Текст книги "Ни о чем не жалею"

Габриэлла, со своей стороны, тоже не собиралась уступать, хотя и чувствовала, что не права. В обители ей было хорошо и спокойно. Она не хотела возвращаться в мир, который так долго мучил и в конце концов едва не убил ее.

Видя, что Габриэлла не собирается менять свое мнение, матушка Григория велела отправить документы девочки в Школу журналистики Колумбийского университета. Но анкету с просьбой принять ее в качестве студентки Габриэлла должна была заполнять собственноручно. По этому поводу между нею и ее учительницами произошла грандиозная битва. В конце концов, плача и повторяя, что она все равно никуда не поедет, Габриэлла все же заполнила необходимую форму. Вскоре стало известно, что ее приняли и что она получит полную стипендию. В восторге была вся обитель, за исключением самой Габриэллы. Не утешало ее даже то, что Колумбийский университет, считавшийся весьма престижным учебным заведением, находился совсем недалеко от монастыря. Ей не надо было даже переезжать в общежитие.

– Что же мне теперь делать? – жалобно спросила она, когда матушка Григория вызвала ее к себе и сообщила эту радостную новость. – Я не хочу, не хочу!..

Скоро ей должно было исполниться семнадцать, но она – впервые за всю жизнь – вела себя как избалованный, капризный ребенок, и настоятельница укоризненно покачала головой.

– До начала занятий у тебя есть еще два с половиной месяца, – сказала она. – Постарайся за это время смириться с мыслью, что учиться тебе все же придется.

– А если я не смирюсь?! – дерзко спросила Габриэлла, и настоятельница чуть было не всплеснула руками от досады.

– Боюсь, тогда нам придется отшлепать тебя всем монастырем, – сказала она, улыбаясь несколько напряженной улыбкой. – И, можешь мне поверить, это будет вполне заслуженное наказание. Неблагодарность – тяжкий грех. Господь дал тебе способности, которые ты не хочешь развивать, чтобы употребить их на пользу людям. А я уверена, что ты сможешь сделать много хорошего, если станешь писательницей или хотя бы журналисткой.

– Но я могу писать свои рассказы и здесь, – ответила Габриэлла, и в ее глазах снова появились смятение и страх.

– Ты хочешь сказать, – медленно, с расстановкой проговорила настоятельница, – что ты уже все постигла, что ты – достаточно мудра и что тебе совершенно нечему учиться? Пожалуй, мне придется наложить на тебя епитимью за твою излишнюю самоуверенность и гордыню. Как насчет недели ежедневных дополнительных молитв к Иисусу, чтобы он даровал тебе смирение?

Габриэлла оценила шутку и даже сумела улыбнуться, однако они еще не раз возвращались к этому разговору. Габриэлла продолжала упорствовать. Но победила все же воля двухсот с лишним сестер. В сентябре Габриэлла все-таки пошла учиться, а уже спустя неделю ей стало ясно, что в университете ей нравится. Еще через три месяца она поняла, что настоятельница была совершенно права – права от первого до последнего слова.

На протяжении всех четырех лет учебы Габриэлла не пропустила ни одного занятия. Она с удовольствием ходила на лекции, как губка впитывала каждое слово профессоров и преподавателей, выполняла все самостоятельные работы и даже посещала семинар писательского мастерства. Ее зарисовки отличались ясным и точным стилем; с эссе на заданную тему она справлялась столь же блистательно, а рассказы Габриэллы становились все более изящными и виртуозными.

Но успехи на студенческом поприще не изменили ее отношения к миру. Габриэлла по-прежнему оставалась нелюдимой и замкнутой; она редко заговаривала первой и старалась держаться подальше от остальных студентов. При всем своем доброжелательном отношении к людям она ухитрилась не подружиться ни с кем из однокурсников, одинаково сторонясь и девушек, и юношей. Как только занятия заканчивались, она спешила обратно в монастырь, где подолгу сидела над домашними заданиями и самостоятельными работами, так что в смысле общения учеба в университете ничего ей не дала.

Зато образование, которое она получила, было одним из лучших. Новелла, которую Габриэлла подготовила в качестве дипломного проекта, была даже рекомендована к публикации в университетском сборнике. Университетский курс Габриэлла закончила с отличием, и монахиням пришлось тянуть жребий, чтобы выбрать тех, кто поедет к ней на выпускной вечер. Двадцать сестер во главе с матушкой Григорией прибыли в университетский городок на двух взятых напрокат микроавтобусах и сидели в первых рядах конференц-зала, где происходило чествование выпускников и вручение дипломов.

