Текст книги "Женщина, которая жила у моря"

Официант забрал поднос и сообщил, что мы входим в Гибралтарский пролив. Многие пассажиры просили предупредить их об этом, пояснил он, как бы извиняясь за беспокойство. Бедняга, он просто старается быть любезным. Должно быть, я вызываю у него жалость. Он добавил, что доктор Сантини просил меня зайти к нему в кабинет, а если я не приду, он сам спустится ко мне в каюту. Мария несколько раз стучалась в дверь, чтобы узнать, как я себя чувствую. Между делом она сообщила, что Анна чувствует себя лучше, тошнота и рвота прошли и через некоторое время мы можем встретиться на палубе. Почему бы им не оставить меня в покое?

Началась качка, больше писать не могу.

* * *

Держась за железные стены, которые дрожали под моими руками, я преодолела коридор и поднялась на палубу. Было пасмурно. Корабль качало. Я, как зачарованная, смотрела на беспокойное море. Вдруг я почувствовала, что меня тянет в эту пустоту, но лишь на мгновение. Я быстро пришла в себя, но в голове пронеслись слова, которые в последнее время часто звучали дома: «Минута безумия». А что, если бы я, как и отец, поддалась этой «минуте»?

Меня охватила паника, и я бросилась прочь с палубы.

Несколько мужчин, оживленно беседующих у доски, на которой вывешивали информацию о пройденном маршруте, обернулись на меня. Я прошла мимо, но спиной чувствовала на себе их взгляды. Все как будто внимательно наблюдают за мной, может быть, потому, что я всегда одна. Сидя в шезлонгах и укутавшись в пледы, пассажиры непринужденно разговаривают друг с другом, будто знакомы целую вечность.

Мне стало любопытно: где же все эмигранты? Я наклонилась и посмотрела вниз, на палубу третьего класса. Они были там, в страшной тесноте, каждый со своим узелком пристроился где смог. И ни один из них не смотрел на море.

Кто-то затянул неаполитанскую песенку, к одному голосу сразу присоединились другие. И вот я уже слышу целый ностальгический хор, от которого у меня ком подступил к горлу.

Побережье было окутано туманом, а ветер и морские брызги мешали подойти к парапету. Но я могла в полной мере насладиться знакомым шумом моря. Он словно придавал мне сил. Многие стали спускаться по железной лесенке, обеспокоенные мрачными сигналами, которыми обменивались корабли в тумане.

Все разговоры прекратились. Корабль, переваливаясь с боку на бок, продолжал двигаться вперед. Я подняла глаза и увидела раскачивающиеся дымовые трубы. Мою шаль насквозь продувало ветром. Вдруг слева показался кусочек суши – должно быть, это Марокко. Но он тут же исчез в тумане. Затем небо просветлело, и африканский берег появился снова. Африка была близко, так близко, словно мы плыли по Мессинскому проливу.

Но земля скоро скрылась из виду, осталось лишь море с множеством кораблей, которые очень скоро превратились в крошечные точки на горизонте. Вода и небо слились воедино. В какой-то момент у меня появилось такое чувство, что я ни с чем и ни с кем не связана, что я нигде, словно моя жизнь остановилась там, за проливом.

Это ощущение опьяняет. Ты как будто абсолютно свободен, без прошлого и без будущего. Но что мне делать с этой свободой? Если бы я была совсем одна, куда бы я направила этот корабль? Такая свобода, когда ты можешь выбрать все что угодно и даже каким человеком быть, опасна.

21 июня

Сегодня я открыла глаза и сразу почувствовала, что мне хочется света. Наверное, потому, что сегодня день летнего солнцестояния. Я поднялась наверх. Воздух был теплым и прозрачным, и я устроилась в шезлонге с книгой. Прикрыв глаза, я наслаждалась солнечным теплом, покачивание корабля убаюкивало.

– Что читаете?

