приходить люди, чтобы поцеловать и обнять ее, она едва не задохнулась. Она убежала и спряталась в темном уголке на кухне.

Палидда отправилась за ней. Испуганная болью, исказившей опухшее от слез лицо кузины, она не проронила ни слова. Затем, собравшись с духом, Палидда нежно взяла Костанцу за руку и попыталась убедить ее выйти к людям, ведь все о ней спрашивали, но Костанца грубо оттолкнула кузину.

– Я не хочу никого видеть! Не могу выносить все эти поцелуи и объятия!

Лишь когда появился Альфонсо, Костанца немного оживилась. Она позволила ему поцеловать себя в щеку, но из кухни выходить отказалась.

Антонино, брат Доменико, пришел первым. Он был в черной сутане, на его лице, белом как мел, не было ни слезинки: он считал, что должен подавать пример смирения и принятия воли Божьей. Антонино направился прямо в комнату, где проходило прощание; за ним торжественно проследовали два священника со святой водой и служки с кадильницей. Антонино заранее заготовил слова о смирении, которыми собирался утешить вдову усопшего и племянников, но, когда увидел закрытый гроб и понял, что не сможет сказать брату последнее прости, он вдруг весь похолодел. Его охватил яростный гнев, лицо покрылось красными пятнами. Забыв о своих намерениях, он посмотрел по сторонам и пылающим взором стал вглядываться в присутствующих, которые при его появлении вскочили, словно по команде.

В комнате воцарилась полная тишина. Даже скорбные вздохи прекратились, как по волшебству. Дрожащей рукой благословил Антонино усопшего брата и произнес молитву на латыни, пока служки окуривали гроб ладаном. После этого, поглощенный то ли горем, то ли гневом, он остался сидеть, ни на кого не обращая внимания.

Джемма, сестра Антонино и Доменико, не смогла справиться с чувствами при виде катафалка, венков и черных полотен на окнах. Прежде чем она упала в обморок, Руджеро подхватил ее и увел прочь.

Едва узнав о случившемся, примчался потрясенный дядя Коррадо: он даже не стал дожидаться жены. Терзаемый горем и тревогой, с трудом сдерживая рыдания, он без конца спрашивал Руджеро, что произошло, звал ли Доменико на помощь или был уже мертв, когда его нашли. Он хотел знать все подробности, но Руджеро запинался и отвечал односложно, чтобы ненароком не сказать лишнего.

Люди шли непрерывным потоком: родня, соседи, коллеги, студенты, друзья, знакомые, пациенты. Гостиная, коридор и прихожая уже не могли вместить толпу. Воздух, насыщенный слезами, причитаниями и вздохами, сделался спертым и влажным.

Измученный, едва державшийся на ногах от горя Руджеро принимал соболезнования на пороге. Кармелина провожала гостей в комнату, где проходило прощание. Сотворив короткую молитву, люди торопились покинуть этот дом, впрочем, задерживаясь внизу, чтобы вполголоса обсудить такие странности, как поспешно закрытый гроб и оскорбительное поведение брата усопшего. Выражая соболезнования, они пытались выведать хоть какие-то подробности у сбившегося с ног привратника, который уже не понимал, кого слушать, – настолько велика была толпа. Людской поток не иссякал: кто-то приносил цветы, кто-то корзины с едой, кто-то оставлял визитные карточки, а кто-то просто останавливался поглазеть, как будто это было какое-то невиданное зрелище.

Вечером дом наконец погрузился в глубокую тишину. Только тетя Джустина продолжала хлопотать, и стук ее каблуков отдавался в ее собственных ушах зловеще и мрачно. Нужно было подготовить одежду для похорон и решить, что делать с Костанцей, которая отказывалась надевать черное. Неплохо было бы и поесть, ведь никто так и не прикоснулся к еде на переполненных подносах, приготовленных к празднику и оказавшихся на поминках; нужно подкрепиться хотя бы бульоном, который принесли соседи, а иначе как выстоять похороны?

Руджеро всю ночь провел у гроба в полном одиночестве, решительно отказавшись от компании, любезно предложенной Коррадо. Все это время у него из головы не выходила жуткая сцена: отец, лежащий на столе в луже крови. Вид крови вызывал у Руджеро такой ужас, что ему пришлось бросить медицинский факультет после первых занятий.

