Текст книги "Последняя тетрадь. Изменчивые тени"

Поединок

Пророческий дар Достоевского привлекает к нему внимание читателей всего мира. Длится это с прошлого века, нынче он, пожалуй, один из самых актуальных писателей. Можно, впрочем, сказать «самый» и без оговорок, ибо не назвать другого художника, кто так бы владел вниманием, кого так бы обсуждали на всех континентах, как Достоевского.

С огромной художественной силой он поставил перед человечеством вопросы, мучительно-безответные, но на которые отвечать приходится. И, не отвечая, мы все дальше отходим от правды, от добра.

Творчество Достоевского – страстный призыв к состраданию. Униженные, оскорбленные, падшие, люди с угасшей надеждой – во имя их он тревожит совесть. Его тяжело читать потому, что он уличает каждого. Мы чувствуем свою вину, он заставляет стыдиться. Ни одно из его произведений, начиная c «Преступления и наказания», будь то «Идиот», «Подросток», «Кроткая», «Бесы», вплоть до «Братьев Карамазовых», не устарело, наоборот, все они наполняются странной злободневностью, как будто отвечают на события последних лет.

Его читают часто неохотно, как бы заставляя себя, но не читать его нельзя. Без него душа зарастает.

«Преступление и наказание» – первый из пяти романов-трагедий – остается наиболее известным. Этот чисто петербургский роман прост по сюжету и сложен для понимания. Время помогло много в нем прояснить, но далеко не все. Поведение героев, их поступки не всегда ясны даже самому автору. Человек для него тайна, душа человека – арена борьбы, где зло сражается с добром.

Состраданием, милосердием, сочувствием защищает Достоевский права униженной личности.

Милосердие в советское время было осуждено как индивидуальное чувство. Идеологизированное, оно превращено было в институт казенной социальной помощи. Личность освобождалась от обязанности помогать, от отзывчивости, сердечности. Это брало на себя государство. Отделы социального обеспечения занимались бедными, одинокими, больными, инвалидами. Помощь сводилась к материальному началу. Холодный дом собеса. Никаких благотворительных обществ, фондов. Церкви было строго запрещено заниматься милосердием.

Немудрено, что творчество Достоевского было чуждо идеологическим требованиям социализма. Достоевский, как никто, исследовал мир сострадания, самопожертвования и враждебный ему мир идейного насилия, безразличный к страданиям личности.

История Раскольникова – это история немилосердного поведения. История Сони Мармеладовой – воплощение милосердия. Они противопоставлены, они враги, соединенные любовью, несчастным сознанием Раскольникова, долгим путем прощения и раскаяния.

Милосердие не задается вопросами чести. Самопожертвование Сони Мармеладовой, которая идет на панель, становится проституткой, чтобы помочь маленьким своим братьям и сестрам, выше ее чести. Милосердие ее к Раскольникову выше справедливости, ее прощение не останавливается перед тем, что он преступник, что он переступил божеские законы. Она не ждет понимания общества, даже понимания Бога, она следует только велению своего сердца.

Милосердие – акт индивидуальный, оно апеллирует к личности, а не к коллективу. Пресловутой русской соборности здесь нет места. Полное одиночество сопровождает Сонечку Мармеладову на всем ее тернистом пути.

Все поведение Сони Мармеладовой нравственно, она не руководствуется никакими идеями, кроме того нравственного закона, который живет внутри ее. Когда Родион Раскольников признается ей в убийстве, то первое, что приходит ей в голову, – наверняка он пожертвовал собою ради родных, чтобы добыть им денег, – примерно схожее с тем самым, что заставило ее переступить.

Нравственный закон существует не только для Сонечки Мармеладовой, в том-то и дело, что был он и в душе Раскольникова. Это он отдает все свои деньги, двадцать рублей, Катерине Ивановне на похороны Мармеладова. Отдает в душевном порыве, анонимно, не называя себя. И произносит сам себе важнейшие слова: «Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе со старою старухой!»

Акт милосердия вырывает его из пут его идеи.

Он и жениться хотел на хворой, на дурнушке, из жалости к ней. Будь она горбатая, хромая, он бы ее еще больше полюбил. Значит, есть в нем и жалость, и жертвенность.