Услышав этот хриплый, тягучий голос с резкими диалектными нотками, я даже подскочила. Рядом стояла Наталия, девушка из соседней каюты, и разглядывала меня из-под соломенной шляпки.

– Вы не против, если мы перейдем на «ты»?

Не дожидаясь ни ответа, ни приглашения, она взяла шезлонг и расположилась около меня.

– Конечно, нет.

– Ты говоришь по-английски? – поинтересовалась она и показала самоучитель, который держала в руках. – Я никак не могу его освоить.

Я ответила, что учила английский в школе.

– Если хочешь, могу помочь с произношением, – предложила я. Это отвлекло бы меня от мрачных мыслей.

Наталия поблагодарила, но тут же принялась болтать о другом.

Она рассказала о своем городе, о пожилых родителях и о старшей сестре, которая уже давно замужем и вырастила ее вместе с собственными детьми. Наталия была общительной и жизнерадостной, совсем как я когда-то. Я спросила, давно ли она замужем. На странной смеси чистого итальянского и диалекта она ответила, что познакомилась с мужем, Кармине, в Нью-Йорке, когда навещала сестру, которая с семьей переехала в Штаты. Они сразу понравились друг другу, и хотя он из Неаполя, все же это юг, сказала она со смехом. За северянина она бы точно не пошла, она даже и язык их не понимает. Теперь они возвращались домой, в Нью-Йорк, а в Италию ездили на свадьбу. Наталии не терпелось поселиться в чудесной квартире, которую они сняли над магазином. Кармине прилично зарабатывал, его бизнес процветал. У него музыкальный магазин на Бликер-стрит, где он продает пластинки и ролики для пианолы, а еще небольшая типография: там печатают партитуры классических и современных произведений. Поначалу Наталия ничего в этом не смыслила, даже не понимала, что такое «партитура», но, благодаря Кармине, узнала столько всего!

Я спросила, как ему пришло в голову открыть в Америке магазин итальянской музыки. Это необычная идея. Не верилось, что он добился большого успеха, но, естественно, я не стала говорить о своих сомнениях Наталии. Однако она, словно прочитав мои мысли, пояснила, что у свекров в Неаполе уже был музыкальный магазин и они поняли, каким спросом пользуются у итальянских эмигрантов пластинки и прочие товары.

– Как говорится, куй железо, пока горячо! – воскликнула она. – Народные песни, арии и оперы помогают людям чувствовать себя как дома, в Италии, и им не так одиноко. Сама увидишь.

Еще она рассказала, что раньше пластинки отправляли морем и они часто приходили разбитыми. Тогда свекры решили открыть бизнес в Нью-Йорке и выпускать пластинки там. И это отлично сработало.

Я улыбнулась ей. Наталия и не догадывалась, что благодаря этому разговору я впервые за долгое время почувствовала интерес к жизни.

23 июня

Сегодня я долго стояла на палубе и наслаждалась ветром, наблюдала за чайками и дельфинами, разглядывала морскую пену. Здесь, на корабле, я научилась слушать. Меня научил этому шелест ветра, рокот волн, крики чаек. Я задумалась, как часто я прислушивалась к кому-нибудь, кроме себя.

С палубы третьего класса, как всегда, доносились песни, но я не могла разобрать слова. Я прислушалась и поняла, что это были песни на английском, а не на неаполитанском языке. И вдруг мне пришло в голову, что с тех пор, как мы прошли Гибралтарский пролив, я уже не слышала песен на южных диалектах. Теперь все пели на английском, будто каждый эмигрант вдруг решил оставить прошлое позади.

Америка, Нью-Йорк… До сегодняшнего дня я не думала о том, что меня там ждет. Какие они? Смогу ли я устроиться на новом месте и жить вдали от дома в огромном городе, так не похожем на Мессину? К счастью, рядом будет Джузеппина. С ней мне будет легче.

