Текст книги "Женщина, которая жила у моря"

9

Преклонив колени на скамье в темном углу церкви Благовещения, Джустина поставила свечу Богоматери и попросила ее о милости. Она рассказала Деве Марии о своих страданиях, словно та действительно могла чем-то помочь, хотя на самом деле Джустина и сама в это не верила. В ее семье чудес не случалось, а вот горя хоть отбавляй. Отца убили гарибальдийцы, сама она овдовела через пять лет после свадьбы, и Господь не дал ей детей в утешение. Но что толку оплакивать прошлое. Сейчас горестей тоже хватает, и надо как-то с ними справляться. Больше всего Джустину беспокоила судьба внучатой племянницы. Костанца таяла день ото дня, ее движения, и без того не слишком изящные, стали совсем резкими. Во что она превратилась! Кармелина рассказала Джустине, что по городу ходят какие-то слухи, но какие именно, умолчала. Люди всегда злословят. Если так пойдет и дальше, девочка останется старой девой, просидит всю жизнь, закрывшись в этом мрачном доме, или, чего доброго, попадет в дом умалишенных. Агата способна только плакать да причитать, а Руджеро, бедный мальчик, и так взвалил на себя слишком много ответственности. После смерти доктора прошел целый год, но для бедной Костанцы ничего не изменилось.

Внезапно Джустине стало ясно как день: Костанце нельзя оставаться в Мессине, ей нужно уехать туда, где ее никто не знает, и начать новую жизнь.

Джустина продолжала горячо молиться. И вдруг на нее будто снизошло озарение: она поняла, что надо делать. Позабыв о своих больных коленях, она резко поднялась, поспешно перекрестилась и быстро вышла из церкви.

* * *

В последнее время Костанца еще больше замкнулась в себе. Почти все время она проводила, запершись в своей комнате, под предлогом чтения книг или написания писем. Потом завела привычку бродить по городу в сопровождении Кармелины, которая еле за ней поспевала. Костанца брала с собой братишку, который вечно дулся и капризничал; кажется, он оставался единственным, к кому она проявляла какие-то нежные чувства. В тот день, чтобы порадовать мальчика, они решили прокатиться на трамвае до Торре-Фаро[17]17
  Живописная деревня на берегу моря, расположенная в 30 минутах езды от Мессины. – Прим. ред.


[Закрыть]. Костанца села, и Гульельмо тут же забрался ей на колени.

Сколько раз она вот так сидела у отца на коленях, вдыхая аромат табака, которым пропитались его рубашка, пиджак и даже лицо, пока он медленно перелистывал страницы детской книжки. Пять, десять, двадцать раз? Не сосчитать. Но теперь она готова отдать все, чтобы вспомнить каждый момент.

Впрочем, она ясно помнила то жаркое утро, когда он спустил ее на пол, потому что ему нужно было писать, а с ребенком на коленях, да еще в такой духоте, это невозможно.

– А что ты пишешь? – немного обиженно спросила Костанца.

Отец осторожно, стараясь не запачкать бумагу чернилами, отложил ручку с золотым пером, снял очки и, поглаживая ее по голове, рассказал, что пишет истории о прекрасной принцессе по имени Костанца, из которых потом составит целую книгу.

– Так это же я! – радостно воскликнула она.

– Нет, Коко. Эта смелая девушка жила давным-давно, просто ее звали так же, как тебя. По правде говоря, тебя назвали в ее честь. Ты даже немного похожа на нее. Костанца была норманнской принцессой[18]18
  Констанция Нормандская (итал. Costanza di Normandia; ок. 1060–1090) – английская принцесса из Нормандской династии, дочь Вильгельма Завоевателя и Матильды Фландрской. – Прим. ред.


[Закрыть], а норманны светловолосые и голубоглазые. Ты – потомок норманнов, как и твоя мама. А вот мы с Руджеро из другого народа. Кто знает, может, мы с ним арабы[19]19
  Арабы господствовали на Сицилии в X в., а норманны – в XI в. – Прим. ред.


[Закрыть], – со смехом добавил Доменико.