Как это соединено в человеке, злодейство и милосердие? Вот в чем проблема для Достоевского.

Будь Раскольников отпетый злодей, который потом, уличенный, кается, не было бы романа. Даже столкновение такого злодея с Соней Мармеладовой, с ее любовью, которая могла смягчить душу преступника, преобразить ее, все равно не решает проблемы. Достоевского другое мучает.

Злодейство Раскольникова не результат порочности его характера, оно основано на его идее. Он – исполнитель своей теории. Старушка-процентщица – вошь. Он ее убивает как бесполезную тварь. Деньги старухи помогут ему, он человек, предназначенный для великих дел. Без этих денег он бессилен помочь людям, свершить свои замыслы, направленные на пользу всему человечеству.

Бессилье принести пользу человечеству «…при полном вашем убеждении в этом страдании человечества, – пишет Достоевский, – может даже обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему».

Раскольников выступает со своей идеей в печати. Не шибко оригинальная, но выношенная им, придуманная им самим. Он апологет этой идеи, он ее исполнитель. Идея движет им. Идея, кстати говоря, весьма современная. Никто в романе по-настоящему не опровергает ее. Да и как ее опровергнуть? К ней не подступиться чисто логически. Такая идея убедительно звучала и звучит по сей день. В теоретическом споре Раскольников неуязвим. На его идее построена была идеология не одного, множества преступлений, совершаемых и ныне бандитами, молодыми бизнесменами. Преступления правительств, допустим против Афганистана, Чечни, преступлений религиозных, допустим в Ирландии, преступлений национальных, допустим в Югославии.

Каждый раз идея о пользе, о первенстве, о справедливости выступает как оправдание.

Раскольников следует не всеобщей идее, не государственной, которая может личность принуждать. У него идея – его превосходство. Она для немногих, для избранных, для тех, кто выше морального закона. «Власть дается тому, – рассказывает он Соне, – только тому, кто посмеет наклониться и взять ее… Стоит только посметь… Я захотел осмелиться и убил. Я только осмелиться захотел, вот и вся причина!»

Идея перевернула принятую мораль. Он ее называет чертом. У нее много оправданий. «Чем я хуже других», интересы семьи, общества. Да как бы ни называть, никакая Соня, с ее призывами раскаяться, ничего не в силах ему доказать, нет у нее аргументов, нечем опровергнуть право Раскольникова проверить свою идею. Его идея не просто искушение, старуха вправду ничтожна, старуха вредна. Да и кому он должен признаться, у кого прощения просить? Он, Раскольников, совершенно справедливо говорит: «Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают… Ничего они не поймут, они и недостойны понять».

Он убеждает себя, что его идея хорошо вооружена против всех доводов разума; кто, что может вступить в единоборство с ней? Кто?

Необыкновенный человек, по Раскольникову, имеет право разрешить своей совести перешагнуть через любые препятствия. В самом деле, чтобы открытие Ньютона могло стать известным, можно для этого пожертвовать жизнью нескольких человек, которые мешают этому? Можно или нельзя? Имеет право Ньютон устранить этих нескольких человек?

Вот дьявольский вопрос, который надо решить. Вот арифметика, от которой не отмахнуться, – пожертвовать несколькими людьми, чтобы обеспечить пользу миллионам. Иначе прогресса не достигнуть. Чем на это ответить бедной Соне? Нечем.

Ее призывы к доброте, сердечности, к ценности человеческой жизни ничего не стоят против соблазна этой арифметики. Да еще когда так легко переступить. Стоит только одно – личный пример, единственное, что у нее есть, и она решается на это. Личное ее противостояние озадачивает. Допустим, если можно было бы обратиться ко всем людям – что бы сказал им тот же Раскольников, уже отбыв свою каторгу? Ничего бы он не мог сказать. Все уже сказано до него самыми лучшими словами. Что же остается, чем воздействовать? Только одним – своим примером. Единичным. То, что совершает Соня Мармеладова, то, что в ее силах, в силах каждого человека. Милосердие против идеологии, любовь против идеи – это непримиримый поединок.

