Текст книги "Ни о чем не жалею"

Глава 9

Остаток недели пролетел незаметно. Молодые кандидатки не покладая рук трудились от зари до зари. Габриэлле этого казалось мало, и она решила дополнительно работать в саду. Она давно мечтала расширить посадки овощей, к тому же этот неспешный и однообразный труд очень способствовал размышлениям и молитвам. Вечером Габриэлла по-прежнему пыталась писать, но, слишком уставая за день, сумела закончить только несколько коротких стихотворений и сказок. Работа над книгой, которую она давно задумала, совсем не шла. Надо сказать, что нападки сестры Анны внесли в жизнь Габриэллы сумятицу и тревогу. Несколько раз неугомонная послушница из Вермонта говорила ей прямо в лицо, что нечего, дескать, кичиться своим писательским мастерством, все равно у нее ничего не получится. Это, разумеется, были просто слова, глупые и завистливые, но странным образом они застряли в памяти и мешали Габриэлле сосредоточиться. Не раз она в отчаянии отодвигала от себя исчерканные, смятые листки. Габриэлла ничего не могла с собой поделать – она верила сестре Анне, которая обладала над ней какой-то гипнотической, почти сверхъестественной властью.

На самом деле, конечно, сестра Анна была здесь ни при чем. Любой человек, ведущий себя подобным образом, мог смутить Габриэллу. Настолько она сама не верила в свои силы и сомневалась в каждом написанном слове. Кому это надо – читать ее рассказы? Нелепо даже называть это работой. Так – приятное времяпрепровождение, отдушина, сквозь которую она могла без страха смотреть на внешний мир.

Ничего удивительного, что злые слова сестры Анны легко нашли путь к сердцу Габриэллы.

В конце недели в монастырь снова приехал отец Коннорс. Он отслужил воскресную мессу и прошел в исповедальню, к которой тотчас же выстроилась очередь из монахинь и послушниц.

Габриэлла встала в эту очередь одной из последних. Она думала, что ей придется напоминать отцу Коннорсу о себе, однако он сразу узнал ее по голосу и поинтересовался, как идут дела. У него была очень свободная манера слушать исповедь. Габриэлла подумала, что в его устах даже освященные веками католические формулы звучат по-человечески тепло. Впрочем, исповедь, кто бы ее ни вел, всегда приносила ей значительное облегчение. Только в исповедальне Габриэлла чувствовала, что ей действительно прощаются все те ужасные грехи, о которых она боялась не только говорить, но и думать. И только после исповеди и святого причастия Габриэлла не чувствовала себя неисправимой, насквозь порочной и безнадежной.

Отвечая на вопрос отца Коннорса, Габриэлла сказала, что много молилась и их отношения с сестрой Анной стали несколько лучше. Потом она призналась еще в нескольких мелких грехах. Слишком многое казалось ей греховным, когда она думала о собственных поступках. Коннорс, велев Габриэлле пять раз прочесть «Отче наш…», отпустил ее с миром.

Габриэлла думала, что на этом все и кончится, однако они неожиданно увиделись еще раз. Когда, прочтя положенные молитвы, она вместе с другими монахинями пришла завтракать в трапезную, то увидела там отца Коннорса, который сидел за столиком матушки Григории и пил кофе. Заметив ее, священник приветливо помахал Габриэлле рукой, и она смущенно улыбнулась в ответ, снова подумав о том, как же он все-таки похож на ее отца. Правда, отец Коннорс был намного выше и шире в плечах, однако в его жестах, в движениях и улыбке Габриэлле чудилось что-то до боли знакомое.

Она долго раздумывала об этом странном сходстве, и поэтому замечание, которое отпустила в ее адрес сестра Анна, застало Габриэллу врасплох.

– Ты еще не рассказала сестре-наставнице об отце Коннорсе? – спросила та, когда после завтрака они с Габриэллой отправились работать в саду.

Габриэлла удивленно вскинула на нее глаза.

– Об отце Коннорсе? – переспросила она. – А что я должна была рассказать о нем сестре Эммануэль?