Немного обеспокоенная, Костанца внимательно посмотрела на глаза и темные волосы отца. Ей стало страшно. Если ее отец принадлежит к другому, враждебному, народу, вдруг они с Руджеро бросят ее с мамой и уедут куда-нибудь? И Костанца горько заплакала. Отец часто вспоминал этот эпизод, каждый раз с удивлением спрашивая, почему она тогда плакала. А Костанца делала вид, будто все забыла, прекрасно осознавая, что все детство чувствовала себя обязанной соответствовать имени принцессы, которое она носила. Когда через много лет у Костанцы родилась дочь, она дала ей простое, ни с кем не связанное имя.

Трамвайный звонок возвестил об остановке, и Костанца вдруг заметила, что они проезжают мимо того самого дома, где она должна была жить с Альфонсо. Семья Орландо обещала подарить его сыну на свадьбу.

Костанца решила выйти. Ей захотелось проверить, почувствует ли она что-нибудь при виде этого дома. Казалось, она полностью опустошена, не способна испытывать никаких эмоций. Все ей было безразлично. Она почти забыла, каково это – быть влюбленной. Это все равно что суровой зимой пытаться вспомнить летний зной: ты вроде бы знаешь, каков он, но не можешь почувствовать. Для Костанцы теперь настала вечная зима.

Она остановилась у ворот.

Ей нравились тишина и спокойствие сельской местности, где скрип двери таял в воздухе, постепенно превращаясь в едва различимый мелодичный звук. Элегантные дома, карабкающиеся вверх к вилле Паче, казалось, обещали спокойную, беззаботную жизнь.

На склоне холма показалась фигура мужчины, осматривающего виноградники, тянувшиеся вдоль дороги. Это был Альфонсо. Она узнала его по неуклюжей походке: он словно с трудом поспевал за своими длинными ногами.

Костанца остановилась и крепко сжала руку Гульельмо. Стараясь сдержать слезы и успокоить бешено бьющееся сердце, она поняла, что лгала себе: она вышла здесь намеренно, в надежде на эту встречу. И она все еще способна чувствовать.

Альфонсо обернулся, увидел Костанцу и сразу поспешил ей навстречу. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза. Он первым отвел взгляд.

– Гульельмо хотел прокатиться на трамвае, а домой мы решили вернуться пешком. Сегодня такой чудесный день!

– Да, чудесный…

Альфонсо не мог подобрать нужные слова.

– Ты собирался зайти в дом?

– Нет… то есть да. Ты хочешь… хочешь зайти?

Это было все, что он смог сказать.

Костанца не ответила. В ее голове проносились моменты их любви, воспоминания о былом счастье…

– Костанца, я не хотел, – заикаясь, пролепетал он. – Ты же знаешь. Но моя мать… Мы могли бы подождать… Может, со временем…

– До свидания, – оборвала его Костанца без тени улыбки. Она резко протянула ему руку. Альфонсо сжал ее в своих ладонях, но Костанца вырвалась.

– Гульельмо, уже поздно! Идем!

Она схватила брата за руку и, опустив голову, потащила его за собой.

– Коко, мне больно! Зачем ты так тянешь? Ты что, плачешь?

* * *

Кармелина подумала, что донна Джустина, как она ее называла, выжила из ума: в ее-то возрасте ждать почту, точно влюбленная девчонка! Каждый день Джустина спрашивала Кармелину, не приходил ли почтальон, и, не удовлетворившись отрицательным ответом, отправляла ее к консьержу с тем же вопросом.

– Да кто станет вам писать? – дерзко отвечала служанка, но все же вытирала руки фартуком и, ворча, повиновалась. Она больше не могла выносить этот дом и даже подумывала вернуться в Роккалумеру, к своей сумасбродной тетушке, которая и предложила ей в свое время отправиться на Сицилию. Никто не оценил того, что она осталась с ними после случившегося, а не сбежала при первой возможности. Не сбежала же Кармелина только потому, что ей было жаль Гульельмо, этого невинного малыша. Он снова стал писаться по ночам и бояться призраков. Она не раз слышала, как он вставал посреди ночи и бежал в комнату Руджеро или Костанцы.

Наконец письмо действительно пришло. На нем стояли американские штампы, и адресовано оно было не Джустине, а Костанце.

– Дай сюда, я сама ей отнесу! – вскричала Джустина, вырывая письмо из рук служанки.

– Почему это? Я и сама могла бы. А впрочем, дело ваше, – обиженно произнесла Кармелина, с явной неохотой протягивая письмо Джустине. Она опасалась, что Джустина не отдаст письмо бедной девушке, прочтет его сама, а потом спрячет.