Университетские преподаватели в один голос предсказывали молодой девушке большое будущее на писательском поприще. Габриэлла по-прежнему в этом сомневалась. Но как бы там ни было, обучение на факультете журналистики стало для нее громадным шагом вперед. Об этом они беседовали с матушкой Григорией вечером того же дня, когда они вдвоем вышли прогуляться в монастырский сад.

– Ты сможешь стать писательницей, – негромко проговорила настоятельница, перебирая пальцами крупные четки вишневого дерева. – У тебя есть талант, есть трудолюбие и упорство… – Тут она улыбнулась, вспоминая историю четырехлетней давности, когда Габриэлла так упрямо не хотела учиться. – Единственное, чего тебе пока недостает, это знания жизни, но это дело наживное…

– Я не ощущаю этого, матушка, – совершенно искренне ответила Габриэлла. Пережитые в детстве унижения и страх не прошли для нее даром. Теперь, в двадцать один год, ей по-прежнему недоставало уверенности в себе и в своих силах. Матушка Григория прекрасно это видела и пыталась помочь Габриэлле, но дело продвигалось медленно.

– Разве, если бы твоя новелла была плоха, ты закончила бы с отличием? – спросила настоятельница.

– Мне поставили высшую оценку из-за вас. Мой руководитель знал, что я воспитывалась в монастыре, и не хотел ставить вас в неловкое положение. – Габриэлла улыбнулась. – Кроме того, декан факультета журналистики – тоже католик…

– Насколько я знаю, – уточнила матушка Григория, – ваш декан – еврей. Но дело ведь не в этом, Габи. Ты сама прекрасно знаешь, за что тебя удостоили диплома с отличием. Это не жалость, не благотворительность – ты заслужила его своим трудом и своим талантом. Вопрос только в том, что ты собираешься делать дальше. Может, для начала ты попробуешь себя в журналистике? Ты могла бы поступить внештатным сотрудником в какой-нибудь католический журнал и написать для него несколько статей, а могла бы сотрудничать и с каким-нибудь светским изданием. На мой взгляд, это дало бы тебе необходимый опыт. Если же все это тебе не подходит, можно преподавать в школе, а в свободное время писать книгу. Теперь перед тобой открыто много дорог, Габриэлла, только выбирай…

Но настоятельница видела, что Габриэлла пока не может обойтись без ее помощи. Ее необходимо было постоянно ободрять и даже подталкивать. Без этого Габриэлла, чего доброго, запрется в монастыре, не желая ничего видеть и знать.

– А можно мне будет жить здесь, если я… если я выберу что-нибудь из этого? – с тревогой спросила Габриэлла, и настоятельница строго посмотрела на нее, видя в ее словах еще одно подтверждение своим мыслям. Да, несмотря на четыре года, проведенных в университете, Габриэлла продолжала бояться всего, что было связано с миром. За пределами монастыря у нее не было ни друзей, ни подруг, она не ходила в кино, не слушала радио, не встречалась с мужчинами. Матушке Григории очень не нравилось, что Габриэлла готова была отринуть от себя мир, не узнав его как следует. Это могло привести к дурным последствиям.

Но она знала и другое. Одна мысль о том, что ей непременно придется покинуть монастырь, способна была убить Габриэллу. Это было так же верно, как и то, что солнце встает на востоке, а садится на западе.

Видя, что настоятельница молчит, Габриэлла задрожала от волнения и страха, и лицо ее пошло красными пятнами.

– Я могла бы платить за комнату и еду из тех денег, которые заработаю, – заторопилась она. – Правда, на это может потребоваться некоторое время, но я… Пожалуйста, матушка, позвольте мне остаться в монастыре!

Габриэлла едва владела собой. Этого разговора она давно ждала и боялась. Она прожила в монастыре одиннадцать лет – больше чем полжизни, и мысль о том, что ей придется покинуть его, казалась невыносимой. Единственное, на что она надеялась, это на то, что ее не выгонят, если она предложит оплачивать монастырю все расходы, связанные с ее пребыванием.