– О нем и о себе, – ответила сестра Анна со злобным смешком. – Все заметили, как бесстыдно ты пялилась на него в прошлый раз после исповеди. А сегодня так просто в открытую флиртовала с ним в столовой.

В первое мгновение Габриэлла решила, что сестра Анна шутит. Она не допускала и мысли, что все это может быть сказано серьезно. Да нет, сестра Анна, конечно, шутит, правда, несколько странновато. Габриэлла махнула рукой и, рассмеявшись, продолжила пропалывать только что взошедший базилик.

Она уже почти забыла о сестре Анне, задумавшись за работой. Но та пристально смотрела на Габриэллу, так что она наконец почувствовала неприязненный взгляд.

– Но это действительно смешно, Анна! – воскликнула Габриэлла, выпрямляясь.

– Ничего смешного, – сердито отрезала сестра Анна, на щеках которой пылали два алых пятна. – Я говорила совершенно серьезно. И если ты хочешь быть хорошей послушницей, ты должна сама рассказать об этом сестре Эммануэль.

– Не говори глупости, – Габриэлла с трудом сдерживала растущее раздражение. Она уже почувствовала, Анна нашла новый предлог, чтобы изводить и мучить ее. Обычно этой злобной девице удавалось заставить Габриэллу почувствовать себя виноватой, хотя на самом деле та не совершала ничего предосудительного. Но сейчас Габриэлла была абсолютно уверена в своей правоте.

– Я разговаривала с ним только на исповеди, – добавила она, стараясь смягчить прозвучавший в ее голосе гнев.

– Это ложь, и ты это прекрасно знаешь, – торжествующе уличила ее сестра Анна. Боже мой, да она была чуть ли не счастлива! Габриэлла почти пожалела ее. Она знала, что жизнь обошлась с девушкой неласково. В монастырь ее привело горькое разочарование во всех и вся, и, судя по всему, раны были еще свежи.

– Ложь? – переспросила Габриэлла.

– Да! – воскликнула Анна, и в голосе ее слышалось ликование. – Я сама видела, как он смотрел на тебя в трапезной. И если ты не расскажешь об этом сестре Эммануэль, я сделаю это за тебя.

Теперь уже Габриэлла выпрямилась во весь рост и гневно нахмурилась.

– Не забывайся, сестра, – строго сказала она. – Ты говоришь не о ком-нибудь, а о священнике – о человеке, который посвятил себя Богу и который приезжает к нам в монастырь, чтобы отслужить мессу и выслушать наши исповеди. Мысли твои греховны, и душа твоя погружена во мрак. Ты не имеешь права подвергать сомнению добродетель священника!

– Священника? Ха!.. Может быть, он и священник, но все равно мужчина, а не евнух. А все мужчины одинаковы, можешь мне поверить. Они думают только об одном… Я-то знаю это лучше, чем ты, красотка.

Сестра Анна была прекрасно осведомлена о том, что Габриэлла с самого детства жила в монастыре и вела поистине затворническую жизнь. А сестра Анна уже почти вступила в брак, да только жених за несколько дней до свадьбы сбежал с ее лучшей подругой. Иначе ей бы и в голову не пришло поступить в этот дурацкий монастырь. Так что сестра Анна считала себя искушенной в вопросах секса.

– То, что ты говоришь и думаешь, просто… отвратительно! – возразила Габриэлла. – Будь я на твоем месте, я бы скорее откусила себе язык, чем сказала что-то подобное о священнике. По-моему, это не мне, а тебе пора пойти к сестре Эммануэль и честно рассказать ей о том, какие гадости приходят тебе в голову. И я догадываюсь, что тебе скажет наша наставница. Она скажет, что тебе не хватает веры, сестра Анна. Веры, терпимости, целомудрия и… многих других вещей.

С этими словами Габриэлла вернулась к работе. Она все еще была очень сердита и почти до самого полудня, пока обе девушки трудились в саду, не проронила ни слова. Незадолго до обеда сестра Анна ушла в трапезную, чтобы помочь накрывать столы, а Габриэлла осталась в саду, чтобы закончить грядку.