Костанца сидела за своим белым письменным столом и перелистывала старую тетрадь.

– Вот, тебе письмо из Нью-Йорка.

Тетя выглядела взволнованной.

Костанца взяла письмо, повертела его в руках и положила на стол.

– Ты не прочтешь?

– Позже. Наверняка там нет ничего важного. Спасибо, тетя.

И Костанца снова стала листать тетрадь.

Отчаявшись, Джустина вышла из комнаты. Как только за ней закрылась дверь, Костанца вскрыла конверт.

Нью-Йорк, 3 ноября 1905 г.

Дорогая Костанца!

Давно не получала от тебя писем. Не знаю почему: может, почта плохо работает, а может, у тебя нет желания мне писать. Если это так, то я не держу на тебя зла.

Как ты? Я очень волнуюсь за тебя, особенно теперь, когда узнала, что твоя помолвка расстроилась. Эта новость сильно меня огорчила, представляю, как ты страдаешь. Я очень по тебе скучаю, мне хочется быть рядом с тобой, как в старые времена.

Нью-Йорк – очень интересный город, но мое сердце принадлежит Мессине. Ты знаешь, как грустно мне было уезжать. Я ненавидела отца за то, что он заставил нас ехать с ним на другой конец света. Но теперь я привыкла, помогаю отцу в больнице для эмигрантов, и, должна признаться, эта работа мне очень нравится.

Хочу сказать тебе, дорогая Костанца, что все мы привязаны к прошлому и храним в сердце дорогие нам воспоминания, но все же не стоит закрываться от возможностей, которые дает нам жизнь, особенно когда мы еще так молоды. Поэтому я хочу сделать тебе одно предложение. Почему бы тебе не навестить меня? Уверена, здесь ты сможешь обрести покой, который потеряла.

Я поговорила о твоем приезде с родителями, и они будут очень рады принять тебя. Ты сможешь жить у нас столько, сколько пожелаешь. В Нью-Йорке в каждой итальянской семье гостит кто-нибудь из соотечественников. К тому же ты знаешь, как были близки наши отцы. У нас новая просторная квартира, да и Федерико скоро переедет в Лос-Анджелес: он устроился там инженером в железнодорожную компанию, так что ты сможешь удобно расположиться в его комнате. Она хоть и небольшая, но очень светлая. Постарайся приехать весной, в Нью-Йорке в это время очень красиво и зелено.

Я знаю, какая ты сильная и смелая, и потому уверена, что ты примешь мое приглашение и отправишься навстречу новому приключению. С нетерпением жду твоего ответа.

Твоя подруга Джузеппина

(здесь все называют меня Джо, как одну из сестер в прекрасном романе «Маленькие женщины»[20]20
  Роман американской писательницы Луизы Олкотт (1832–1888), впервые опубликованный в 1868–1869 гг. Главные героини романа – четыре сестры Марч, которых звали Маргарет, Джо, Бет и Эми. – Прим. ред.


[Закрыть], который я только что закончила читать)

Костанца хранила это письмо всю жизнь.

10

– Ты уверена, что она пошла на рынок? Девушки не ходят на рынок одни. К тому же в такой час рынок закрыт, – в который раз говорила тетя Джустина.

Большие часы в гостиной недавно пробили половину третьего. Стол накрыли в комнате рядом с кухней, где они теперь обедали. Над прикрытым тканью хлебом уже вились мухи, а Костанцы все не было. Кармелина потеряла ее из вида в толпе недалеко от рыбной лавки.

Агата высунулась с каменного балкона и стала вглядываться в женщин, приближающихся к дому. Она надеялась увидеть среди скрытых под шляпками лиц свою дочь, но это было не так просто, поскольку на улице было очень людно: только что прибыли паромы.

– Прошло уже больше трех часов, – взволнованно заметила тетя Джустина.

– Я прекрасно знаю, сколько времени прошло, – отрезала Агата.

Она снова вернулась в комнату Костанцы, расположенную немного южнее. С ее балкона был отлично виден киоск и литая дверь, ведущая в здание рынка.

В дверь постучали, но то была всего лишь Кармелина. Встревоженная служанка покачала головой, давая понять, что не нашла Костанцу.

– Ее нигде нет. Клянусь вам, я не виновата. Она вдруг словно сквозь землю провалилась. На улице столько народу… А я-то как раз сегодня приготовила ее любимую макаронную запеканку. Должно быть, она уже размякла!