Слава Богу, удалось провести отпевание в церкви. На страницах мессинских газет даже появились некрологи и заметки, где говорилось, что «университет и весь город скорбит в связи с утратой одного из самых выдающихся своих представителей – Доменико Андaлоро, который внезапно скончался от инсульта во время работы в своем кабинете».

Эти заметки были напечатаны для отвода глаз.

Джустина прекрасно понимала, что теперь к шоку и безмерному горю добавятся расспросы знакомых и безмятежная жизнь семьи будет разрушена. Наконец гости разошлись и Андaлоро остались одни. Они сидели в гостиной, не смея взглянуть друг другу в глаза, и пытались найти ответ на мучивший всех вопрос: почему Доменико сделал это?

– Может, это был несчастный случай, когда он чистил пистолет? – предположила тетя, но никто ее не поддержал. – Или, может, он допустил какую-то серьезную ошибку? Поставил неверный диагноз и решил покончить с собой из-за чувства вины? Кто тот пациент, о котором говорится в телеграмме?

В ответ – тишина.

– Мам, ты что-нибудь об этом знаешь? Ведь он часто говорил с тобой о своих больных, – спросил Руджеро, поглаживая мать по руке.

Агата попыталась заговорить, но ее губы дрожали, как и все тело. «Оказывается, он так долго страдал, – думала она, – а я даже не догадывалась». Почему он не попросил ее о помощи? И как давно он это задумал? Агата перебирала в голове его слова, объятия и поцелуи, пытаясь найти то, что она упустила.

– Странно, что он не оставил записку, какое-нибудь объяснение. Агата, ты не видела… – Джустина посмотрела на племянницу и не решилась договорить. Лучше поищет потом сама, посмотрит в карманах, в ящиках стола, в шкафу. Правда, если Доменико не оставил ничего на столе, вряд ли что-то найдется в другом месте. Застрелиться вот так – уму непостижимо, объяснить это можно разве что безумием. Может, ответ в той зловещей телеграмме? Кто этот загадочный пациент?

– Руджеро, сегодня же вечером напиши этому Микеле. Ты говорил, что знаешь его. Кто он такой?

– Микеле Минази. Бывший папин коллега. Он давным-давно переехал в Нью-Йорк, а сейчас преподает в Йельском университете. Конечно, я сейчас же ему напишу, но ответ придется ждать долго. Если, конечно, эта телеграмма вообще имеет отношение к делу.

Костанца, скрючившись, сидела в кресле с закрытыми глазами. Один-единственный вопрос затмевал для нее все остальное: «Почему именно в этот день, в день моей помолвки?»

Руджеро мерил шагами комнату, перебирая разные версии, в которые и сам не верил.

Может быть, отец принял решение внезапно? Это объяснило бы, почему он не оставил предсмертную записку. Но, главное, вспоминая ту ночь, Руджеро мучился чувством вины. Ведь если бы он вернулся чуть раньше, то, как нередко бывало, зашел бы к отцу, взял из его рук вонючую сигару и уговорил лечь спать. Он мог бы спасти отца, если бы заглянул тогда в его кабинет.

Руджеро леденел при мысли о том, что отец убил себя в тот самый момент, когда он лежал в своей кровати и листал грязный журнал. Значит, этот громкий звук, похожий на раскат грома, так напугавший Гульельмо, был выстрелом из пистолета. Как бы он хотел разделить свою муку с Костанцей. Но сестра была далеко, она словно отстранилась от всего мира.

В последующие недели они больше об этом не говорили, поглощенные мелкими повседневными заботами и тысячей неотложных дел. Главные вопросы оставались без ответов, растворившись в тягостном молчании, в подавленных рыданиях.

5

Шло время, но белый дом в Палаццате все так же был погружен в молчание, которое не вязалось с оживлением, царившим на улице, скрипом колес, шумом порта, голосами, доносящимся с рынка. Парадная дверь оставалась закрытой, а коляска больше не выезжала.

Лавиной сыпались письма и телеграммы с соболезнованиями. Даже старенький барон Сантини, близкий друг отца Доменико, префект, владельцы Мессинского банка, председатель мужского клуба, что на площади Кайроли, прислали свои соболезнования. Но письма от Минази, которого все ждали с таким нетерпением и тревогой, не было.