Но позвольте, есть же идеи возвышенные, идеи добра, идеологии благородные, идеи, к примеру, христианские.

Есть, разумеется, только проверяются они совестью, они не требуют жертв от других, все от себя самого. Своя Голгофа, свой крест.

Отчего же терзается Раскольников? Ведь он выполнил то, что хотел. Он смог, сумел, переступил. Убить-то он убил, но стать сверхчеловеком не сумел. И деньгами не воспользовался, и никого не облагодетельствовал. Идея его не окончательно загубила душу, душа еще мечется, еще не умерла, и у Сони вся надежда на эту живую душу. Любовью, сердечностью старается она исцелить ее. Она любит, поэтому страшно сильна. Любовь ее – любовь-жалость, любовь-сострадание. Раскольников сопротивляется этой любви, поддаться ей значит признать свое поражение. И эта отчаянная борьба – то, что идея, самая, казалось бы, циничная, ядовитая, еще не в силах одолеть живую душу – в этом гениальность Достоевского, а не в той искусственной концовке романа с раскаянием и обещанием «полного воскресения в новую жизнь». Неизвестно, кто победит, злая, мертвящая сила его идеи достаточно велика.

Впечатление такое, что Достоевский не мог справиться с Раскольниковым. Заставляет его раскаяться, а тот сопротивляется. Хотел, чтобы Раскольников застрелился. Записывает: «…чтобы пулю в лоб тотчас после смерти Мармеладова» – не получается. Принуждает выйти «к закону природы и долга» – Раскольников не подчиняется. Не хочет он духовного возрождения.

Финал романа никак не давался Достоевскому. Ни покаяния, ни пули в лоб Раскольников не желал. Герой не воскрес. И эта неподатливость героя есть гениальная сила образа, которая пробилась сквозь все соблазны поучающего, нравственного конца. Откуда такое упорство Раскольникова, как обретает он свою независимость? Ни страх, ни любовь Сонечки, ничто не заставляет его воскреснуть для новой жизни. Такова сила идеи, которая овладела им. Демонизм этой идеи не отпускает его. Но демон не в состоянии справиться с ним, подчинить его до конца. Раскольников не решается воспользоваться деньгами, выполнить свой замысел, возвыситься над людьми, над страхами, над обстоятельствами. И раскаяться до конца не может. В этой независимости драмы Раскольникова – на него то находит, то уходит – важно противоборство, отсутствие решения, в том-то и тираническая сила идеи, но в том-то и сила любви и сострадания Сонечки, которая не отдает Раскольникова его демону.

В любви Сонечки к Раскольникову чувственности нет. Это не плотская любовь. Отношения двух молодых людей сводятся к идеологическим. Довольствуются идеологией. Достоевский довольно точно уловил эту ущербность фанатиков идеи. Вспомним, как убого выглядит эта человеческая тема в жизни Гитлера, Ленина, Сталина, в жизни революционеров типа Марата или Нечаева, как выхолощена их любовная жизнь. Но Сонечка сейчас еще на подступах, ей лишь бы душу любимого высвободить.

Есть одна особенность романа: терзания Раскольникова происходят вне прямого обращения к религии, Соня дает ему Евангелие, он ни разу не открывает его. Он и не был человеком верующим. Идея заменяла ему веру.

Может, он и обратится к Богу, но пока на душу его действует лишь то непосредственное живое чувство любви и сострадания, которое исходит от Сони и которое он отталкивает даже на каторге. «Сострадание, – утверждает Достоевский, – есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества».