– На рынке ее нет, – вмешался Руджеро. – Но, думаю, я знаю, где ее искать.

Агата вздохнула. Ее мучили зловещие предчувствия, она боялась, что Костанца никогда больше не вернется домой. Кто знает, что взбредет ей в голову!

Сколько раз, сидя в кресле, погруженная в тяжелые раздумья и делая вид, будто читает, Агата чувствовала на себе холодный осуждающий взгляд дочери. Только теперь Агата поняла, как ошиблась: после смерти отца она так и не смогла найти нужные слова, чтобы поговорить с дочерью. Но есть ли вообще такие слова? Если бы она их знала, прежде всего сказала бы их самой себе.

Все это время Агата старалась убежать от действительности и предавалась воспоминаниям: это стало для нее единственным утешением. Материнские обязанности она уступила тете Джустине. И потому, когда Альфонсо разорвал помолвку и Агата, утерев слезы, попыталась утешить дочь, та ее отвергла. «Слишком поздно», – читалось по ее сжатым губам. Внешне казалось, что разрыв помолвки не сильно расстроил Костанцу. Она не рыдала, не говорила о бывшем женихе, и если кто-то осмеливался упомянуть, что Альфонсо все еще свободен, Костанца уходила из комнаты, громко хлопнув дверью. Но Агата видела дочь насквозь и понимала, как сильно она страдает.

Руджеро пробрался между повозками, быстро миновал рынок и направился в сторону порта. Он прошел мимо статуи Нептуна и двинулся к причалу, откуда отправлялись пароходы в Америку. Руджеро знал, что Костанца любит смотреть на корабли. Он заметил ее издалека: она сидела на причале, устроившись на каком-то деревянном ящике, и наблюдала за огромным лайнером, который выходил в открытое море.

После отплытия корабля на опустевшей набережной остались лишь портовые рабочие, орудующие метлами, да несколько крестьян, с потерянным видом машущих платками.

Руджеро присел рядом с сестрой. Некоторое время оба молчали, глядя на пароход, исчезающий за горизонтом.

– Помнишь, как папа однажды привел нас сюда встречать своего приятеля? Как его звали? Того доктора, который вернулся из Америки?

– Конечно, помню. Это был Минази, – ответил Руджеро и, поколебавшись, добавил: – Тот самый, что прислал телеграмму.

– Ненавижу его.

– Знаю. Ты даже не стала читать его письмо с соболезнованиями. Но это несправедливо, ведь он и понятия не имел, что речь об отце.

– Все равно я его ненавижу.

– Как бы то ни было, в тот день папа посадил тебя на плечи, чтобы ты могла лучше видеть, как прибывает корабль. А когда заревел гудок и люди вокруг начали кричать и хлопать в ладоши, ты вдруг расплакалась!

– Да, это сильно напугало меня. Не гудок, а вся эта толпа. Гудок мне понравился. Сколько же мне было лет?

– Не помню точно. Но ты была младше, чем сейчас наш Гульельмо. Года три-четыре.

Руджеро опустил взгляд на бледные руки сестры с обкусанными ногтями. Прежде она никогда не грызла ногти.

– Папу совсем не беспокоило, что мы маленькие и можем испугаться. Он заботился только о том, чтобы показать нам этот мир. «В театре жизни всегда нужно быть в первом ряду», – говорил он.

– Не могу забыть, как однажды он позволил мне порезаться перочинным ножом, не стал его отбирать. Само собой, больше я к этому ножу не прикасалась.

– А помнишь, как мы с ним ходили на Этну? – добавила Костанца, невольно улыбаясь. – Мы шли несколько часов, продираясь сквозь кусты. У меня до сих пор остались шрамы, но я никогда ему не говорила. Еще я помню, как папа сделал нам змея, а он порвался при первом же порыве ветра.

– По крайней мере, у нас остались воспоминания, – тихо сказал Руджеро. – А у Гульельмо даже этого нет.

Оба замолчали, погруженные в свои мысли.

– Как думаешь, папа тоже хотел бы уехать в Америку, как Витале и Минази?

– Почему тебе пришла в голову такая мысль?

Костанца не ответила. Руджеро прикурил сигарету и припомнил одну необычную сцену: родители ссорились, закрывшись в кабинете, хотя прежде никогда не повышали друг на друга голос.