Я обернулась и заметила женщину, которая раскрыла альбом и приготовилась рисовать. Я почувствовала укол зависти, потому что была не в состоянии этим заниматься. Казалось, воображение покинуло меня. Но пока я смотрела на море, переливающееся всеми цветами радуги, перед моими глазами, как по волшебству, возник образ феи Морганы в изумрудном платье. Она появилась из морской пены, чтобы указать Руджеро д'Альтавилле[22]22
  Рожер I (ок. 1031–1101), также известный как Руджеро д'Альтавилла (де Готвиль или де Отвиль; фр. de Hauteville, итал. d'Altavilla), великий граф Сицилии из Нормандской династии. Отвоевал Сицилию у арабов и заложил основы Сицилийского королевства. Мессина была взята первой, в 1061 г., а к 1091 г. норманны захватили весь остров. – Прим. ред.


[Закрыть] на Мессину, которую он должен завоевать. Я задумалась, как бы я изобразила морскую пену. Может, добавила бы в краску крахмал или мыльную воду. Да, попробовать стоило. В большом чемодане у меня были и краски, и угольные карандаши, которые я взяла по настоянию тети Джустины.

Я стала искать в сумке бумагу, чтобы запечатлеть образ, возникший у меня в голове, и наткнулась на конверт, который Руджеро передал от мамы. Он сказал, что я должна открыть его, когда прибуду в Америку, но я решила сделать это сейчас.

В конверте лежали две записки.

Есть два способа убежать от настоящего: один – спрятаться в прошлом, другой – смотреть в будущее. Таким молодым, как ты, не стоит прятаться в прошлом.

Доменико Андалоро

Дорогая Костанца! Это слова твоего отца. Он написал их одному молодому коллеге, когда у него умерла жена. Но так и не отдал ему эту записку, не знаю почему. А я, если ты помнишь, никогда не выбрасываю ничего, что связано с твоим отцом. И кто знает, быть может, сам Господь хотел, чтобы я сохранила эту записку. Дитя мое, представь, что эти слова твой отец написал для тебя.

Да хранит тебя Дева Мария.

Твоя любящая мать

Часть вторая
Нью-Йорк

1

– Она умерла, – сказала женщина, выглядывая из окна второго этажа.

– Она умерла! – повторила она громче, чтобы привлечь внимание другой женщины, которая терла грязной тряпкой дверь своего магазинчика.

– Господи, спаси и сохрани нас! – ответила та, осеняя себя крестным знамением.

Женщина в окне плотнее укуталась в легкую шаль и, будто разговаривая сама с собой, пробормотала:

– Нужно вынести ее отсюда как можно скорее.

Тем утром Мотт-стрит, как всегда, была заполнена людьми. Среди повозок, нагруженных матрасами, стульями, столами и прочим скарбом, носились мальчишки, гоняясь за собаками, кошками и курами, сбежавшими из своих клеток. Из распахнутых дверей женщины выплескивали на улицу грязную воду с креолином, и резкий неприятный запах пропитывал уличные лавки и выставленные в них товары.

Две недели у Эвелины держалась высокая температура. Всего два дня назад у нее был врач, который ничем ей не помог, лишь сказал мужу:

– У нее тиф. Не знаю, протянет ли она до завтра. Вам нужно все здесь продезинфицировать. Воду пить только кипяченую!

Доктор вымыл руки в тазу, потом сел за стол и начал писать. Он задавал стандартные вопросы о больной и ее семье. Муж сообщил, что он родом из Пальми, Калабрия, по профессии – дирижер. Врач отложил перо, поднял на него глаза и, нахмурив густые брови, переспросил:

– Дирижер оркестра?

– Да, дирижер. То есть пока нет… я только надеюсь найти эту работу, – сказал он дрогнувшим голосом. – Через несколько дней я буду играть в Нью-Йоркском филармоническом оркестре, заменяю коллегу.

