Текст книги "Ни о чем не жалею"

– Я хотела просто поговорить с тобой о твоей маме, – быстро сказала настоятельница, отметив про себя, что она, пожалуй, действительно совершила промах. С Габриэллой лучше всего было беседовать в неофициальной обстановке.

При этих словах матушки Григории по всему телу Габриэллы пробежала дрожь. Одно упоминание об Элоизе снова разбудило в ней успевшие потускнеть воспоминания, и она похолодела от ужаса. И это несмотря на то, что Габриэлла с самого начала знала, что рано или поздно она снова увидит мать. В каком-то смысле она даже скучала по ней. Габриэлла горячо и искренне молилась Деве Марии и просила ее помочь справиться с ненавистью, которую она питала к родной матери, но ничего не выходило.

«Неужели, – неожиданно промелькнуло у нее в голове, – кто-то из священников рассказал матушке Григории о том, что я говорю на исповеди?» Это было бы для нее настоящей катастрофой. Правда, Габриэлла слышала про тайну исповеди, но кто знает, может быть, на детей и таких страшных грешниц, как она, это правило не распространяется?

Старая настоятельница заметила, что Габриэлла разом помрачнела, но могла только догадываться о том, какие страшные события вспомнились сейчас девочке.

– Я разговаривала с твоей мамой вчера, – осторожно начала настоятельница. – Она звонила мне из Калифорнии.

– Из Рино?

– Нет. – Матушка Григория улыбнулась. – Придется сказать Джулии, чтобы она немного подтянула тебя по географии. Рино находится в Неваде. Калифорния – это другой штат.

Габриэлла была несколько сбита с толку.

– Разве мама поехала не в Рино?

– Она там была. Твоя мама получила развод и перебралась в Калифорнию. Сейчас она в Сан-Франциско.

– А-а! – воскликнула Габриэлла и пояснила: – Там живет дядя Джон. Она к нему поехала.

Об этом матушка Григория уже знала. Ее разговор с миссис Харрисон был достаточно долгим и обстоятельным, так что она была полностью в курсе ее планов относительно девочки. Настоятельница считала, что Элоиза должна сама поговорить с дочерью, но та, похоже, твердо решила переложить это на ее плечи.

– Видишь ли, Габи… – Матушка Григория глубоко вздохнула, тщательно подбирая слова. Ей очень не хотелось нанести девочке еще одну рану. – Видишь ли, твоя мама и дядя Джон…

Она снова сделала паузу и улыбнулась, в то же время ища в глазах девочки хотя бы намек на беспокойство, но в открытом и ясном взгляде Габриэллы по-прежнему не было заметно ничего, кроме следов не до конца изгладившегося испуга.

– Твоя мама и дядя Джон решили пожениться. Это произойдет завтра, – закончила настоятельница.

– О-о-о… – протянула Габриэлла. Взгляд ее совершенно не изменился, и только спустя несколько мгновений в нем промелькнуло недоумение. Конечно, в своих рассказах она приписывала дяде Джону разные замечательные качества, но на самом-то деле она его почти не знала. Как же они будут жить втроем? Вот если бы папа тоже был рядом…

Матушка Григория, однако, еще не сказала ей всего. То, что миссис Элоиза Харрисон поручила настоятельнице сообщить своей единственной дочери, не сразу бы решился выговорить и самый бесчувственный человек.

– Они собираются жить в Сан-Франциско, – продолжала матушка Григория, и Габриэлла почувствовала острое разочарование. Это означало, что ей тоже придется ехать в какое-то неизвестное место и снова – с самого начала – начинать ежедневную и ежечасную битву за собственное существование. Ей придется пойти в новую школу, а это означало, что она потеряет друзей, которые появились у нее здесь, а обзаведется ли новыми – неизвестно. И, наконец, она просто не хотела жить с матерью, которую боялась и ненавидела. Сейчас она осознавала это особенно остро.