Она очень старалась выбросить из головы слова сестры Анны, и в конце концов ей это удалось. Когда Габриэлла вернулась в свою комнату, чтобы вымыть руки и прочесть полуденные молитвы, она была почти спокойна, и к ней начинало возвращаться хорошее настроение. «Не стоит сердиться на сестру Анну, – думала она. – Бедняжка все никак не может смириться с тем, что с ней случилось, вот и злится, выдумывает всякие глупости. Разве можно говорить такое о Джо? Ведь он служит только Богу и утешает нас от Его имени. Как можно подозревать его в плотских страстях?»

Она не заметила, что снова – пусть только в мыслях – назвала отца Коннорса по имени. Габриэлла была совершенно уверена, что не испытывает к нему ничего, кроме чувства благодарности и восхищения.

Остаток выходного дня прошел спокойно. Габриэлла больше не сталкивалась ни с сестрой Анной, ни с отцом Коннорсом, который вскоре после завтрака уехал к себе в приход. Она не видела его и не думала о нем до следующих выходных, когда он снова приехал в монастырь, чтобы отслужить праздничную мессу по случаю Вербного воскресенья. По обычаю, после службы монахини завтракали в саду, и матушка Григория пригласила отца Коннорса присоединиться к трапезе.

Габриэлла думала, что отец Коннорс сразу же уедет, но, когда после завтрака она гуляла в саду, все еще держа в руках освященную пальмовую ветвь, отец Коннорс неожиданно нагнал ее и пошел рядом.

– Добрый день, сестра Бернадетта, – приветливо поздоровался он. – Матушка Григория сказала мне, что всю эту неделю вы провели в трудах на благо Господне. Как я понял, вы пололи грядки и сажали помидоры, не так ли?

Габриэлла посмотрела на него, но, не уловив в глазах ни тени насмешки, кивнула.

– Да, на благо Господа и сестер. Мне хотелось, чтобы они почаще ели свежие овощи со своего огорода.

– Должно быть, у вас легкая рука, сестра, – сказал отец Коннорс, разглядывая длинные и ровные грядки, на которых зеленела густая помидорная рассада. – В наших широтах в это время года такое можно увидеть только в теплицах. Вы покупали рассаду?

– В основном, – смущенно улыбнулась Габриэлла. Ей не хотелось говорить ему, что она все вырастила сама – в ящиках из-под чая и макарон, которые стояли в монастырской кухне у самого большого и светлого окна.

– Что ж, когда будете снимать урожай – пришлите немного помидоров в наш приют Святого Стефана. Наши ученики тоже будут рады овощам, которые вырастила одна скромная сестра из обители Святого Матфея.

В его голубых глазах запрыгали искорки смеха, и Габриэлла покраснела.

– Кто вам рассказал?.. – прошептала она.

– Сестра Эммануэль. Она утверждает, что вы выращиваете самые лучшие овощи и что вашими стараниями монастырь скоро перейдет на полное самообеспечение по этой части.

Габриэлла улыбнулась.

– Должно быть, за это меня и терпят в монастыре, – пошутила она, все еще испытывая некоторую неловкость.

– Я уверен, что тому есть и множество других причин, – мягко сказал отец Коннорс. Он приезжал в этот монастырь всего в четвертый или в пятый раз, однако – никого особенно не расспрашивая – он почти сразу понял, как сильно любят Габриэллу – или сестру Бернадетту – все монахини и послушницы. Ему было известно и то, что с того самого дня, как Габриэлла попала в монастырь, настоятельница взяла ее под свое крыло, фактически заменив девочке родную мать. Габриэллу просто нельзя было не любить, и дело было не только в ее внешности. Эта девочка (а отец Коннорс легко различал в нынешнем облике Габриэллы ту маленькую и хрупкую девочку, какой она была десять или двенадцать лет назад) излучала какую-то особую благодать, и воздействие ее незримой ауры было неодолимо сильным. То, как она двигалась, как держалась, как говорила – негромко, опустив долу свои большие голубые глаза, – скорее пристало бы небесному ангелу, а не земному существу. Врожденное изящество Габриэллы, ее мягкость и душевная чуткость не могли не тронуть и самое черствое сердце.