Врач молча смотрел на невысокого, худого темноволосого мужчину. На вид он ничем не отличался от множества отчаявшихся итальянцев – неаполитанцев, калабрийцев, сицилийцев, с которыми доктору приходилось иметь дело каждый день. Трудно было представить этого человека на сцене. Присмотревшись внимательнее, он заметил, что мужчина – сплошной комок нервов, хотя изо всех сил старается скрыть свои страдания и растерянность.

– Мне очень жаль. – Врач покачал головой и продолжил писать. – Простите, я не назвал свое имя. – Он встал и представился: – Доктор Антонио Витале. Но почему мы никогда не встречались в клинике на Гранд-стрит? Вы еще у меня не были?

Пьетро молчал. Он не мог признаться, что знать не знает ни о какой клинике, что никто ему о ней не сказал, а может, он просто не обратил внимания, поскольку весь погряз в заботах, свалившихся на него в последнее время.

У него недоставало смелости поднять глаза.

– Надеюсь, вы не из тех, кто думает, будто в больницу попадают только для того, чтобы умереть?

Доктор исподлобья посмотрел на Пьетро и добавил:

– Теперь вам нужно подумать о ребенке. Если позволите, я бы взял его с собой в итальянский госпиталь Колумбус. Это на пересечении Двадцатой и Третьей улиц. Ему не стоит здесь оставаться, он может заразиться.

Пьетро кивнул.

– Я сделаю ему все необходимые анализы. Но и вам нужно прийти и провериться. И как можно скорее, прошу вас! Наш персонал говорит по-итальянски. Подпишите здесь и ни о чем не беспокойтесь, я обо всем позабочусь.

Пьетро снова кивнул и расписался.

– Заберете его, когда… Когда все закончится…

Доктор быстро сложил инструменты в сумку и протянул Пьетро визитку.

Сантино ушел молча, не проронив ни слезинки. Он был занят конфетой, которой угостил его доктор, чтобы отвлечь.

«Ну вот и все, это конец», – думал Пьетро, глядя на Эвелину. Ее лицо все еще хранило следы былой красоты, несмотря на пережитые страдания.

А ведь он обещал ей, говорил: «Вот увидишь, мы справимся, потерпи еще немного». Теперь он чувствовал себя виноватым из-за того, что привез ее сюда. В этот жалкий дом, где итальянцы десятками ютились в тесных квартирках, с единственным туалетом на этаже. Их семья еще хорошо устроилась: у них была собственная комната с окном и личный туалет, но этого оказалось недостаточно, чтобы уберечь Эвелину от антисанитарии, царившей во всем районе. Пьетро собирался подыскать новое жилье где-нибудь в другом месте, может, даже в Бруклине, но не успел.

А тут вдруг такая удача – заболел дирижер филармонического оркестра. Эвелина так обрадовалась. Но в тот же вечер она почувствовала себя плохо, ее несколько раз вырвало, и радость навсегда покинула их дом. И вот теперь его мечты начали сбываться: он будет дирижировать филармоническим оркестром. Но Эвелина уже никогда этого не увидит.

Пьетро закрыл жене глаза, встал и подошел к окну. Начинался дождь. Редкие мелкие капли быстро превратились в настоящий ливень. Улицы сразу опустели, словно по команде: торговцы закрыли свои лавки, возчики поспешно укрывали поклажу брезентом, а те, кто целыми днями слонялись на улице, вынуждены были вернуться в свои жалкие жилища. Вода щедро заливала брусчатку, вторгаясь даже в помещения на нижних этажах, будто хотела очистить это место от скверны.

Пьетро открыл дверь двум женщинам, которые, несмотря на риск заразиться, пришли, чтобы помочь навести порядок и обмыть тело. Обе промокли насквозь. Они предложили посидеть с телом, как положено, но Пьетро не хотел злоупотреблять их добротой и подвергать опасности. Кроме того, он желал побыть со своей Эвелиной наедине.

– Не беспокойтесь, все в порядке, – сказал он вежливо, но уверенно и проводил женщин к выходу.