– Пару лет назад, в конце 1903-го, отец получил приглашение от Йельского университета. Если не ошибаюсь, его пригласили на работу на один семестр. Но мама и слышать об этом не хотела.

Руджеро протянул сигарету Костанце, и она сделала одну затяжку. Оба не двигаясь смотрели на большой корабль, который входил в гавань. Наконец Костанца нарушила молчание.

– Мне Джузеппина написала.

– И как она?

Костанца нашла в сумочке письмо и протянула брату.

– Сам прочти.

Руджеро быстро пробежал глазами страницы.

– И ты поедешь? Ты этого хочешь?

– Нет. – Костанца пожала плечами.

Порт постепенно наполнялся новыми пассажирами. Костанца резко встала, разгладила юбку и быстрым шагом пошла прочь. Руджеро последовал за ней. Он не был уверен, стоит ли говорить сестре о том, что ему известно. Он боялся ее реакции. В свое время он был категорически против этой идеи и потому постарался о ней забыть. Но теперь, пожалуй, настало время все обсудить. Он положил руку на плечо сестры, чтобы удержать ее.

– Погоди минуту. Ты этого не знаешь, но папа хотел взять тебя с собой. В Штаты.

Костанца резко обернулась и посмотрела брату в глаза.

– А ты откуда знаешь? И почему именно меня, а не тебя?

– Я слышал, как он говорил об этом с мамой. Он не хотел, чтобы я прерывал учебу, ведь я и так не слишком хорошо учился. Мы такой шум поднимали из-за этого… Отец сказал тогда, что у меня впереди еще много времени, а вот у тебя… Ты скоро выйдешь замуж, и больше такой возможности у тебя не будет.

Костанца нервным жестом натянула перчатки.

– Но почему я ничего не знала, почему никто ничего мне не сказал? – вдруг воскликнула она пронзительным голосом.

– Потому что он никуда не поехал. Не было смысла говорить тебе об этом. Да и вообще, он всегда предпочитал держать все в себе, – ответил Руджеро и продолжал: – Он и без того прекрасно знал, что ты согласишься. А потом…

– Значит, он и правда хотел взять меня с собой в Америку? – взволнованно перебила его Костанца.

– Послушай, Костанца. Соглашайся на предложение Джузеппины. Поезжай в Нью-Йорк. Папа был бы очень рад. Отвлечешься от всего этого.

В этот момент прямо над ними пролетела чайка.

Костанца отколола булавку от шляпки, сняла ее и бросила на землю.

– А ну, кто быстрее до Нептуна?! – крикнула она и со всех ног помчалась вперед.

Руджеро какое-то время смотрел сестре вслед. Потом наклонился и поднял ее шляпу.

Путешествие

ДНЕВНИК КОСТАНЦЫ АНДАЛОРО

12 июня 1906 г

Я сижу на кровати в своей каюте. Спрашиваю себя, зачем все это, и не нахожу ответа. Быть может, чтобы угодить Руджеро или тете Джустине, которая незаметно на меня давила. Чувствую себя какой-то посылкой, погруженной на корабль и отправленной в Нью-Йорк. Что я здесь делаю? Выходить из каюты желания нет, как и ужинать с незнакомцами, которые начнут задавать всякие вопросы. Сегодня я собралась с духом и спросила у стюарда, могу ли я поужинать в каюте, потому что устала. «Да, но только сегодня, – ответил он с любезной улыбкой, – потому что завтра капитан устраивает вечеринку». С этими словами он протянул мне конверт с приглашением, где стояло мое имя. Не хочу даже думать об этом. Завтра придумаю какую-нибудь отговорку.

Как мне сказали, путешествие будет долгим. Около двух недель, в зависимости от погоды. Это меня пугает. Ведь мы полностью во власти стихии, а особенно я, потому что чувствую себя так, будто я – это кто-то другой. И мне приходится прикладывать усилия, чтобы не потерять себя. Вот почему я решила вести дневник: это единственное, что я могу делать в такой ситуации.

Надеюсь, это поможет удержать мои мысли в пределах разумного. Кроме того, если корабль потерпит крушение, эта кожаная тетрадь, принадлежавшая моему отцу, может оказаться единственным, что от меня останется. А если все будет хорошо, я сохраню ее, и, кто знает, возможно, когда-нибудь ее прочтут мои внуки. Не знаю, как сложится моя жизнь, но меня это нисколько не волнует.