– Когда… когда мама приедет, чтобы отвезти меня в Сан-Франциско? – дрогнувшим голосом спросила она, и матушка Григория увидела, как в глазах девочки что-то потухло. Ее взгляд снова стал безысходным и тоскливым, как и тогда, когда Габриэлла впервые переступила порог монастыря.

Последовала долгая, тяжелая пауза, во время которой настоятельница снова пыталась подобрать самые подходящие с ее точки зрения слова.

– Твоя мама считает, – промолвила она наконец, – что будет гораздо лучше, если ты останешься с нами.

Это была довольно приблизительная интерпретация того, что сказала миссис Харрисон на самом деле, однако матушка Григория не считала нужным посвящать Габриэллу во все подробности. В телефонном разговоре Элоиза заявила настоятельнице, что она не в состоянии и дальше терпеть выходки «этого несносного ребенка», что Габриэлла буквально сводит ее с ума и что она не хочет подвергать опасности свое счастье, навязывая своему новому мужу ребенка, которого она сама «никогда не хотела».

Привести мать-настоятельницу в замешательство было нелегко, но она была по-настоящему шокирована, когда под конец разговора услышала предложение Элоизы «вносить определенные суммы в качестве пожертвований и оплачивать содержание девочки до тех пор, пока она будет оставаться в монастыре».

«До тех пор, пока Габриэлла будет оставаться в монастыре» означало – вечно. Матушка Григория именно так расшифровала эти слова и не ошиблась. Элоиза вовсе не собиралась брать дочь с собой в Сан-Франциско и нисколько не раскаивалась в принятом решении. Настоятельница все-таки спросила у нее об отце девочки. Быть может, Габриэлла могла бы жить с ним. Элоиза уверила ее, что и ему дочь тоже «совершенно не нужна».

Теперь матушка Григория лучше понимала, что за печаль жила в глазах Габриэллы. Родители не любили девочку и не нуждались в ней. Больше того – она им откровенно мешала. Впрочем, этого Габриэлла, похоже, пока не понимала.

– Мама не хочет, чтобы я жила с ней, да? – прямо спросила Габриэлла. При этом на ее лице отразились одновременно и боль, и облегчение, и мать-настоятельница поняла, что недооценила девочку.

– Ты должна постараться понять ее, – ответила она как можно мягче. – Твоей маме сейчас очень трудно. У нее появился шанс начать все сначала, но она еще не знает, будет ли она счастлива с этим… с дядей Джоном. Мне кажется, она прежде хочет убедиться, что все будет хорошо, чтобы потом взять тебя к себе. С ее стороны это очень… разумно. Я понимаю, что вам будет тяжело друг без друга, но… Подумай, твоя мама оставляет тебя не где-нибудь, а в таком месте, где тебя все любят и заботятся о том, чтобы тебе было хорошо.

Это была свежая мысль, которая просто не пришла Габриэлле в голову, однако – как ни хотелось ей верить, что дело действительно обстоит именно так, – она чувствовала, что за всем этим кроется что-то еще. Любые недоговоренности сразу ее настораживали, а тут подозрительных деталей было более чем достаточно.

– Мои родители ненавидели друг друга, – с недетской жесткостью заявила она. – И мама говорила, что они никогда не любили меня.

– Я в это не верю. А ты? – спросила матушка Григория, подумав о том, что отец и мать были, пожалуй, чересчур откровенны с дочерью. В телефонном разговоре Элоиза действительно произнесла слова «она мне не нужна», имея в виду, конечно, Габриэллу. Но неужели она говорила такое дочери? Сама матушка Григория скорее откусила бы себе язык, чем передала эти слова девочке.

– Я не знаю… – Габриэлла слегка замялась. – Наверное, папа все-таки любил меня… немножко. Только он… он никогда… Никогда ничего не делал, чтобы…

При воспоминании о том, как отец стоял в дверях и с выражением полной беспомощности на лице смотрел, как мать избивает ее, глаза Габриэллы наполнились слезами. Как же он мог любить ее, если допускал такое? Почему он ее не защитил? И потом, ведь он ушел к другим девочкам и ни разу не позвонил и не написал ей. Нет, она не могла поверить, что папа все еще любит ее или когда-нибудь любил. Он предал ее, а теперь то же самое сделала и мать.