В темной комнате, при тусклом свете свечей, Пьетро почувствовал, как его охватывает отчаяние. Он не был уверен, что справится, но он должен – ради несчастного малыша. Сантино всего три года. Значит, его сын, так же как и он сам, вырастет без матери. Только он никогда не оставит его.

Пьетро сидел на стуле у кровати жены, разрываясь между желанием отдаться боли и необходимостью сопротивляться ей. Он искал то, что помогло бы ему удержаться, и тут на помощь пришла музыка, которую он так любил. В его голове всплыла Первая симфония Малера: он мечтал исполнить ее в филармонии. Сначала музыка звучала сбивчиво, растерянно, но постепенно обретала уверенность и точность.

Первая часть симфонии, спокойная и плавная, как звуки природы, напоминала ему о детстве, о беззаботных годах юности, проведенных на морском берегу, о прогулках на гору Сант-Элиа, откуда «виден весь мир», как говорил его отец.

Вот звук рожка, которому вторят виолончели, трубы и тромбоны, гобои, флейты, кларнеты, – в них и ностальгия, и сладость невинного детства, потерянного навсегда. Потом военный марш, народный танец и реквием по погибшему охотнику. И тут же, на фоне скорбной темы, едва различимая мелодия шуточного канона «Братец Мартин».

Погрузившись в симфонию, Пьетро на мгновение позабыл о своей боли и сосредоточился на том, как бы он выстроил исполнение этого произведения. И очень скоро подобрал нужный ключ. Все вдруг стало ясно, как в миг Богоявления.

2

В ушах Пьетро Малары все еще звучала «Аппассионата» Бетховена, соната для фортепиано № 23, которую он заставлял своего юного ученика Филипа Брауна повторять перед экзаменом снова и снова, пока тот окончательно ее не возненавидел. Путь от жилища Браунов до итальянского госпиталя Колумбус казался Пьетро бесконечным. Улицы были заполнены людьми, и ему то и дело приходилось уворачиваться от прохожих. Но, начиная с Хьюстон-стрит, ты словно попадаешь в другой мир. С раннего утра тут кипит работа: повсюду стоят ограждения вокруг больших котлованов, вырытых для расширения метрополитена. В горячем воздухе висит запах гудрона, затрудняющий дыхание. Пьетро постоянно спрашивал дорогу, но, погруженный в свои мысли, сразу забывал, что ему отвечали.

Неделя, прошедшая после похорон, показалась ему вечностью. Словно все, что должно было случиться за два года жизни в Нью-Йорке, уложилось в эти несколько дней: похороны Эвелины, прослушивание в филармонии, а теперь еще и письмо из Бостона, которое он бережно спрятал во внутренний карман пиджака. Пьетро задумался, хватит ли ему денег, чтобы при необходимости заплатить за Сантино, и во сколько обойдется поездка в Бостон. Похороны, организованные местным ритуальным агентством, сильно истощили его сбережения. Но он обязан был сделать это для Эвелины. Ведь он втянул ее в эту авантюру и наобещал золотые горы. Многие дирижеры уезжали в Америку и возвращались знаменитыми.

Чтобы оплатить переезд, Пьетро нанялся в корабельный оркестр, да еще изредка удавалось немного заработать, играя на фортепиано. Публика восторженно аплодировала ему. Только Эвелина не могла слушать его игру. У нее не было подходящего платья, поэтому она была вынуждена оставаться в маленькой каюте второго класса, хотя была женой маэстро. Она не ложилась спать, пока он не вернется, и неизменно улыбалась, несмотря на все испытания.

На перекрестке ему пришлось остановиться и подождать, пока проедет колонна грузовиков, груженных длинными железными балками. Пьетро почувствовал, что ступни горят от раскаленного асфальта. Он подошел к полицейскому, который регулировал движение, чтобы узнать, куда направляются эти чертовы грузовики.

– It's iron for the Queensboro bridge![23]23
  Это железо для моста Куинсборо! (англ.)


[Закрыть] – отвечал тот.