И, кроме всего прочего, Габриэлла была очень красивой девушкой. Сама она, впрочем, вряд ли отдавала себе в этом отчет, поскольку собственная внешность никогда ее не заботила, однако даже в простом платье послушницы она выглядела так, как большинство женщин могли только мечтать. Даже будучи священником, отец Коннорс не мог не оценить этого. Смотреть на Габриэллу было все равно что любоваться прекрасной картиной, статуей или любым другим великим произведением искусства, от которого невозможно отвести глаз. Ее внутренний свет невольно притягивал к себе взгляд, да так, что любому, кто один раз увидел ее, хотелось смотреть на нее без конца. Отец Коннорс тоже не был исключением. Он смотрел и смотрел на нее, и сила, которая наполняла Габриэллу изнутри и освещала ее лицо, казалась ему поистине божественной.

Между тем Габриэлла провела его от помидорных грядок в ту часть сада, где росли посаженные ею же кусты клубники, смородины и даже два деревца карликовой вишни, которые только-только начинали цвести.

– Я могла бы посадить еще немного клубники специально для школы Святого Стефана, – смущаясь, сказала она. – Думаю, это еще не поздно сделать. Но даже если она не успеет созреть, мы все равно сможем поделиться с вами. В прошлом году у нас выросло столько ягод, что мы все просто объелись и еще несколько ящиков отправили в детскую больницу. В июле поспеет смородина. Вот только малину я не успела пересадить к западной стене. В тени она плохо плодоносит.

Габриэлла смущенно потупилась, почувствовав, что снова увлеклась. Этак отец Коннорс может подумать, будто она считает, что здесь все только на ней держится…

Отец Коннорс действительно улыбнулся. Но он просто вспомнил свое детство, прошедшее в Огайо.

– Когда я был мальчиком, я очень любил ежевику – она похожа на малину, только цвет у ягод черный и гораздо больше колючек. В приют я возвращался исцарапанный с ног до головы, как будто меня кошки драли, и все щеки у меня были в соке. – Он покачал головой. – Однажды я съел столько ежевики, что потом у меня целую неделю болел живот. Воспитатели говорили, это Бог наказал меня за мою жадность. Впрочем, как только меня выпустили из лазарета, я снова начал совершать свои экспедиции в ежевичные дебри… Тогда мне казалось, что эта черная ягода стоит всех страданий.

– Вы воспитывались в приюте, святой отец? – переспросила Габриэлла. Ей так редко удавалось поговорить с новым человеком, что она не сумела сдержать любопытства. Биографии всех сестер она знала почти наизусть. Кроме того, с отцом Коннорсом она чувствовала себя просто на удивление легко и свободно, хотя обычно, сталкиваясь с кем-то, кто не принадлежал к ее миру, она от застенчивости не могла связать и двух слов.

– Да, в приюте Святого Марка, – ответил отец Коннорс. – Мои родители умерли, когда мне было четырнадцать. Других родственников у меня не было, поэтому меня сразу направили в городской сиротский приют, который опекал Орден францисканцев. Все приютские воспитатели и учителя были монахами, но если бы вы знали, сестра, какими они были внимательными и заботливыми!..

И, вспомнив об этом, он снова улыбнулся – тепло и чуточку печально.

– Моя мать бросила меня, когда мне было десять, – негромко сказала Габриэлла и, отвернувшись, стала глядеть в сад. Но отец Коннорс уже знал ее историю.

– Неисповедимы пути Господни, – промолвил он. Из ее исповеди он уже понял, что Элоиза Харрисон была во всех отношениях необычной женщиной. «Редкостный экземпляр», – как сказал бы про нее его любимый учитель отец Пол. В устах старого монаха это было самое страшное ругательство. Как и те немногие, кто знал или догадывался о том, какова была ее прежняя жизнь, – молодой священник считал, что монастырь стал для нее избавлением.