Впрочем, это даже радовало Габриэллу. Отныне ее и Элоизу разделяли сотни и сотни миль, а это значило, что ей не придется больше терпеть упреки и побои, не придется прятаться и умолять о прощении, не придется лежать в больнице и бояться, – каждый день бояться, – что мать в конце концов убьет ее. Все было позади, и Габриэлла могла вздохнуть с облегчением.

Но вместе с тем это означало окончательное прощание с надеждой, что мать когда-нибудь сможет полюбить ее. До этого момента Габриэлла еще могла обманывать себя, но теперь самообольщению больше не было места. Истина, неопровержимая и жестокая истина встала перед ней во всей своей неприглядной наготе: при живых родителях она осталась круглой сиротой. Мать никогда не вернется за ней – Габриэлла твердо это знала. Война кончилась, но вместе с ней окончательно умерла мечта быть любимой и нужной.

– Она… никогда не вернется, правда? – спросила Габриэлла, впиваясь взглядом в лицо матери-настоятельницы. Взгляд девочки был таким прямым и пристальным, что, казалось, доставал до дна ее души, и матушка Григория поняла, что не может солгать этим ясным и чистым глазам.

– Я не знаю, Габриэлла, – ответила она. – Думаю, и твоя мама тоже этого не знает, но… В любом случае мне кажется, что если это случится, то очень не скоро.

Это был максимально честный и прямой ответ, какой она могла себе позволить в разговоре с десятилетней девочкой, однако, что бы ни сказала сейчас матушка Григория, она видела – Габриэлла знает правду. Всю правду.

– Я думаю, она никогда меня не заберет. Она бросила меня, как… как папа. Мама говорила, что он тоже собирается жениться и теперь у него есть две других дочки.

Матушка Григория чуть не поперхнулась.

– Но это не может заставить его разлюбить тебя… – пробормотала она наконец.

«Каким же каменным сердцем надо обладать, чтобы оставить своего ребенка – тем более такого, как Габриэлла, – не калеку, не урода!..» – подумала мать-настоятельница. Однако она знала – такие вещи случались и раньше. Матушка Григория сама не раз была этому свидетельницей и каждый раз утешалась тем, что существует орден, который может хоть чем-то помочь таким детям. Возможно, говорила она себе, таким путем сам Господь являет людям свою волю. Возможно, с самого начала место Габриэллы было здесь, в монастыре, и не исключено, что со временем она сама услышит глас небесный, который объявит ей ее путь и предназначение.

Примерно так настоятельница и сказала Габриэлле:

– Может быть, Габи, когда ты немного подрастешь, ты захочешь остаться с нами. Никто не знает, что записано у Бога в Книге Судеб. Он послал тебе испытание, ты выдержала, и он привел тебя к нам. Может быть, такова была его воля… – И она перекрестилась.

Девочка внимательно посмотрела на настоятельницу.

– Вы хотите сказать, что я как Джулия? – спросила она, удивленная словами матушки Григории. До сих пор Габриэлла даже в самых смелых мечтах не представляла себя монахиней. Сестры были такими хорошими, такими добродетельными, а она была такой скверной… Нет, матушка Григория просто не знает, какая она грешница, иначе бы она никогда не сказала такое.

Потом Габриэлла спросила себя, собиралась ли ее мать возвращаться за ней, когда только привезла ее в монастырь. Вспоминая тот, первый день, она решила, что – нет, скорее всего, нет. Когда папа приходил к ней в детскую, чтобы попрощаться, она почувствовала его слезы, его печаль и бессилие что-либо изменить. В Элоизе же не было ни раскаяния, ни сожаления. Она оставила ее в монастыре как ненужную вещь, как старые, стоптанные туфли с отломанным каблуком, которые уже никуда не годятся. Она ужасно спешила уйти, но в этой торопливости не было ни капли вины – просто Элоиза боялась опоздать на поезд.