«Красота мир спасет» – знаменитый тезис Достоевского по-разному толкуется художниками, политологами, искусствоведами. Что значит – спасет, от чего спасет и какая красота в силах спасти? Наивно же выставлять против гонки вооружений, против экологических кризисов музыку Шостаковича или фильмы Феллини. Мировое искусство создало за тысячелетия величайшие арсеналы красоты. Эстетическое вооружение человечества с его шедеврами – от Данте и Сервантеса до Рембрандта, Чаплина и самого Достоевского. Казалось бы, достаточно для того, чтобы противостоять любым покушениям на человечество. Однако ни Гёте, ни Шиллер не могли остановить фашизм. Красота великой испанской живописи не спасла народ Испании. Может, эта эффектная мысль Достоевского обращена в будущее? Означает ли она уверенность в силе искусства, создающего красоту, в том, что все больше людей, постигая эту красоту, будут становиться лучше? Можно ли свести тезис Достоевского к эстетическому вызову? Вряд ли. Самое великое и самое массовое искусство не способно предотвратить зло. Оно не в силах повлиять на историю. Искусство не для этого предназначено. Оно само по себе цель, оно самодостаточно, оно не для исправления людей, не для воспитания, не для размышления. Хотя его никак нельзя изымать из мира нравственных сил. А.А. Любищев, замечательный биолог, считал, что «красота еще более трудная загадка, чем жизнь или материя».

В «Бесах» Достоевский выдвигает антитезу: «Некрасивость убьет». «Некрасивое» у него понятие также не эстетическое, а этическое. Некрасивое заключено в человека – это себялюбие, бессердечие, корысть и прежде всего отсутствие сострадания.

Для Достоевского человек – тайна, и все творчество Достоевского – попытка разгадать эту тайну; он все свои силы направляет прежде всего на изучение лабиринтов человеческой души. Где, в каких тайниках и подвалах клокочет ненависть, зависть, зло и где в той же душе скрыта любовь, сочувствование, то есть красота человеческого бытия, ибо человек красив прежде всего любовью и состраданием.

Императив, провозглашенный Кантом, а до него еще и Библией, – поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, – создает норму поведения, устанавливает нравственные пределы человеческих поступков.

Сострадание, милосердие беспредельно. В них нет сопоставления со своими интересами. Они не мерка, они чистое чувство, устремленное только к другому человеку. Можно назвать его альтруизмом. Можно искать причины этому, казалось бы, невыгодному, совсем необязательному чувству. Религия предложила загробную награду за чувство сострадания. Но Достоевский выдвигает его как единственный закон бытия, независимо от религиозного учения. Христианство подняло, как никакое другое нравственное движение, необходимость милосердия. Народ без этого чувства не может существовать. Отдельный человек – да, общность же невозможна без сочувствия, соучастия, сострадания хотя бы внутри себя. Любовь и сострадание соединяют людей.

Компьютеры, роботы с новой силой выдвинули вопрос о человеческой душе. Есть она или нет? Ясно, что не разум, не процессы мышления отделяют человека от машины. Что-то другое обозначает человека. Кто-то пытается установить разницу – машина лишена чувства юмора, машина не умеет мечтать, творить, ей не нужны эмоции и т. п. Таких отличий можно набрать много. Стоит, однако, подойти к проблеме иначе. Есть ведь люди, лишенные чувства юмора, при этом умные, хорошие люди, есть заземленные, немечтающие, есть эмоционально глухие. Все они могут быть достойными людьми. Человек же, лишенный сострадания, немилосердный человек воспринимается как человек, лишенный души, не талант, не творчество определяет душу. Скорее всего, она проявляется через сострадание, через милосердие, через веру в добро. В этом, думается, и состоит та красота, которая может спасти мир. Сострадание. Сострадание к природе, к нашим меньшим братьям, сострадание к голодным, бедным, больным, к заблудшим, к одиноким, несчастным – этого все больше не хватает современному миру. Эстетическое понятие красоты Достоевский переводит в этическое. Но именно добрый, нравственно щедрый человек воспринимается нами как красивый. Был ли Христос красив физически? Неизвестно, однако на всех картинах он прекрасен.

* * *

В далекой-далекой от нас деревне молилась учительница: «Господь! Ты, учивший нас, прости, что я учу, что ношу звание учителя, которое носил Ты сам на земле, дай мне единственную любовь – любовь к моей школе, пусть даже чары красоты не смогут похитить мою единственную привязанность.

Дай мне стать матерью больше, чем сами матери, чтобы любить и защищать, как они, то, что не плоть от плоти моей, дай мне превратить одну из моих девочек в мой совершенный стих и оставить в ее душе мою самую проникновенную мелодию в то время, когда мои губы уже не будут петь…

Озари мою народную школу тем же сиянием, которое расцвело над хороводом Твоих босых детей».