– Почему она бросила тебя? – поинтересовался он сейчас.

– Как раз в это время она развелась с отцом и вышла замуж во второй раз, – тихо ответила Габриэлла. – Я думаю, что в ее новой жизни для меня просто не нашлось места. Мой отец оставил нас за год до того – он тоже женился на другой женщине. Мама считала, что я в этом виновата… Как, впрочем, и во всем остальном.

Отец Коннорс с сочувствием посмотрел на Габриэллу.

– И ты… действительно чувствовала себя виноватой? – спросил он, и Габриэлла только сейчас заметила, что он перешел на «ты». Правда, он говорил ей «ты» во время исповеди, но тогда она была для него просто «сестрой Берни». Сейчас же они разговаривали как два обычных человека, чьи жизни сложились трагично и у которых было друг с другом много общего.

Что касалось отца Коннорса, то он совершенно не думал о том, на «ты» или на «вы» он обращается к Габриэлле. Ему нравилось разговаривать с ней, и он хотел получше разобраться в том, почему она решила стать монахиней.

– Я всегда верила матери… что бы она обо мне ни говорила. Тогда я думала, что если бы мама была не права, отец заступился бы за меня, помог мне. Но, поскольку он никогда этого не делал, я считала, что она сердится и… и наказывает меня не зря. В конце концов, они же были моими родителями.

– Какая печальная повесть, – мягко сказал отец Коннорс, и Габриэлла посмотрела на него с улыбкой. Ее участь действительно была незавидной, но сейчас, после того как она десять лет прожила в атмосфере всеобщей любви и безопасности, прошлое начинало казаться ей бесконечно далеким. Умом она сознавала, что все это было на самом деле, но порой у нее появлялось такое ощущение, что это было не с ней, а с кем-то другим.

– Вам, должно быть, тоже тяжело пришлось, – сказала она. – Ваши родители… они, наверное, погибли в какой-нибудь аварии?

В разговоре с кем-нибудь другим она ни за что бы не осмелилась расспрашивать, но с отцом Коннорсом все было совершенно иначе. Они беседовали уже почти час, но никто из них не замечал течения времени. Разговаривать с ним было очень легко – должно быть, потому, что он умел слушать и даже молчал так, что Габриэлла продолжала ощущать его теплое участие.

– Нет, – ответил он и покачал головой. – Мой отец умер от внезапного сердечного приступа, когда ему было всего сорок два года. А мама… она покончила с собой три дня спустя. Тогда я еще не понимал, что с ней происходит, – наверное, от горя и от неожиданности у нее просто помутился рассудок. Быть может, если бы кто-то был рядом с ней, или, скажем, она побеседовала со священником, ее можно было спасти. Наша семья никогда не была особенно религиозной… – Он немного помолчал. – Вот почему эти вещи имеют для меня такое большое значение. Сочувствие, дружеский совет, простое внимание могут творить настоящие чудеса. Во всяком случае, они помогают людям взглянуть на многое по-иному, и тогда мир сразу перестает быть унылым, безнадежным и враждебным.

Габриэлла только кивнула, гадая, смог бы кто-нибудь помочь ее матери. Отец Коннорс между тем продолжал:

– Прошло много лет, прежде чем я сумел простить мать за то, что она сделала. Сейчас-то я, конечно, понимаю ее гораздо лучше. Каждый день ко мне приходят люди – много людей, – которые чувствуют, что жизнь загнала их в угол, и у многих из них ситуация еще хуже, чем была у моей мамы. Я помогаю им как могу… Они напуганы, сломлены, раздавлены и зачастую не видят выхода. Главная их беда в одиночестве. Часто бывает так, что человеку просто не с кем поговорить о своих проблемах, и от этого трудности начинают казаться ему непреодолимыми. Тогда люди впадают в панику, в уныние и порой решаются на самые отчаянные поступки.