– Рано или поздно, Габи, ты поймешь, в чем твое призвание. Нужно только очень внимательно слушать. Господь говорит с каждым из нас так, чтобы мы услышали и поняли его слова.

– Я, вообще-то, не очень хорошо слышу, – ответила Габриэлла со смущенной улыбкой. – У меня…

– Этот голос ты услышала бы, даже если бы была глухой на оба уха! – сказала мать-настоятельница и негромко рассмеялась, но ее смех быстро затих. Она думала о том, как Габриэлла будет жить с тем, что она только что узнала. Тяжело сознавать, что ты не нужна своей собственной матери. Правда, Габриэлла восприняла новость почти спокойно. Со временем, когда она станет старше, она, увы, начнет понимать, как обошлись с ней родители. И тогда может впасть в отчаяние, озлобиться, вовсе разочароваться в людях… Да мало ли что! «Помоги ей, Господи!..» – мысленно взмолилась матушка Григория, думая о том, как могли мистер и миссис Харрисон – образованные, воспитанные, обеспеченные люди – поступить со своей дочерью так жестоко и цинично.

Настоятельница, конечно, знала, что подобные вещи происходят достаточно часто, однако люди, принадлежавшие к высшему обществу, как правило, избавлялись от своих отпрысков более гуманными способами. Одни нанимали бонн и гувернанток, другие посылали детей в закрытые частные школы, третьи отправляли своих чад учиться в Европу. Все это, надо признать, гарантировало юношам и девушкам из богатых семей неплохое будущее. Габриэллу же мать просто бросила, согласившись нести лишь минимальные расходы по ее содержанию. Она без колебаний лишила свою дочь будущего, а это означало, что Габриэлла была ей не просто безразлична. Элоиза Харрисон явно желала девочке зла, и матушка Григория снова спросила себя, в чем может корениться причина такого отношения к собственному ребенку.

– Ты – сильная девочка, – сказала Габриэлле матушка Григория, и девочка в недоумении подняла на нее глаза. Нет, она не считала себя сильной. Удивительно, почти то же самое, слово в слово, сказал ей, прежде чем уйти, отец. Он тоже считал ее сильной и храброй. На самом деле Габриэлла чувствовала себя бесконечно одинокой, к тому же ее почти постоянно терзал страх. Даже сейчас она боялась. Что, если ей не позволят остаться в монастыре? Куда она тогда пойдет? Кто станет о ней заботиться? Единственное, чего хотелось девочке, это чтобы у нее было место, где она могла бы жить и никто не мог бы обидеть ее. Ей нужно было такое место, где она была бы уверена – ей всегда помогут, ее будут любить и никогда не бросят.

И матушка Григория поняла это. Выйдя из-за стола, она подошла к Габриэлле и – как когда-то, месяц назад, – обняла обеими руками эту маленькую и хрупкую на вид, но сильную и мужественную девочку.

Почувствовав на своих плечах надежное тепло рук старой монахини, Габриэлла задрожала. Она не стала рыдать, не стала ничего просить и пенять на судьбу – она просто крепко прижалась к единственному в мире человеку, который по-настоящему любил ее, и одинокая слеза непрошеной гостьей покатилась по щеке девочки.

Потом она подняла голову, и в ее взгляде было что-то такое, что настоятельница просто окаменела.

– Не прогоняйте меня… – прошептала Габриэлла так тихо, что матушка Григория с трудом расслышала ее. – Пожалуйста…

Из глаз ее выкатилась еще одна слеза, за ней – другая, а потом слезы хлынули свободным, ничем не сдерживаемым потоком, и Габриэлла спрятала лицо в складках черной шерстяной накидки.

– Никто тебя не прогонит, Габи, – тихо ответила матушка Григория. Ей очень хотелось как-то утешить девочку, но, несмотря на весь свой жизненный опыт, она не знала, как. – Можешь оставаться в монастыре сколько захочешь. Теперь это твой дом.