В дверь постучали. Официант принес ужин. Он говорил со мной на ломаном английском, должно быть, принял за американку, которая возвращается домой. Наверное, из-за цвета моих волос и фигуры. Я не стала его разубеждать и поблагодарила тоже на английском. Поела немного овощного супа.

Позавчера к нам приходили тетя Иммаколата и дядя Коррадо с детьми, чтобы попрощаться со мной. Палидда плакала, заставила обещать, что я буду ей писать. Тетя поглаживала мамину руку, пытаясь подбодрить ее. Было ужасно грустно. К счастью, дядя Коррадо, по обыкновению, много шутил, и понемногу атмосфера разрядилась. Я была рада видеть их и просила тетю заботиться о маме в мое отсутствие. С тех пор как они снова стали у нас бывать, тетя много хлопочет и суетится, словно хочет загладить вину.

Сегодня утром вся семья собралась провожать меня в порт, но я категорически отказалась. Не хотелось устраивать из моего отъезда шоу. В конце концов они смирились и остались дома. Мама молча сняла с пальца обручальное кольцо, которое носила с тех пор, как я ее помню, – две переплетающиеся змейки с бриллиантами на головах – и надела его мне. У меня к горлу подступил комок, мы поцеловалась. Мама крепко прижала меня к себе, будто не хотела отпускать. Тетя Джустина надела мне скапулярий Кармельской Богоматери[21]21
  В католицизме первоначально скапулярий – элемент монашеского одеяния; впоследствии так стали называть освященный предмет («малый скапулярий»), который католики носят под одеждой. Этот вид скапулярия представляет собой два прямоугольных куска ткани или иного материала с религиозными изображениями или текстами, скрепленных между собой шнурами; одна часть находится на спине, другая – на груди. В частности, скапулярий носят кармелиты, почитающие Богоматерь Кармельскую (Madonna del Carmelo), или Пресвятую Деву Марию с горы Кармель, известную также как Скапулярная Богоматерь. – Прим. ред.


[Закрыть], чтобы она меня защитила. Гульельмо просто молча наблюдал за нами с приоткрытым ртом. Потом убежал и вернулся со своей плюшевой собачкой, Маккьеттой, и вручил мне ее. У меня слезы навернулись на глаза.

– Не надо милый, оставь себе, – сказала я.

– Нет, надо. Маккьетта тоже хочет плыть на корабле, и ты будешь не одна. Отдашь потом, когда вернешься. Ты ведь скоро вернешься? Еще до конца лета?

Я обняла его, а он добавил:

– И мы с тобой будем строить замки из песка.

Я не ответила. Просто не могла. Потом вытерла слезы. Даже не думала, что я еще способна плакать. Мама тоже плакала. К счастью, тут вмешалась тетя Джустина: она в своей манере упрекнула мать и подтолкнула меня к двери, заметив, что так я никогда не попаду в Америку.

Когда мы с Руджеро добрались до причала, мое сердце бешено заколотилось. Огромная толпа надвигалась на меня, как валун, отколовшийся от скалы. Я не могла сделать ни шага. Руджеро взял меня под руку.

– Идем дальше, – сказал он. – Нам нужно на посадку первого и второго класса.

Он с трудом пробился сквозь толпу крестьян, обвешанных мешками, корзинами, чемоданами, кто-то даже с матрасами. Там были женщины в платках и деревянных башмаках, которые держали на руках детей, люди в простой потрепанной одежде, музыканты, тащившие свои инструменты, священники, матросы и носильщики, кричавшие во всю мочь. Попадались и элегантные мужчины с кожаными чемоданами, дамы в дорожных платьях и шляпках, ремесленники, какие-то авантюристы и бывалые путешественники, уже привыкшие бороздить океан, – те на все смотрели со скучающим видом.

Казалось, в этой толпе собрался весь род людской. Гул подъемного крана, грузившего на борт тюки и ящики, перекрывал человеческие голоса. Мы то и дело вынуждены были останавливаться, чтобы не столкнуться с каким-нибудь перепуганным животным, которое тоже вели на корабль.

Руджеро довольно уверенно продвигался вперед посреди этого хаоса. Бедный мой брат, сколько он пережил за последний год! Даже не знаю, как ему удалось убедить маму, чтобы она разрешила мне уехать. А вот тетя Джустина сразу заявила, что это прекрасная идея. Иногда кажется, будто она моложе мамы. Ее только беспокоило, кто составит мне компанию. Но она сразу успокоилась, когда узнала, что на этом же пароходе поедет синьора Анна, портниха, которая со своей сестрой отправляется к мужу. Анна мне нравится, так что все сложилось как нельзя лучше.