– Когда вы решили стать священником? – спросила Габриэлла, когда они повернули и все так же медленно побрели по садовой дорожке обратно.

– Я поступил в семинарию сразу после окончания школы, но идея пришла ко мне раньше, лет в пятнадцать. И мне до сих пор кажется, что ничего лучшего я не мог бы выбрать. Должно быть, сам Господь помог мне найти мое призвание.

Тут Габриэлла снова посмотрела на него. Она по-прежнему считала, что отец Коннорс слишком высок ростом и слишком атлетично сложен, чтобы по-настоящему быть похожим на священника. Даже его стоячий романский воротничок с белой полоской вместо галстука казался неуместным на человеке с такой мощной шеей и такими широкими плечами. Правда, подбородок у Джо был мягким – округлым по форме и с небольшой уютной ямочкой.

– Думаю, ваши одноклассницы были изрядно разочарованы вашим выбором.

– Вряд ли. – Отец Коннорс слегка повел своими могучими плечами. – Я редко с ними общался. В приюте, как ты понимаешь, были одни мальчишки; с девочками я сталкивался только в школе, в которой я учился до того, как умерли мои родители. Но в детстве я был слишком стеснительным, чтобы встречаться с кем-то из одноклассниц. К тому же мой путь был указан мне Богом, и я никогда не сомневался в том, что поступаю правильно.

– И я тоже не сомневаюсь, – призналась Габриэлла. – Правда, я, быть может, слишком долго колебалась, прежде чем принять решение. Монахини, с которыми я жила, все время говорили о «призвании», о «голосе свыше», но я ничего подобного не слышала и, откровенно говоря, считала себя слишком плохой, чтобы служить Богу. Но сейчас я ни о чем не жалею.

Отец Коннорс кивнул. Он прекрасно понял ее. Путь служения, который они для себя выбрали, казался им единственным. Оба они были рождены для такого пути.

– У тебя есть еще достаточно времени, чтобы утвердиться в своем решении, – сказал он на всякий случай, и Габриэлла поняла, что с ней снова говорит священник, а не просто друг. Наморщив лоб, она отрицательно покачала головой.

– Мне это уже не нужно. Я долго колебалась, но это было до того, как я поступила в группу кандидаток. Вы ведь знаете, я закончила факультет журналистики в Колумбийском университете… Именно там я поняла, что не хочу больше возвращаться в мир. Для меня это было бы слишком тяжело. Я никогда не ходила в кино, никогда не бегала на свидания… Если бы мне пришлось встречаться с мужчиной, я, наверное, просто не знала бы, что ему сказать… – Тут она улыбнулась отцу Коннорсу, забыв, что он тоже мужчина. – И еще, я не хотела бы иметь детей. Никогда, – закончила она решительно.

Это заявление показалось отцу Коннорсу непонятным, а решимость, с которой Габриэлла произнесла эти слова, просто потрясла его.

– Почему? – спросил он удивленно.

– Я очень боюсь, что буду вести себя с ними, как моя мать. Ведь это могло передаться мне по наследству, не так ли? Что, если тот же злой демон сидит и во мне?

– Это просто глупо, сестра! – почти сердито сказал отец Коннорс. – Почему, собственно, проклятье, которое довлело над твоей матерью, непременно будет и твоим проклятьем? Законы наследственности здесь совершенно ни при чем. Я знаю много людей, у которых было очень трудное детство, но сами они оказались превосходными родителями.

– Но что, если это все-таки случится? – тихо спросила Габриэлла, опуская голову, и глаза ее полыхнули упрямым огнем. – Что мне тогда делать? Оставить своих детей в ближайшем монастыре, а самой бежать куда-нибудь на другой конец страны? Я не хотела бы рисковать подобным образом, тем более что рискую-то я не своей собственной жизнью, а чужой! Ведь я знаю, что это такое, святой отец, я сама через это прошла!