– Я люблю вас, – шепнула Габриэлла, и матушка Григория крепче прижала ее к себе, почувствовав, как ее собственные глаза тоже наполняются слезами.

– И я люблю тебя, Габриэлла. Мы все тебя любим.

Они еще долго сидели в кабинете настоятельницы и негромко разговаривали о матери Габриэллы. Обе хотели понять, почему она решила оставить Габриэллу здесь. В конце концов сошлись на мнении, что это не имеет значения. Элоиза сделала это – и точка. И нечего здесь больше обсуждать. Главное, теперь у Габриэллы был дом, и этот дом был в монастыре Святого Матфея.

Потом матушка Григория отвела девочку в ее комнату и оставила одну. Возвращаться в класс все равно было уже поздно, к тому же настоятельница понимала, что Габриэлле надо побыть наедине с собственными мыслями и воспоминаниями. И девочка действительно вспоминала мать, а в ушах ее звучали злобные выкрики Элоизы и звонкие удары гуляющего по телу ремня.

Тут ею снова овладели ее прежние, детские мысли.

Потом Габриэлла подумала, что будет, если матушка Григория узнает, какова она на самом деле. Что тогда будет? Несомненно, и мать-настоятельница, и сестры тоже отвернутся от нее с отвращением и ужасом. Кому она тогда будет нужна? Может быть, Богу? Но как раз Он-то знает все. Он один знает, какой она была плохой и как сильно она по временам ненавидела свою мать…

И действительно, один только Бог, взиравший на Габриэллу с почерневшего распятия в углу, видел, как сотрясалось от рыданий хрупкое тельце девочки, которая плакала от одиночества, от тоски по маме и папе, которых – Габриэлла знала это твердо – она больше никогда не увидит. «Как, – заливаясь слезами, спрашивала себя девочка, – как они могли любить меня, если я была такой?..»

Габриэлла была почти уверена, что никто, ни один человек никогда не полюбит ее. Это была ее судьба, ее приговор, ее проклятье и наказание, посланное за то, что она была такой гадкой. Никакие молитвы Иисусу и святой Марии не изменят этого. Она обречена до конца жизни оставаться одинокой, никому не нужной, никем не любимой.

Так прошел час или полтора. В конце концов Габриэлла немного успокоилась и, умывшись холодной водой, вышла в сад, где ее ждала обычная работа. Лицо Габриэллы было мрачным.

До самого вечера Габриэлла оставалась задумчивой и молчаливой. Перед сном она особенно горячо и долго молилась в монастырской церкви и вернулась в свою комнату, когда Натали и Джулия уже лежали в постелях. Раздевшись, Габриэлла юркнула под одеяло и, по обыкновению свернувшись калачиком в ногах кровати, продолжила думать о папе и маме. У каждого из них была теперь новая семья и новая жизнь.

Тут девочка снова всхлипнула, но не громко, чтобы не разбудить Натали и Джулию. Причина, по которой родители отказались от нее, не давала Габриэлле покоя, и она подумала, что теперь ей не хватит целой жизни, чтобы искупить этот свой грех. И еще – она должна простить отцу и матери все, что они ей сделали. Об этом ей сказал на исповеди отец О’Брайан. Габриэлла вдруг поняла, что теперь все зависит от нее. Прощение… Именно к этому она должна стремиться всю свою жизнь, чтобы не погубить окончательно свою душу. Прощение, прощение, прощение… Она должна простить им… Она сама была во всем виновата, и ей совершенно не за что ненавидеть мать.

Прощение…

С этой мыслью Габриэлла наконец заснула, а часа через два живших с ней девочек разбудил ее протяжный и громкий крик. Горькие рыдания Габриэллы разносились по гулким коридорам монастыря, и им вторило разбуженное эхо.

Натали и Джулии потребовалось не менее четверти часа, чтобы растолкать Габриэллу, но, даже проснувшись, она никак не могла успокоиться. Как и во сне, она продолжала ощущать боль от бешеных ударов, чувствовать вкус крови на губах, слышать сухой скрежет сломанных костей.