Несколько месяцев перед отъездом Руджеро бегал по разным агентствам, сравнивал цены, улаживал вопросы с визой, багажом и медицинскими справками. Я не вмешивалась, будто все это меня не касается. Пока мы ждали посадки, я впервые заметила, как он изможден. Казалось, он избегает моего взгляда. Может, пытался скрыть горечь разлуки, а может, он и сам хотел бы уехать.

Какой же я была глупой и эгоистичной! Я даже не спросила его ни о чем. Просто оставила его заботиться о семье. Руджеро совершенно преобразился, стал рассудительным и серьезным мужчиной. Мне стало ужасно жаль его. Как бы мне хотелось вернуть моего любимого бесшабашного брата и нашу прежнюю беззаботную жизнь!

Наконец мы добрались до места, где происходила посадка первого и второго класса. Здесь все было спокойнее. Многие уже поднялись на борт.

– Расстанемся здесь. Не ходи дальше, прошу тебя, – сказала я.

Он кивнул, и мы обнялись.

– Будь осторожной. Деньги всегда держи при себе.

– Конечно.

– И не забудь о письме для старшего стюарда!

Советы и наставления сыпались как из рога изобилия.

– Как приедешь, багажную квитанцию отдай дяде Антонио. Он обо всем позаботится. И дай ему телеграмму, когда будешь точно знать время прибытия.

– Не беспокойся.

Подошел фотограф.

– Синьорина, не хотите фотокарточку на память? Многие делают.

– Нет, спасибо! – раздраженно воскликнула я.

– Ах, совсем забыл, – сказал вдруг Руджеро, вытаскивая из кармана конверт. – Вот. Это тебе от мамы. Она просила открыть его, когда приедешь в Нью-Йорк. И пиши нам! Пиши как можно чаще!

– Спасибо, – ответила я, сжимая конверт. – Спасибо тебе за все!

Внезапно меня охватила страшная тоска. Этот отъезд вдруг потерял для меня всякий смысл. Куда и зачем мне ехать? Я родилась и выросла в Мессине. Я смотрела на огромный темный силуэт пришвартованного корабля, и он казался морским чудовищем, которое приготовилось меня поглотить.

– Я не поеду, – прошептала я.

В этот миг семья из нескольких человек, обвешанных поклажей, разделила нас с Руджеро. Он дал понять, что не расслышал меня. Наше время вышло. Раздался гудок, такой долгий и унылый. Прежде он казался мне совсем другим. Когда я приходила сюда с папой смотреть на отплывающие корабли, я никогда не задумывалась о боли разлуки: все это было для меня лишь волнующим приключением.

Люди сзади напирали, и мне пришлось встать в очередь к трапу. Я обернулась, ища глазами Руджеро, но не увидела его. Зато заметила Альфонсо. Сначала я подумала, что обозналась. Но это и вправду был он, мой бывший жених, который только что вышел из машины. Я отвела взгляд, но почувствовала ноющую боль в животе. Как же все-таки противоречивы наши чувства. Или эмоции – ведь это не одно и то же.

Перегнувшись через парапет, я смотрела сверху на толпу. Провожающие уже сошли на берег. Корабль сдвинулся с места, и мне показалось, что Мессина медленно уплывает вдаль, точно не я покидаю ее, а она меня. Люди на причале становились все меньше, пока не превратились в неразличимые точки, а порт – в тоненький серп.

Темнело, маяк отбрасывал полосы света на воду и на Палаццату, прекрасную, как театр, освещенный огнями. Я уже и не помню, когда в последний раз видела отца.

13 июня

Сегодня я почти не выходила из каюты. Мне не хотелось одеваться, и я просто лежала, глядя в потолок.

Меня мутило от качки. Наверное, я бледна, как мертвец. Папа решил навсегда остаться один. Разумеется, он попал в рай, ведь он был прекрасным человеком, но куда делись его надежды, его убеждения, мечты, чувства? Где все это теперь?

После обеда я на несколько минут поднялась на палубу. Облокотившись на железный парапет, я посмотрела на море, но не увидела его, погруженная в свои мысли. Несколько высоких волн качнули корабль, и мне пришлось схватиться за перила, чтобы не упасть. Море как будто хотело привлечь мое внимание.