– Это, наверное, очень тяжело – знать, что тебя бросила родная мать, – печально согласился отец Коннорс, вспоминая тот далекий день, когда он обнаружил труп своей матери. Он так и не смог забыть этой картины, хотя с тех пор прошло более пятнадцати лет, посвященных молитвам и служению Богу. Мать лежала в ванне, и вода в ней была черной от крови – она перерезала себе вены старой бритвой отца. Но больше всего Джо поразило не это: в первый и последний раз он видел свою мать голой.

– Да, тяжело, – согласилась Габриэлла. – Но для меня это было и огромным облегчением. Когда я убедилась, что останусь в монастыре, что мне ничто не грозит и что весь этот кошмар остался в прошлом, я готова была петь и смеяться от радости. Я до сих пор считаю, что матушка Григория спасла мне жизнь. Она заменила мне и отца, и мать, и родных, которых у меня никогда не было.

– Я разговаривал с ней на днях, – сказал отец Коннорс. – Она очень рада, что ты решила остаться и вступить в орден. Из тебя выйдет добрая монахиня, сестра Берни. Я знаю, что ты – хороший, добрый, совестливый человек, наделенный удивительным терпением и чувством смирения. А для служения Богу это самое главное.

– Спасибо вам за добрые слова, святой отец, – ответила Габриэлла смущенно. – Вы… вы тоже добрый, внимательный и чуткий. И вы мне очень помогли.

Она снова смутилась и покраснела. Врожденная стеснительность вернулась к ней, когда она заметила, что они вернулись в переднюю часть сада, где еще стояли оставшиеся от завтрака столы. До этого ей казалось, что они одни во всем мире, и сейчас она с удивлением заметила нескольких девушек из своей группы, которые снимали со столов скатерти.

– Берегите себя, сестра, – ласково сказал отец Коннорс и, попрощавшись с Габриэллой, вернулся в церковь, чтобы забрать свой черный кожаный портфель. Монастырь Святого Матфея нравился ему все больше и больше; незаметно он сделался важной частью его жизни. Какое послушание изберет для себя сестра Бернадетта, он не знал; легче всего было представить, как она заботится о детях, лечит их, утешает, рассказывая на ночь удивительные сказки о добрых феях и эльфах с крошечными фонариками, которые с наступлением сумерек вылетают в луга и на поляны, чтобы водить свои таинственные хороводы среди цветов и трав. (Тут он, сам того не подозревая, попал в точку – буквально на днях Габриэлла написала волшебную сказку, которая, по ее замыслу, должна была стать первой из целой серии историй для воспитанников школы Святого Стефана.)

Он забрал свои вещи и, попрощавшись с несколькими пожилыми монахинями и настоятельницей, вышел за ворота монастыря. Габриэлла в это время – засучив рукава и подоткнув подол платья – уже драила кухонный пол вместе с двумя другими кандидатками. Она была так занята, что не заметила ни одного из тех злобных взглядов, что бросала на нее сестра Анна, несколько раз заходившая в кухню за какой-то надобностью.

Точно так же часом раньше она не заметила и матушку Григорию, которая, стоя у окна своей кельи, внимательно наблюдала за своей воспитанницей, прогуливавшейся по саду в обществе молодого священника. Правда, Габриэлла и отец Коннорс не делали ничего предосудительного, однако старая настоятельница сразу подумала, что они могли бы быть потрясающей парой. И чем чаще Габриэлла улыбалась отцу Коннорсу, тем мрачнее и сосредоточеннее становилось лицо старой монахини.

Матушка Григория думала об этом до самого вечера, но, когда за ужином она снова увидела Габриэллу, у нее язык не повернулся что-то ей сказать. Молодая девушка казалась такой веселой и была столь очевидно счастлива своей жизнью в монастыре, что беспокойные настроения оставили настоятельницу. «Просто я становлюсь старой и мнительной», – решила матушка Григория, вспоминая внезапный приступ страха, ледяной рукой сжавший ее сердце, когда она подошла к окну и увидела в дальнем конце сада Габриэллу и священника. «И глупой…» – добавила она про себя. В конце концов, она достаточно хорошо знала Габриэллу, чтобы не волноваться на ее счет.