Эту молитву приносила учительница маленькой деревенской школы в Чили, на берегу Тихого океана; много позже она получила как поэт Нобелевскую премию, поэтому и стала известна ее молитва. Многие другие учителя или учительницы безмолвно молятся теми же словами, они хотят, чтоб их слова проникли в души детей, что становится все более и более непросто. Конечно, редко к учителю приходит такое уважение, признание, какое пришло к этой учительнице, которую мы знаем под именем Габриела Мистраль. Профессия учителя, наверное, более трудная и сложная, чем профессия врача, врачу помогают лекарства, помогают законы медицины, общие законы для всех организмов, несмотря на их индивидуальность. Для учителя этих законов почти нет, он должен вслепую нащупывать, определять свой путь к душе класса и к душе учеников, к каждому ученику. Класс, он тоже имеет свою личную неповторимость, свой характер, свою физиономию. Но самое трудное – добраться до школьника, до этого маленького человека и тем более подростка. Мы все признаём, что профессия учителя трудна и ответственна, но до сих пор учитель в нашей стране наименее почитаемая, может быть, самая невыгодная работа.

* * *

«Партийная собственность не наворована, она складывалась десятилетиями за счет взносов», – убеждали нас.

Почему не наворована? Именно наворована. К примеру: партийное издательство «Лениздат» всегда бессовестно обкрадывало писателей. Огромные доходы от продажи книг (а гонорар-то крохотный, а бумага по льготной цене, а работягам в типографии – копейки) шли в партийную кассу. За счет этого жили и райкомы, и горкомы, не считая других источников; катались на машинах, имели пайки, особые санатории, клиники, пошивочные ателье – все у них было особое. Общим с нами были только вода из водопровода да электричество. А что имел от своих взносов рядовой коммунист? Ничего. Он платил эти подати до конца своих дней, его постоянно проверяли, не утаил ли он какого-то приработка. На нас, писателей, в райкоме работал специальный инструктор, он запрашивал все журналы, газеты СССР, театры, киностудии, издательства – посылал им списки писателей, выявлял, кто обманывает партию. Выявит – и начинается проработка в назидание всем остальным.

Никого не осталось

Что-то в этом знакомом здании на Старой площади показалось мне необычным. Был солнечный будничный день, много прохожих, все как всегда, не было только длинного блестящего ряда черных «Волг» напротив этого дома ЦК КПСС. Опустошенность, и серое здание это показалось мрачным.

Привычный подъезд, здесь я бывал у моего друга в отделе культуры Игоря Черноуцана, у Александра Николаевича Яковлева… Решение пришло внезапно – я зашел. Охране показал свое депутатское удостоверение. В здании никого нет, предупредили охранники. Они были в штатском. Тем более, сказал я, интересно посмотреть, просто так, писательское любопытство, бывший наш храм. Они усмехнулись. Это были дни безвластия. Рядом на площади снесли памятник Дзержинскому. Лубянка притихла.

Лифты работали. Отдел культуры, тот самый коридор. Полутемь. Тихо. Безлюдно. Кое-где еще на дверях белеют надписи, фамилии недавних хозяев. Открываю дверь за дверью. Никого. Не вышли, а ушли. Насовсем. Ощущение покинутости. Кабинет Беляева. Шауры. Большой был начальник. Ковровая дорожка. Ему приносили чай, а то и кофе с бутербродом. Попасть к нему трудно. Я ходил к нему, добиваясь открыть в Питере литературный журнал. Напрасно. Он ничего не решал. Уклонялся. Употреблял он один и тот же прием. Только я приступаю к делу, он останавливает меня с милой улыбкой, приглашает послушать запись какой-то сонаты, песни, сочиненной молодым композитором, нужно, видите ли, мое мнение. Запускал музыкальный комбайн, блаженно прикрывал глаза, прослушав, спрашивал, как понравилось, озабоченно взглядывал на часы, на этом аудиенция заканчивалась. А я ведь специально приезжал к этому увертышу из Питера. Ныне кабинет его был открыт. Нет музыкального комбайна. Шкаф с книгами, пластинками – пуст.