– Я должна простить им… – снова и снова повторяла Габриэлла, судорожно всхлипывая и вздрагивая всем телом. Но она знала: забыть все, что с ней сделала мать, она не сможет никогда.

Габриэлла продолжала рыдать так горько и безутешно, что в конце концов встревоженные сестры послали за матушкой Григорией.

Только когда мать-настоятельница, прибежавшая в дортуар в одном белом подряснике, заключила ее в свои надежные и сильные объятия, Габриэлла начала успокаиваться. Рыдания ее стали тише и реже, кулаки разжались, а глаза начали закрываться, но матушка Григория продолжала укачивать и баюкать девочку до тех пор, пока с ее разгладившегося лица не исчезло выражение муки и отчаяния.

– Я должна простить им… – снова прошептала Габриэлла и провалилась в глубокий сон. И, глядя в ее все еще мокрое от слез лицо, настоятельница подумала, что на это ей потребуется очень много времени. Быть может – вся жизнь.

Глава 7

Следующие четыре года прошли для Габриэллы мирно и спокойно. Она продолжала жить в тихой обители Святого Матфея. Монахини учили ее всему, положенному в обычной школе, а сверх того Священному Писанию, латыни и истории ордена. Джулия стала кандидаткой в послушницы и готовилась к новициату; ее сестра Натали получила стипендию в колледже и уехала на север штата, чтобы продолжать учебу. По монастырю она не очень скучала, хотя и писала довольно часто. Из ее писем Габриэлла, в частности, узнала, что Натали охладела к Элвису и была теперь страстно влюблена во всех четверых «Битлов». Судя по тем же письмам, Натали была очень довольна, что может встречаться с парнями, читать любые журналы и делать все – или почти все, – о чем она мечтала в монастыре.

Но Габриэлла недолго оставалась единственной пансионеркой. Вскоре в монастырь поступили две маленькие девочки-сироты из Лаоса. Девочки поселились в комнате Габриэллы. Они почти не понимали по-английски, и Габриэлла с увлечением обучала их самым простым словам и предложениям, рассказывала на ночь библейские истории и сказки собственного сочинения.

Никаких известий ни от отца, ни от матери она так и не дождалась. Правда, чеки, подписанные миссис Элоизой Уотерфорд, поступали в монастырь регулярно, однако на протяжении всех четырех лет мать не прислала дочери ни одного письма, ни одного подарка к Рождеству или ко дню рождения. Но Габриэлла по крайней мере знала, что ее мать жива и здорова, и что она сумела осуществить свой план и выйти замуж за дядю Джона из Сан-Франциско. Куда пропал ее отец, девочка по-прежнему не имела ни малейшего представления. Последнее, что она о нем слышала, это то, что он уехал в Бостон, чтобы там жениться на какой-то женщине с двумя детьми, но это было ужасно давно. Что с ним случилось дальше, ей было неизвестно. Впрочем, она и не старалась это узнать, ибо все ее интересы заключены были теперь здесь, в той неспешной, упорядоченной и спокойной жизни, которую она вела.

Обитель Святого Матфея действительно стала для нее родным домом. Все здесь очень ее любили, и Габриэлла старалась изо всех сил, платя добром за добро. Она с радостью бралась за самую тяжелую и грязную работу, которую остальные делали лишь по обязанности: драила полы в коридорах, прибирала в трапезной и в общем зале, чистила душевые и ванные комнаты, натирала воском спинки скамей и резные перила в монастырской церкви. Кроме того, весной и летом она не покладая рук трудилась, перекапывая землю, подстригая ветви яблоням. Это была большая нагрузка, но Габриэлла успевала и блестяще выполнять все домашние задания, и писать свои собственные стихи и рассказы, которые очень нравились ее учительницам, считавшим, что у девочки – настоящий талант.