На следующей неделе в монастырь приезжал другой священник. Отцу Коннорсу пришлось снова отправиться в поездку по делам епископства, и он сумел вернуться в Нью-Йорк только накануне Пасхи. Всю Страстную субботу отец Коннорс выслушивал исповеди монахинь и послушниц, которые от души радовались его возвращению. В монастыре Святого Матфея все уже знали, что от других священников его отличало неформальное отношение к таинству исповеди и редкое чувство юмора, приносившее кающимся значительно большее облегчение, чем самые долгие молитвы. Это признавали все, в том числе сестра Эммануэль и наставница новицианток сестра Иммакулата, которые, дождавшись, пока отец Коннорс выйдет из исповедальни, пригласили его на утреннее разговение.

– С удовольствием приду, если мать-настоятельница не будет иметь ничего против, – ответил отец Коннорс, отдуваясь и вытирая полотенцем блестящее от пота лицо. (Он провел в душной исповедальне несколько часов кряду и совсем запарился.)

– Не думаю, чтобы матушка Григория возражала. Но я обязательно у нее спрошу, – сказала сестра Иммакулата со смущенной улыбкой. Когда-то она была очень красива, но время оставило на ее лице свой след. Сестра Иммакулата была монахиней уже больше сорока лет.

– Договорились, – кивнул отец Коннорс и улыбнулся в ответ. Он очень любил разговаривать со старыми монахинями – ему нравились их ясные, ничем не замутненные глаза, их светлые улыбки, их острый и наблюдательный ум и их уже почти неземная мудрость, которую молодой священник часто был не в состоянии постичь. Особенно он любил смотреть на их лица. Это были не лица, а лики, свободные от суеты мира. Каждая морщинка на них была руслом ручья, который во время молитвы наполняли слезами радости и умиления. Многие из них были по-настоящему стары, но и телом, и душой они были покрепче иных молодых, не познавших счастья монастырского служения.

– В этом году, – вставила сестра Эммануэль, – праздничную трапезу будут готовить для нас послушницы и кандидатки в орден. Скажу вам по секрету, святой отец, они начали еще вчера, и работы осталось еще довольно много…

И она стала с гордостью рассказывать о «своих девочках», которых готовила к новициату, и о том, какие блюда предназначены для празднования светлого Воскресения Христова.

– …Будет индейка, будет копченый окорок, ветчина с медом, сладкая кукуруза, тушеная фасоль и картофельное пюре, не говоря уже о десерте… – тут сестра Эммануэль почувствовала, что она, пожалуй, слишком увлеклась перечислением, и замолчала, не упомянув ни о сладком рулете с маком, ни о булочках с корицей, ни о фруктовом желе с мятой, которое несколько старых монахинь взялись приготовить по особому рецепту.

– Что ж, звучит очень заманчиво, – согласился отец Коннорс. – Я обязательно приду.

Он давно знал, что завтра в обители ожидают гостей. Кроме двух священников, которые должны были отслужить праздничную мессу, на Пасху в монастырь обычно съезжались родственники и друзья монахинь и послушниц. Иногда их бывало так много, что все не помещались в трапезной, и тогда – если позволяла погода – разговение устраивали прямо в саду. В этом году весна выдалась ранняя и теплая, и молодой священник был уверен, что завтрашняя трапеза тоже пройдет под открытым небом.

– Могу я быть чем-нибудь полезен? – вежливо поинтересовался отец Коннорс. – Между прочим, один из наших прихожан прислал нам несколько ящиков отменного калифорнийского вина. Оно довольно слабое, так что если мать-настоятельница позволит, я мог бы привезти завтра два-три ящика.

– Это было бы чудесно, святой отец! – воскликнула сестра Иммакулата и просияла. Обычно матушка Григория не разрешала монахиням даже прикасаться к вину, но на Пасху она делала из этого правила исключение. Кроме того, гости из числа родственников и друзей тоже, наверное, были бы не прочь пропустить по стаканчику.