– Сукин сын, – произнес я громко, и удивленное эхо свистнуло вслед надзирателю нашего злосчастного искусства.

Далее поднялся еще выше на этаж, на идеологические заоблачные вершины, где решалось, о чем нам положено было думать, что надо было любить, кого поносить, какого социализма мы достигли – цветущего, зреющего, спелого.

В кабинете одного из секретарей или уже бывшего, не уследить, я застал охранника, он профессионально обшарил меня быстрым взглядом, показал на настольную лампу.

– Представляешь, начальничек, уходя, вывинтил себе лампочку.

– Зачем?

– В карман. Скоммуниздил! Мудозвон сраный!

Он ругался с удовольствием, изобретательно, в полный голос.

Рядом был кабинет какого-то из секретарей ЦК. Кого – неизвестно, вывеску сняли. Объемные кожаные кресла. Телефоны, толпа телефонов: вертушки, междугородние, прямые и туда, «к самому». Повсюду валялись изорванные бумаги. За стеклом огромного книжного шкафа нетронутые Собрания сочинений Маркса, Ленина, старое издание Большой советской энциклопедии. Разбитый графин. Свисала порванная портьера. Пахло куревом, застоялый, непроветренный воздух конторы.

«Штаб ленинской гвардии», «наш родной ЦК», а чаще всего со значением, с угрозой – «Старая площадь»… Дом остался мрачный, замусоренный. Безмолвные телефоны. Развалины империи, великой империи, символ ее абсолютной власти, он стал символом катастрофы, вдруг она предстала передо мной явственно, я увидел ее останки, труп.

Никогда не думал, что доживу до этого.

Много позже цекисты – «цекачи», вроде Лигачева, каялись: «Ах, почему мы не отстаивали свои взгляды», проклинали Горбачева – предателя, предал партию. Действительно, почему не отстаивали? Не вышли на улицу? Но было ли что отстаивать? Кровавая история Коммунистической партии оказалась без защитников; где они, крепко сплоченные вокруг ЦК? «Единство» – ценою жизни миллионов. Рецепт был прост: «Больше расстрелов – больше страхов – больше единства». Немудреная политика состояла только в пролитой крови.

Я вспомнил того младшего лейтенанта, дистрофика на Ленинградском фронте, что брел по ледяной дороге в штаб к Благодатному переулку фотографироваться на партбилет. Фотограф к нам на передовую не добирался. В кармане полушубка была поджаренная пайка хлеба. Поджаренную лучше брать в дорогу, она не крошится, можно отламывать и посасывать.

Был 1942 год, конец января, морозы стояли под тридцать, особенно донимал ветер. Чего ради я вступал? Уже не вспомнить, что я писал в заявлении, наверняка с пафосом, молодым восторгом идущего на смерть во имя победы коммунистического будущего. Положение Ленинграда было гибельное, выжить мы не надеялись, уж погибать, так с красной книжкой на груди.

Жаль было и того послевоенного аспиранта, которого без конца заставляли ходить на партсобрания, политучебу, перевыборы, изучать решения пленумов и съездов, всегда исторические, бесконечная говорильня годами расхищала его жизнь.

Казалось, я приговорен до конца своих дней, выйти из партии никто не мог. И вдруг она исчезла, растаяла, как мираж. Под ногами валяются обрывки бумаг, папки «для служебного пользования» – ДСП, «секретно». Развалины Бастилии. Обломки Империи.

…А ликования не было, было удивление – неужели дожил? Увидел, как эта власть пала, бесшумно рассыпалась.

Итак, все они разбежались, бросили свою цитадель.

Появилось и ощущение потери. В этом мне позже признался дирижер Юрий Темирканов: посмеиваясь, он говорил, что больше никто не интересуется, что он готовит, какую музыкальную программу, почему такую, а не другую, как бывало, когда приглашали в обком и там расспрашивали, выясняли, спорили, что-то навязывали, за что-то хвалили. Он не скрывал сожалений о том времени. И ведь у меня тоже появлялось нечто подобное. Счастье освобождения потускнело.