– Разумеется, ты можешь остаться в монастыре, – спокойно ответила настоятельница. – И делать пожертвования в монастырскую кассу, когда начнешь зарабатывать. Что касается платы за стол и квартиру, то полагаю, достаточно того, что ты занимаешься уборкой и ухаживаешь за садом. Формально ты не вступила в орден, но была одной из нас, как только появилась здесь. И останешься одной из нас, пока сама не захочешь уйти.

Чеки от матери Габриэллы перестали приходить, когда девочке исполнилось восемнадцать. Ни записки, ни письма, ни какого-либо объяснения настоятельница так и не дождалась. Очевидно, Элоиза Уотерфорд Харрисон сочла, что до конца выполнила свой материнский долг, и не желала больше ни видеть, ни знать дочери. Отец Габриэллы тоже не объявлялся. Молчание родителей было яснее всяких слов. Годам к четырнадцати девочке стало совершенно ясно, что в жизни отца и матери ей просто не нашлось места. Вот почему во время учебы в Колумбийском университете на вопрос о родителях Габриэлла неизменно отвечала, что она – круглая сирота. И, строго говоря, так оно и было.

Впрочем, спрашивали ее об этом редко. Другие девушки в школе журналистики считали Габриэллу болезненно застенчивой, замкнутой и инфантильной. Юноши же находили ее весьма и весьма привлекательной, однако все их попытки познакомиться поближе Габриэлла встречала в штыки. Отпор, который она давала, бывал порой таким резким, что потенциальный кавалер только в недоумении качал головой. В конце концов Габриэлла осталась в полном одиночестве. Именно так она чувствовала себя лучше всего.

Для молодой девушки подобное поведение было противоестественным. Оно не могло принести ей ничего, кроме вреда. Матушка Григория хорошо это понимала, однако навязывать Габриэлле свое мнение не спешила. Настоятельница знала, что рано или поздно ее воспитанница непременно услышит глас свыше, который скажет ей, что делать.

– Я много думала в последнее время… – смущаясь, сказала Габриэлла. Настоятельница заменила ей мать, и Габриэлла любила ее от всей души, однако некоторых вопросов они – с обоюдного молчаливого согласия – по-прежнему никогда не касались. Например, жизни Габриэллы до поступления в монастырь. Габриэлла говорила только, что родители ее не очень любили и «плохо» с ней обращались. Ни словом она не упомянула ни о побоях, ни о страхе, который преследовал ее ежедневно и ежечасно, однако мудрая старая настоятельница о многом догадывалась. Ночные кошмары Габриэллы, ее глухота, многочисленные шрамы, которые матушка Григория заметила на ее ногах, – все это говорило само за себя. На рентгеновском снимке, который Габриэлле сделали в двенадцатилетнем возрасте, когда она заболела тяжелым бронхитом, были хорошо видны неправильно сросшиеся ребра – немые свидетели жестоких побоев.

Словом, матушка Григория много знала, о многом догадывалась. И сейчас, уловив в голосе Габриэллы какие-то особенные интонации, она почти сразу поняла, о чем пойдет речь.

– О чем ты думала, дитя мое? – спросила она негромко и ласково, подбадривая Габриэллу.

– Мне кажется, матушка, что я все время слышу голос… И вижу сны. Сначала я думала, что все это мне просто чудится, но этот голос… С каждым днем он звучит во мне все громче и громче.

– Что это за голос? – спросила матушка Григория, не скрывая своего интереса.

– Я… я не знаю. Он как будто велит мне сделать что-то, чего я никогда не считала себя достойной. В общем, я не уверена, смогу ли я… – Тут ее глаза наполнились слезами, и она бросила встревоженный взгляд на свою наставницу. – Скажите, как вы думаете, не ошиблась ли я? И смогу ли я?..

Матушка Григория покачала головой и, скрестив руки на животе, спрятала их в широкие рукава своей черной накидки. Она хорошо поняла, о чем спрашивает ее Габриэлла. Девочке уже давно пора было услышать этот голос, но она была слишком робка, слишком сомневалась в себе и в своих добродетелях.

– Ты должна слушать только свое сердце, дочь моя, – ответила настоятельница. – Когда Бог говорит с людьми, он всегда выбирает самые понятные слова. Но для того, чтобы услышать его и не сомневаться, надо верить не только в него, но и в себя. У тебя не должно оставаться ни малейших сомнений в том, чтó ты слышишь. – Она улыбнулась и добавила: – Впрочем, раз ты заговорила об этом со мной, значит, ты уже все решила.