Казалось, прошлое осталось далеко позади и никогда не вернется. Но это только казалось. Габриэлла продолжала спать, свернувшись в ногах постели и накрывшись одеялом с головой. Ее продолжали преследовать кошмары, содержание которых она никогда никому не рассказывала. Взгляд ее оставался по большей части грустным, особенно перед Рождеством, когда весь монастырь готовился к празднику. Матушка Григория, исподволь наблюдавшая за девочкой, видела все это и, в свою очередь, печалилась, однако явно ни во что не вмешивалась, считая, что только время способно помочь Габриэлле. Впрочем, положительные изменения были налицо, но настоятельница не знала, радоваться ли им или огорчаться.

Четырнадцатилетняя Габриэлла была очень хороша собой, но она сама об этом не подозревала и нисколько не интересовалась своей внешностью. Зеркал в монастыре, естественно, не водилось, и таким образом мир, в котором она жила, был начисто лишен тщеславия. Платья Габриэлла подбирала себе из старой одежды, которая попадала в монастырь для благотворительной раздачи бедным, и, как правило, брала первое, что подходило ей по размеру. Ей и в голову не приходило выбрать для себя что-нибудь поярче и поновее. То, что она ходит в чужих обносках, нисколько ее не беспокоило – еще несколько лет назад Габриэлла добровольно приняла обет посвятить свою жизнь Искуплению и Служению другим и ни разу не отступила от этой клятвы.

Правда, когда настоятельница заводила разговор о ее планах на будущее, девочка продолжала утверждать, что она еще не услышала глас свыше, который призвал бы ее к монашескому подвигу. Ей казалось, что Джулия, Лиззи и другие послушницы ни капли не сомневаются в своем призвании и что они уверенно идут к своей цели самым прямым и коротким путем. Когда же Габриэлла начинала сравнивать себя с ними, то видела только свои недостатки, ошибки и промахи. На самом же деле ее смирение было гораздо более глубоким и осознанным, чем у большинства новоначальных послушниц, которые слишком гордились своим призванием и словно знамя поднимали над собой услышанный однажды «призыв свыше». Год за годом матушка Григория прилагала огромные усилия, стараясь заставить девочку увидеть эту разницу, но никаких особенных успехов не достигла. Габриэлла продолжала упорно отрицать наличие у себя каких-либо добродетелей и достоинств, с пристрастием указывая на малейшие свои недостатки, превращавшиеся в ее устах в смертные грехи. Она была совершенно уверена в том, что никогда не сможет стать монахиней, и в то же самое время мысль о том, чтобы покинуть монастырь, даже не приходила ей в голову. Как бы ограниченна и однообразна ни была ее жизнь, здесь Габриэллу защищали и любили.

– Наверное, мне придется просто остаться в монастыре до конца жизни, чтобы мыть полы и убираться в душевых, – пошутила она однажды в разговоре с сестрой Лиззи. – Никто не хочет этим заниматься, а мне это нравится. Когда работаешь щеткой или тряпкой, заняты только руки – голова остается совершенно свободной, и я могу сочинять новые рассказы и даже стихи.

– Вступление в орден вовсе не помешает тебе писать твои рассказы, – возразила Лиззи.

Примерно то же самое говорили Габриэлле и другие сестры, в том числе и сама мать-настоятельница. Все знали, насколько глубоки и сильны чувства Габриэллы, ее желание трудиться с полным самоотречением, и насколько все это достойно настоящей послушницы. Не знала этого одна Габриэлла. Когда она принималась с жаром доказывать, что недостойна принять постриг, сестры только вежливо улыбались, пропуская ее возражения мимо ушей. Они-то знали, что рано или поздно Габриэлла непременно услышит глас небесный, который рассеет все ее сомнения. Иначе просто не могло быть – таково было общее мнение.