Когда я была маленькой, море представлялось мне волшебной шкатулкой, из которой появлялись ракушки, рыбки, отполированные камешки и красивые стеклышки. Я радостно собирала все эти сокровища в ведерко. И даже когда я выросла, море завораживало меня. Сидя на балконе, я могла часами смотреть на него и гадать, что находится за этим огромным водным пространством, какие берега, какие страны. Даже полоска материковой Италии, которую можно было разглядеть, иногда казалась мне невероятно далекой. И тогда я осознавала, что мы живем на острове, на этом маленьком клочке земли, а большой мир, где вершатся великие дела, находится там, по ту сторону моря, которое и защищает, и ограничивает нас одновременно, точно мать, оберегающая своих детей.

И теперь, посреди этого бескрайнего моря, о котором я столько фантазировала, я поняла, насколько оно изменчиво. Вот налетает ветер, и грозные волны внезапно вздымаются ввысь, а потом вдруг снова тишь да гладь, как будто никакого шторма не было и в помине.

Разве в жизни не так же?

14 июня

Просидев в каюте два дня, я поняла, что больше так продолжаться не может. Тошнота и тревожные мысли не дают мне покоя. Я уже знаю в этой каюте каждое пятнышко, каждый ржавый гвоздь. Я открыла дверь и, пошатываясь, сделала несколько шагов, надеясь глотнуть свежего воздуха.

– Вам нехорошо? – спросила молодая женщина из соседней каюты.

Я кое-как выдавила «нет».

– Меня зовут Наталия, приятно познакомиться, – с улыбкой представилась она и протянула мне руку. На ее безымянном пальце красовалось новенькое обручальное кольцо. – А вас как зовут?

– Костанца, – пробормотала я и быстро вернулась в каюту. – Меня зовут Костанца, – повторила я, закрыв за собой дверь.

15 июня

Сегодня я все-таки решилась выйти из каюты и впервые пообедать в общем зале. Анна с сестрой пришли за мной и не пожелали слышать никаких отговорок. Так что я открыла им дверь. Анна была очень бледна, под глазами темные круги, голос слабый: очевидно, что она страдала от морской болезни. Когда корабль покачивало чуть сильнее, она шаталась и прикрывала глаза. Мария, крепкая румяная женщина, совсем не такая, как ее сестра.

Властным тоном, будто капитан корабля, она приказала мне встать, не обращая внимания на мои протесты. В отличие от Анны, Мария – простая расторопная деревенская женщина, напрочь лишенная изысканных манер. Она страшно раздражает меня. Надеюсь, я больше не увижу ее, когда сойду на берег. Пока я умывалась, сестры достали мои вещи, все еще лежавшие в чемодане, разгладили руками и повесили в шкаф. Анна выбрала для меня светло-серое платье, которое показалось ей подходящим для обеда, и помогла мне одеться. Затем они вытащили чулки и туфли и собрались надеть на меня, будто я неживая кукла, но я вырвала все это из их рук и оделась сама.

В коридоре и на лестнице у меня сильно кружилась голова. Анна продолжала что-то говорить, но из-за тошноты я ничего не слышала. Когда мы поднялись наверх, запах моря привел меня в чувство. Я глубоко вдохнула, позволяя этому воздуху проникнуть в каждую клеточку моего тела, и мне стало лучше.

Только теперь я поняла, что хотела сказать мне Анна. Она открыла сумочку и показала несколько карточек, на которых каллиграфическим почерком было выведено: «Штопка и мелкий ремонт одежды, Анна Сквиллаче» и номер каюты. С другой стороны был указан адрес ателье Сквиллаче на Малберри-стрит в Нью-Йорке. Она хотела, чтобы я раздала карточки дамам в первом классе.

Она уже думает о жизни в Нью-Йорке, я же была готова оставаться на этом корабле целую вечность и никогда не прибывать к месту назначения.

16 июня

Утром меня разбудило хлопанье двери и чей-то смех в коридоре. Должно быть, это были новобрачные из соседней каюты.

Я вспомнила, как сама смеялась с Альфонсо. Над чем мы смеялись? Сейчас этот роман кажется мне таким далеким, а планы – туманными и наивными. Были бы мы с ним счастливы, если бы поженились?