Теперь понятно – это опорные балки для моста. Точнее, для двух мостов – Манхэттенского и второго, который должен соединить Манхэттен и Куинс.

Многие соотечественники Пьетро участвовали в возведении этих мостов. Каждый день сотни людей отправлялись на стройку в надежде получить работу. В вечно бурлящем Нью-Йорке места хватит всем!

Вдруг, сам не зная как, Пьетро очутился перед вывеской «Госпиталь Колумбус». Он остановился и прочел надпись на итальянском языке. Глубоко вздохнув, он толкнул дверь.

Пьетро вытер пот со лба и огляделся по сторонам. Внутри было пусто и свежо, как в монастыре. Лишь по бокам от входной двери стояли две скамьи и стол, заваленный бумагами. Одна из сестер решительно толкнула скрипучую дверь, и, заглянув ей за плечо, Пьетро увидел широкий коридор, по которому сновали люди с озабоченным видом.

– Я ищу доктора Витале. Вы не знаете, где я могу его найти? – спросил Пьетро.

Сестра предложила ему посидеть и подождать, пока она позовет доктора. Пьетро сел, вынул из кармана пиджака партитуру и погрузился в чтение. Доктор Витале застал интересную картину: в одной руке Пьетро держал листок, а другой дирижировал воображаемым оркестром.

– Что вы исполняете, маэстро Малара? Симфонию или, может быть, оперу? Лично я люблю итальянскую драму.

Пьетро очнулся. Он быстро убрал партитуру в карман и поднялся.

На вид доктору Витале было около пятидесяти. Густые волосы с проседью и более светлые усы добавляли ему авторитета. Но всего этого Пьетро совершенно не помнил. Он узнал только голос, глубокий и теплый.

– Ваш сын здоров как бык. Кстати, вы сдали анализы, о которых я говорил?

– Разумеется, – солгал Пьетро. – Все в полном порядке.

– Идемте со мной. Вы можете забрать Сантино.

Они пересекли холл и оказались в длинном коридоре с множеством дверей по обеим сторонам. В нос ударил едкий запах дезинфекции. Витале заговорил громче, словно заявляя о своем присутствии. Услышав его голос, пациенты, прогуливавшиеся по коридору, быстро вернулись в свои палаты. Они знали, что доктор любит тишину и порядок, и не хотели его огорчать.

– Спасибо, доктор! Огромное вам спасибо! Вы спасли моего мужа, – с этими словами к доктору подошла женщина и схватила его за руку, намереваясь поцеловать, но он быстрым жестом отстранил ее.

– Если вы действительно хотите меня отблагодарить, приходите к нам в свободное время. Наша больница существует благодаря помощи волонтеров.

Обернувшись к Пьетро, который почтительно ожидал в стороне, доктор пригласил его следовать за ним.

– Здесь, в Нью-Йорке, наши соотечественники мрут как мухи. Питаются плохо, живут в трущобах. Впрочем… Кому я рассказываю? Прошу прощения.

Они вошли в небольшой кабинет, чтобы взять с покосившегося железного стола медицинскую карту Сантино. Следом ворвалась медсестра.

– Простите, доктор. Я не знала, что у вас посетитель. Где нам разместить трех новых пациентов? У нас не осталось даже носилок.

– Как-нибудь устроим, мы же не хотим, чтобы они оказались в Бельвью[24]24
  Старейшая больница Нью-Йорка для беднейших слоев населения, в основном иммигрантов. Пребывание там зачастую заканчивалось смертью из-за плохих условий, в которых содержались больные. – Прим. ред.


[Закрыть], в этом ужасном лазарете… Не волнуйтесь, я об этом позабочусь, – с улыбкой ответил доктор.

В этот момент в комнату вошла невысокая темноволосая девушка и одарила присутствующих открытой улыбкой. На ней была форма медсестры и длинный белый передник. Она вела за руку Сантино.

Пьетро с трудом узнал сына. Сантино как будто стал выше ростом, от худобы и неопрятности не осталось и следа, а на щеках даже заиграл румянец.