Монахиням очень не хотелось отпускать ее в мир, но к шестнадцати годам Габриэлла закончила изучение школьной программы, и они вынуждены были признать, что ее место – в колледже. У нее действительно были блестящие литературные способности. Впрочем, Габриэлла и сама не хотела никуда уходить из монастыря. Но матушка Григория считала, что было бы настоящим преступлением не отправить Габриэллу учиться дальше. От природы развитая фантазия дополнялась у нее удивительным чувством слова, наблюдательностью и настоящей писательской интуицией. Написанные ею на досуге коротенькие рассказы поражали сюжетной стройностью и внутренней гармонией. По содержанию они были, в большинстве своем, печальными и трагичными, однако в них была и какая-то внутренняя сила, которая не могла оставить равнодушным даже искушенного читателя. Стиль Габриэллы был настолько зрелым, а описания настолько реалистичными, что ни один человек не догадался бы, что подобные вещи могла написать шестнадцатилетняя девочка, которая чуть не полжизни провела в монастыре.

И вот, предварительно переговорив с учителями Габриэллы, матушка Григория вызвала ее к себе и спросила:

– Итак, дитя мое, что мы будем делать с твоими дальнейшими занятиями?

– Ничего, – ответила Габриэлла как можно тверже. Учителя не раз говорили ей, что она должна учиться дальше, но даже притча о закопанных в землю талантах не произвела на нее должного впечатления. Габриэлла слишком боялась всего, что находилось вне стен монастыря, и не испытывала никакого желания вновь возвращаться в мир, который когда-то так глубоко ее ранил. Она избегала выходить из монастыря даже по поручениям сестер. Они иногда слегка поддразнивали ее, говоря, что она становится похожа на самых старых монахинь, начинавших ворчать и жаловаться каждый раз, когда им приходилось покидать свои кельи, чтобы сходить, например, к врачу. Молодые монахини и послушницы были не прочь время от времени сходить в кино, в библиотеку или встретиться с родственниками, но к Габриэлле это не относилось. Даже в праздники, когда у нее появлялось немного свободного времени, она уходила в свою комнату и там работала над своими рассказами.

– Но, Габи, мы здесь вовсе не для того, чтобы скрываться от мира, – твердо сказала матушка Григория. – Мы объединились в орден, чтобы служить Богу, отдавая все наши силы и способности тем, кто в них нуждается. И мы не можем лишать мир нашей скромной помощи только потому, что боимся ступить за пределы монастыря. Подумай о сестрах, которые каждый день работают в больнице и в доме престарелых. Что будет, если они предпочтут сидеть в своих кельях и предаваться размышлениям вместо того, чтобы ухаживать за больными и стариками? Мы не боимся мира, Габриэлла, мы служим ему. И через это мы служим Богу.

Мать-настоятельница прочла в глазах Габриэллы безмолвный протест. Девочка ни за что не хотела покидать монастырь. Ее не смогли поколебать даже восторженные письма Натали, которая училась уже на первом курсе университета и была ужасно довольна.

– Я не могу… – проговорила она наконец и впервые за шесть лет пребывания в монастыре посмотрела на матушку Григорию чуть ли не с вызовом.

– Боюсь, что у тебя просто нет выбора, – качая головой, ответила настоятельница.

Ей очень не хотелось принуждать Габриэллу к чему-либо, однако было очевидно, что это – единственный способ заставить девочку поступить правильно. Матушка Григория не могла позволить ей похоронить данные Богом способности.

– Пока я здесь настоятельница, и пока ты – член нашей общины, тебе придется делать то, что я тебе скажу, – добавила она сурово. – Ты еще недостаточно взрослая, Габриэлла, чтобы принимать важные решения самостоятельно. Мы все считаем, что ты должна учиться дальше, и ты будешь учиться. А упрямство… упрямство – это грех, который наш Господь сурово осуждает.

Сказав так, настоятельница дала понять, что разговор окончен, не слушая возражений. Мать-настоятельница хорошо понимала, что упрямство Габриэллы питается страхом перед миром, однако потакать этой слабости она не собиралась. Габриэлла должна была победить свой страх – или навеки остаться бессловесным, никчемным, запуганным существом, боящимся одновременно и выйти в мир, и ступить на стезю монашеского подвига.