– Да! – воскликнула Габриэлла с горячностью и тут же смутилась своего порыва. – Думаю, что да… – пробормотала она, опуская голову и вздыхая. Мать-настоятельница, как всегда, была права: Габриэлла уже давно слышала голос, звавший ее присоединиться к ордену. Но, как всегда, не была уверена, достойна ли она такой чести. Одно дело – отдавать всю себя монастырю, работать для сестер, и совсем другое – стать одной из невест Христовых. По ее глубокому убеждению, она была слишком несовершенна для этой высокой миссии.

– Я думала об этом еще прошлым летом, матушка. Я тогда чуть было вам не сказала, – произнесла Габриэлла, потупив голову. – И еще перед Рождеством… Но меня что-то остановило. Я… наверное, я еще не готова. Мне показалось, что я просто выдумала этот голос, что он мне чудится, потому что я очень, очень хотела его услышать…

– А теперь? Что ты скажешь теперь? – спросила настоятельница, не вынимая рук из рукавов. В саду сгущались теплые летние сумерки, в воздухе плыл легкий запах листвы, а в просветах между деревьями толклась мошкара. «Этот вечер Габриэлла запомнит на всю жизнь», – пронеслось в голове у настоятельницы.

– Я… я хочу стать послушницей. Я решила… – взволнованно произнесла Габриэлла и устремила на настоятельницу взгляд своих голубых глаз, которые казались почти черными в полумраке. – Вы… вы мне позволите?

Ее взгляд выражал полную покорность, полное самоотречение и готовность посвятить свою жизнь Богу и ордену – сестрам, которые дали ей все: любовь, безопасность, свободу.

– Я не могу разрешить или запретить тебе что-либо, – ответила ей матушка Григория. – Этот вопрос могут решить только двое: ты и Бог. В моих силах только помочь тебе, но не больше. Но скажу тебе правду: я надеялась, что ты придешь к этому решению. Вот уже два года я наблюдаю твои сомнения и колебания. Я всегда верила, что в конце концов ты сможешь это сделать.

– Вы… знали? – удивилась Габриэлла, и настоятельница тепло улыбнулась ей.

– Да, – кивнула она. – Я поняла это гораздо раньше, чем ты.

– Почему же вы ничего мне не сказали?! – воскликнула Габриэлла и тотчас же смутилась. – Простите, матушка. Я… я хотела спросить, что вы об этом думаете теперь?

Она спрашивала ее не как свою наставницу, не как своего самого близкого человека, а как настоятельницу монастыря, в который она хотела поступить уже в качестве послушницы-новициантки.

– Ну что ж. – Матушка Григория сдержанно улыбнулась в темноте. – В августе мы собираем группу кандидаток, которые будут готовиться к новициату. Ты можешь стать одной из них.

Она остановилась и повернулась к Габриэлле. Девушка порывисто обняла ее.

– Спасибо вам… Спасибо за все! – воскликнула она. – Вы даже не представляете себе, от чего вы меня спасли! Если бы не вы, меня бы… Я бы, наверное, умерла!..

Даже сейчас она не решилась открыть истину.

– Я все знаю, милое мое дитя, – проговорила матушка Григория, чувствуя щекой горячие слезы девушки. – Я подозревала это с самого начала. Скажи… – Она немного поколебалась, но чисто человеческое любопытство все же взяло верх. – Скажи, ты все еще скучаешь по ним?..

Это был вопрос заботливой и любящей приемной матери, которая чуточку ревнует к настоящим, биологическим родителям, и Габриэлла прекрасно все поняла. И именно потому, что матушка Григория значила для нее больше, чем родная мать, ей даже в голову не пришло солгать.

– Иногда, – ответила она честно. – Иногда, но, понимаете… Я скучаю не по ним самим, а по тому, чем они могли бы для меня быть, но никогда не были. Порой я задумываюсь о том, где они сейчас, что делают, как сложились их жизни, есть ли у них другие дети… Впрочем, это уже не важно. В августе у меня тоже будет своя семья.