В послеобеденные часы Джустина стала часто задерживаться в комнатке, где сидела за швейной машинкой портниха, синьора Анна Сквиллаче. Она приходила почти каждый день шить траурную одежду на зиму.

Погруженная в свои мысли и чтение писем, Джустина не заметила, что педаль швейной машинки остановилась.

– Донна Джустина, все готово. Отнести наверх? Или сначала белье заштопать? Может, хотите отнести сами?

Джустина с нежностью посмотрела на эту невысокую женщину с преждевременно поседевшими волосами, такую скромную и молчаливую, и ей пришло в голову, что Анна ходит к ним шить уже почти 20 лет. Она стала частью семьи. Это ее руками сшита одежда для детей. Джустине захотелось спросить у нее совета, рассказать обо всем, что ее тревожит.

– Нет, Анна. Сделайте одолжение, отнесите сами. Только с вами Костанца разговаривает нормально. Вы же знаете, как она вас любит.

– О, я и сама души не чаю в синьорине. Вы не представляете, как тяжело мне видеть ее в этом ужасном состоянии. Такая добрая девушка! Столько эскизов нарисовала для моих клиенток! Надеюсь, Дева Мария смилостивится над нами и вразумит ее.

– Да, смилостивится… – вздохнула Джустина.

Если Костанца снова откажется надевать черное платье, у семьи Альфонсо появится отличный повод расторгнуть помолвку, а они только этого и ждут. А даже если не расторгнут, когда теперь молодые смогут пожениться? Никак не раньше чем через два года. Разве станет юноша так долго ждать? Времена изменились. Он легко найдет себе другую девушку и женится на ней или, что еще хуже, – какую-нибудь дурочку, которая поможет ему скоротать время до первой брачной ночи. Так думала Джустина, вкладывая письма обратно в конверты.

– Будьте любезны, отнесите ей вот это письмо. Оно от ее лучшей подруги, Джузеппины Витале. Наверняка шлет свои соболезнования.

Через несколько минут Анна вернулась сильно встревоженная.

– Донна Джустина, Костанце плохо, она плачет, кричит. Как только начала читать письмо, разрыдалась и отбросила его.

– Пойду посмотрю. Спасибо, Анна.

Когда Джустина вошла в комнату, Костанца лежала на кровати с заплаканным лицом, наполовину закрытым простынями.

– Что случилось? – спросила Джустина, видя, что племянница скомкала письмо и швырнула на пол.

– Сами прочтите, тетя. Посмотрите только, что она пишет!

Джустина наклонилась, подняла смятые листки, разгладила их рукой и стала читать.

Дорогая Костанца!

Поздравляю тебя от всей души! Ты не представляешь, как осчастливила меня эта новость! Я всегда знала, что ты сделаешь это первая, хоть ты и не соглашалась со мной.

Джустина с изумлением прервала чтение и посмотрела на дату: Нью-Йорк, 30 июля 1904 г.

Ты правда решилась взять дело в свои руки и поцеловать его? Я чуть со стула не упала, когда это прочла. А потом долго смеялась, вспоминая, как мы болтали о любви и учились целоваться перед зеркалом.

Стыдно признаться, но почти все, что я рассказывала тебе о своих любовных похождениях, – сплошные небылицы. Все мои познания – чисто теоретические, почерпнутые из книг. Я просто не могла выносить этих воображал в школе, которые строили из себя Бог знает кого, потому что, видите ли, они помолвлены! Я целовалась всего однажды, с другом моего брата, когда он уходил в армию. Помнишь, ты еще спросила, знаю ли я, как это делается, а я ответила: «Я нет, но зато он знает». И мы хохотали до слез.

А помнишь, как еще совсем детьми мы изображали влюбленную парочку и по очереди признавались друг другу в любви? Вот было весело! Но теперь это случилось с тобой на самом деле. Ты уверена, что он тот, кто тебе нужен? Раз ты его поцеловала, это не значит, что ты обязательно должна выходить за него замуж. Ты описываешь его как идеального мужчину, красивого, доброго, чуткого. Единственный недостаток, который ты за ним признаешь, – чрезмерная застенчивость, но это тебя только умиляет. На твоем месте я бы не волновалась из-за этого. Уверена, эта черта его характера быстро исчезнет рядом с тобой. Обязательно расскажи мне все о помолвке. Как бы я хотела присутствовать на ней! Будет здорово, если вы сфотографируетесь и ты пришлешь мне фотокарточку.