Он наклонился, чтобы обнять сына, но мальчик ни за что не хотел отпускать руку девушки.

– Моя дочь Джузеппина. Она помогает мне в госпитале, – с гордостью представил девушку доктор Витале. – А это маэстро Малара.

Пьетро обратил внимание, что девушка во многом похожа на отца, у нее такие же густые брови и вьющиеся волосы. Заметив Пьетро, она стала поправлять выбившиеся из-под шапочки пряди.

– Очень приятно. Здесь все зовут меня Джо. Сантино прекрасно себя вел, он такой милый мальчик, – сказала девушка, поглаживая малыша по голове.

Пьетро Малара смотрел на них так, будто только что вернулся из дальнего путешествия.

– Простите, я не отблагодарил вас за все, что вы для меня сделали… Столько всего произошло… Я был, точнее, и сейчас тоже… несколько растерян…

– Не стоит благодарности. Расскажите лучше, как прошло прослушивание в филармонии, – отрезал доктор.

– Меня не взяли, – ответил Пьетро, глядя в пустоту.

Повисло молчание.

– Вероятно, вы хотите знать, на что я собираюсь жить в Нью-Йорке и способен ли содержать ребенка?

– Не принимайте близко к сердцу, но так и есть. Я беспокоюсь за малыша.

– Я приехал в Нью-Йорк по приглашению одной семьи. Видите ли, итальянцы, которые, как и я, окончили Неаполитанскую консерваторию, очень востребованы в Штатах, в том числе и в качестве частных педагогов для молодых людей, не имеющих возможности поехать в Италию, – ответил Пьетро с обидой в голосе.

Неужто его приняли за одного из тех несчастных, которые околачивались в больнице? Так вот какое впечатление он производит? Конечно, его черный костюм поизносился и кое-где покрылся пятнами, к тому же он не удосужился сменить воротничок. Обида улеглась. Доктор был прав: он действительно выглядит как бедный, опустившийся неудачник. Однако ему захотелось переубедить Витале.

– Вы очень любезны, что беспокоитесь о Сантино. Но у нас есть все необходимое, уверяю вас.

Он рассказал, что еще в Неаполе консерватория порекомендовала его семье Браун, которая искала учителя фортепиано для своего сына, и он, давно думавший о переезде в Америку, воспользовался этой возможностью.

Кроме того, он играет на органе в церкви Святого Петра, иногда подрабатывает в кафе или в танцевальных залах. А однажды его даже пригласили в кинотеатр, играть на фортепиано во время показов. В общем, дела идут не так уж плохо. Хотя, разумеется, в Америку он приехал не ради этого.

– Ну, хорошо. А вы уже нашли новую квартиру? Сделайте все необходимое, чтобы вывезти мальчика из этого квартала. К сожалению, он похож на сточную канаву. Поищите жилье неподалеку, чтобы не отдаляться от соотечественников. Ребенку нужны условия получше.

– Да, я как раз собирался этим заняться, но все не было времени. Меня пригласили в Симфони-Холл, в Бостон. Пока что предложили заменить коллегу, но это шанс показать себя. А дальше все как-нибудь сложится, я уверен.

– А как же Сантино? С кем он останется, когда вы уедете? – взволнованно воскликнула девушка.

Пьетро не ответил. Об этом он не подумал.

– Я…

– Вы могли бы… Почему вам не оставить его с нами, пока вы не найдете надежное пристанище? Видите ли, за это время мальчик очень привязался к Джузеппине.

– Ну, если Сантино не против… Но только на время, пока я не устроюсь в Бостоне. Я не могу и не хочу разлучаться с сыном, – порывисто добавил Пьетро.

– Договорились. А теперь, извините, мне пора.

Витале достал из кармана часы и повернулся к дочери:

– Уже поздно, мне нужно отдать распоряжения и заскочить в Бельвью. Надо поторопиться, в три я должен быть в порту.