Но это было важно, и они обе это знали. Габриэлла лгала больше себе, чем женщине, которую она про себя называла «мамой» и которую любила больше самой жизни.

– У тебя всегда была семья, Габи, была с того самого дня, как ты приехала к нам, – сказала мать-настоятельница.

– Я знаю, – негромко ответила Габриэлла и взяла матушку Григорию за руку. – Я знаю и… еще раз говорю вам спасибо.

Когда совсем стемнело, они вернулись в главное здание, и, идя по коридору рядом с настоятельницей, Габриэлла чувствовала, как поет ее сердце. Она приняла важное решение, и на душе у нее было легко и свободно. Теперь Габриэлла могла быть уверена, что ей никогда не придется покинуть монастырь, который стал ей домом, и сестер, заменивших ей семью. Она никогда больше не будет одна. И это было все, чего ей хотелось.

– Из тебя выйдет добрая сестра и хорошая монахиня, – сказала настоятельница, улыбаясь Габриэлле.

– Я буду стараться, матушка, – ответила совершенно счастливая Габриэлла. – Ведь я давно об этом мечтала.

Так, улыбаясь друг другу, они дошли до конца коридора и расстались. Матушка Григория пошла к себе, а Габриэлла вернулась в свой маленький дортуар и уснула, чувствуя небывалый покой и гармонию в душе.

Когда на следующий день за ужином матушка Григория объявила остальным монахиням о решении Габриэллы, их радости не было конца. Все они обнимали и поздравляли Габриэллу, говоря, что иначе и быть не могло. Все они знали – рано или поздно она станет одной из них. И Габриэлла, раскрасневшись от смущения и счастья, радостно повторяла себе, что ничто, кроме разве самой смерти, уже не сможет лишить ее этой большой и дружной семьи, которую она неожиданно обрела в тот день, когда Элоиза привезла ее в монастырь.

Но после вечерних молитв Габриэлла легла спать, и ей снова привиделся ее давнишний кошмар. Снова Элоиза гонялась за ней по всем комнатам их старого дома, снова свистел в воздухе желтый кожаный ремешок, снова в дверном проеме виднелось неподвижное и страдающее лицо отца. Габриэлла кричала и плакала, ощущая на языке знакомый солоноватый привкус крови.

Да, все вернулось в один миг, словно и не было одиннадцати лет спокойной и мирной жизни. Все еще в полусне Габриэлла сползла с подушки и попыталась свернуться клубком в изножье своей кровати. Это оказалось нелегко, и она чуть не упала. Лишь в последний момент она схватилась за железную спинку своей койки и, открыв глаза, увидела знакомые голые стены и выходящее в сад зарешеченное оконце, за которым темнело ночное небо.

Сев на кровати, Габриэлла с трудом перевела дух. Она была в безопасности. Каким бы реальным ни казался ей этот навязчивый сон, монастырские стены, от которых тянуло приятной прохладой, были еще реальнее. Габриэлла успокоилась. Единственное, что продолжало ее тревожить, это не разбудила ли она своими воплями полмонастыря.

Дверь спальни тихонько приоткрылась, и внутрь заглянула сестра Иоанна.

– Как дела, Габи? – шепотом спросила она. – Все в порядке? Может, подать тебе воды?

– Все в порядке. – Габриэлла улыбнулась сквозь не высохшие еще слезы и покачала головой. – Нет, спасибо, не нужно воды. Мне только жаль, что я всех разбудила…

– Пустяки… – сказала сестра Иоанна. Она жила в соседней келье и успела привыкнуть к тому, что сон Габриэллы часто бывает беспокойным. Кошмары начали преследовать девочку чуть ли не с первого дня ее пребывания здесь.

Когда сестра Иоанна ушла, Габриэлла легла на спину и стала смотреть в потолок. В монастыре, среди распятий и статуй Девы Марии, среди монахинь, которые так ее любили, демоны памяти не смогут причинить ей настоящий вред. Ободренная этой мыслью, Габриэлла стала думать об отце, о матери. Ну почему, почему они не любили ее, как любят своих детей все нормальные родители?! Была ли она такой плохой, как говорила Элоиза, или все-таки нет? Кто был виноват – она, или мать, или все они? Они ли исковеркали ей жизнь или это она отравила существование матери и оттолкнула отца?

Но даже сейчас Габриэлла не могла ответить ни на один из этих вопросов.