Дорогая Костанца, как я скучаю по нашей прежней жизни. Даже по школе скучаю! Ты еще видишься с девочками из нашего класса? Внучка Пирсов действительно вернулась в Лондон? А Марлен Шульц, которая вечно сосала леденцы, неужели она вышла замуж? Поверить не могу. Я все еще смеюсь, вспоминая, как мы над ней подшучивали. А как там Мария София, от которой так несло потом, что нам приходилось обрызгивать одеколоном все вокруг? Мы называли ее «Ваше величество». Но, как бы то ни было, а все они милые, даже те, что строили из себя невесть что. Помнишь учительницу с кислой миной по прозвищу Мисс Библия? Ни разу не видела, чтобы она улыбнулась. Впрочем, даже такие скромные знания английского, которые она нам дала, мне здесь очень пригодились. Подумай только, тут есть сицилийцы, включая мою мать, которые выучили всего пару слов на английском, а ведь, не зная языка, ты всегда будешь чужаком.

На этом прощаюсь, по вечерам я с ног валюсь от усталости. Работа в госпитале отнимает столько времени и сил! Я тебе писала, что работаю волонтеркой в Маленькой Италии? По правде говоря, я и сама не помню, но расскажу тебе об этом в следующих письмах.

Дорогая подруга, я очень по тебе скучаю. Кто знает, когда мы теперь увидимся.

С вечной любовью, твоя Джузеппина

– Дорогая, это письмо по ошибке попало в письма с соболезнованиями! Бог знает, сколько оно лежало на столике с почтой, а мы не замечали…

Костанца помотала головой, не переставая всхлипывать.

– Не расстраивайся. Лучше прочти его до конца. Это немного тебя отвлечет.

* * *

Руджеро и Джустина хотели изучить бумаги – письма, документы, записи Доменико – в надежде найти какое-то объяснение его безумному поступку. Но Агата воспротивилась. Она говорила, что сама займется этим через некоторое время. Агата взяла на себя роль верной и единственной хранительницы памяти о муже и никому не позволяла входить в кабинет, превратившийся в святилище. Все вещи Доменико – бланки с рецептами, ручка с его инициалами, серебряная чернильница рядом с деревянной подставкой для перьев в виде лодочки, которую Костанца смастерила еще в школе, тетрадь в кожаном переплете, куда он записывал сведения о норманнах для своей будущей книги, – должны оставаться на своих местах, словно Доменико просто ушел в университетскую клинику.

Спальня еще хранила его запах; его костюмы, рубашки, домашний халат и даже предметы обихода пахли им. Все эти вещи как бы свидетельствовали о том, что он жил. И Агата пока не была готова расстаться с ними.

Со дня смерти мужа Агата пребывала в каком-то летаргическом состоянии. Она бродила по дому со старушечьим пучком на голове и в черном платье, пропитавшемся духом нездоровья. Временами Агату охватывала ярость. Доменико ушел, нисколько не заботясь о последствиях своего поступка, не оставив и пары строчек, будто она не заботилась о нем столько лет, не любила его. Но потом ей приходило в голову, что, пожалуй, так и есть: она была плохой женой. Не заметила, что он страдает. Не поняла, как он несчастлив. В последнее время Доменико изменился, но Агата по глупости связывала это с возрастом, с усталостью. А теперь места себе не находила: ей казалось, что она ничего о нем не знала.

По настоянию тети Джустины Агата повторяла всем, кто еще приходил к ней выразить соболезнования, привычную ложь о кровоизлиянии в мозг, не замечая, какую неловкость это вызывает. Кармелина, разумеется, клялась и божилась, будто никому ни словом не обмолвилась о том, что доктор застрелился. Только кучеру Франческо шепнула кое-что по секрету. Но он не в счет, ведь это член семьи.

На самом деле, рассказывая то тут, то там, что у бедного синьора доктора взорвался мозг, что его нашли в луже крови, Кармелина только подливала масла в огонь и давала повод для всевозможных сплетен и слухов.

Вскоре уже вся Мессина знала правду о смерти доктора.

Костанца по-прежнему как будто не замечала ничего вокруг. Она смотрела, как тетя Джустина и Кармелина тихо ходят по дому, изредка переговариваясь полушепотом, готовят еду, достают из шкафов траурную одежду, которую надевали на похороны дедушки, пришивают черные ленты и даже гладят простыни. Костанца удивлялась, как они могут делать все это после случившегося.

Она бродила по темным комнатам, не в силах усидеть на месте, снова и снова проходила мимо закрытой двери кабинета. Почему отец покончил с собой? Ведь люди убивают себя только в том случае, если глубоко несчастливы, если дальнейшая жизнь представляется мрачной, невыносимой. Почему все думают, будто дело в этой дурацкой телеграмме? Костанца знала лишь одно: отец покончил с собой в день ее помолвки.

Больше она никогда его не увидит, никогда не поговорит с ним. Внезапное осознание этого простого факта причинило Костанце невыносимую боль, которую она пыталась заглушить, впившись ногтями в собственную плоть. Бессонными ночами одна и та же сцена вставала у нее перед глазами. Она вспоминала разбрызганную повсюду кровь, но лицо отца, превратившееся в какую-то незнакомую маску, ускользало из памяти. Тысячи вопросов не давали ей покоя: куда он приставил пистолет – к виску или к горлу? Могла ли она его спасти, если бы не потеряла сознание? Почему родные не захотели, чтобы она взглянула на отца в последний раз, перед тем как закрыли гроб? Разве они не понимали, как важно для нее было попрощаться с ним?

– Ты перенесла тяжелый удар, лучше не стоит, милая, это всего лишь бездыханное тело, – говорили ей. – Душа твоего отца уже далеко, она улетела на небо и всегда будет охранять тебя оттуда.

Они холодно называли «бездыханным» тело, которое она обнимала, руки, которые лечили и щекотали ее, губы, которые иногда ругали ее, усы, которые кололись при поцелуях.

Костанца хотела вернуть это тело, ей не нужна душа!

Когда наступало утро и Костанца понимала, что впереди еще один день, она мрачнела и грубила родным. Только рядом с Альфонсо, который приходил навестить ее почти каждый вечер, она снова становилась милой и ласковой, как прежде, хотя ее молчание, бледное лицо и печальная улыбка выдавали ее страдания. Костанца льнула к Альфонсо, словно ребенок. Он говорил, что сделает ее счастливой, что всегда будет защищать ее, – и она верила. Он держал ее за руку, иногда целовал, не зная, как еще подбодрить и утешить ее. Успокоенная его присутствием, Костанца прижималась к нему всем телом. Альфонсо смотрел на нее глазами, полными доброты и понимания, и не находил ничего лучше, чем отвлекать любимую рассказами о своей футбольной команде: Доменико Тарро на днях подвернул ногу, вчера на поле стояла адская жара, Ваккаро не забил пенальти. Ничего особенного, но Альфонсо казалось, что Костанце нравится его слушать.

Однажды вечером Альфонсо пришел взволнованный, с долгожданной новостью: Хьюлитт пригласил его в команду. Но Костанца отреагировала довольно прохладно, и Альфонсо подумал, что совершил ошибку. Как будто, говоря о будущем, он проявляет неуважение к ее горю. Костанца молча встала и отправилась искать младшего брата.

Гульельмо не очень хорошо понимал, что такое смерть. Он знал только, что мертвые никогда не возвращаются, – так ему ответили на вопрос, когда папа вернется с небес. Гуляя с Кармелиной, он приглядывался к мужчинам, чьи внешность и походка напоминали отца, уверенный, что однажды увидит его в толпе и приведет домой, к всеобщей радости. Но с каждым днем отцовские черты стирались из его памяти, пока не остались лишь круглые очки и черные усы. Тогда Гульельмо задумался: как же он узнает папу? Наверное, именно поэтому мертвые не возвращаются: никто их больше не узнаёт и они теряются навсегда.

Он не находил утешения ни в окаменевших руках матери, ни в навязчивых объятиях Костанцы, которая тискала и прижимала его к себе до тех пор, пока он не начинал извиваться, как кот, и не убегал, чтобы не задохнуться.

Только в октябре, когда Гульельмо пошел в школу, ему показалось, что все вновь пошло своим чередом; он наслаждался школьной суетой и мечтал остаться учеником навсегда.