Текст книги "Две жизни комэска Семенова"

Глава 2
На гражданской войне только пушки в цене…

По небу плывут белые облачка, свежий ветер – как привет из мирной жизни, густо пронизан запахом вызревающих злаков. Продовольственный обоз, прибывший позавчера, был на редкость наварист: не только мука и лук, как обычно, но ещё и перловка, и квашеная капуста, и свёкла, и даже немного тушенки. В такую погоду да при таких обстоятельствах, пришедшее из штаба полка сообщение о том, что в связи с выравниванием линии фронта эскадрон будет отдыхать несколько дней, а то и неделю, откликнулось в красноармейцах давно забытым спокойствием и умиротворением. Выпадали и раньше «Беспощадному» такие дни – считай, краткосрочный отпуск, только редко. И каждый раз после этого случалась настоящая мясорубка, перемалывающая четверть, а то и половину эскадрона. Но о плохом в такие моменты не думается, особенно когда сошлось одно к одному: погода, постой в дружественно настроенном селе, продвижение по всему Южному фронту, предвещающее победу Мировой революции.

– Чем займем людей, Иван? – спросил Буцанов. – Соревнования были, учения постоянно идут, надо бы им праздник устроить…

– Самое время назначить банный день, – ответил Семенов. – Пусть ребята расслабятся и отдохнут – кто знает, сколько кому еще жизни отмерено…

Комиссар это решение одобрил. Впрочем, они жили душа в душу, и разногласий между командирской и партийной властью практически не было. Такое взаимопонимание случалось редко – чаще командир и комиссар грызлись, как кошка с собакой, писали друг на друга рапорта и ставили палки в колеса. И все ради того, чтобы доказать – кто главней…

– Мы тут с комиссаром посовещались и решили вечером устроить праздник по случаю наших побед над белой гидрой по всему фронту, – объявил комэск на утреннем построении.

– А также в честь храбрости, верности делу революции, соблюдения строгой воинской дисциплины и высокой сознательности бойцов «Беспощадного», – торжественно добавил Буцанов. – А сейчас – банный день!

– Ура-а-а-а! – раскатисто прокричал строй.

– А праздник с самогонкой? – звонко выкрикнул кто-то. Семенову показалось, что это Васька Сергеев – известный бузотер из третьего взвода.

Вопрос был справедливый: какой же праздник «насухую»?

Комэск и комиссар переглянулись. Буцанов кивнул: дескать, не возражаю.

– Раз комиссар согласен, то и я не против, – сказал Семенов.

По рядам пронёсся одобрительный гул.

– Но чтоб себя блюли и меру знали! – добавил он строго. – Под ответственность взводных командиров!

– За малейший проступок вводится сухой закон, – подытожил Буцанов.

– Правильно, комиссар, – кивнул Семенов. – Так что, гулять – гуляйте, а за порядком присматривайте!

– Товарищ командир! – раздалось из строя. – Разрешите обратиться?

– Разрешаю.

Строй расступился, вышел невысокий скуластый боец в стареньком, но чистом и отутюженном кителе.

– Мы тут с мужиками покумекали, – сказал боец. – Сейчас дичи в лесу много. Дозвольте… то есть, разрешите охоту снарядить.

Семенов улыбнулся.

– Сам с утра подумывал… да потом патронов жалко стало… Ну, так и быть, – махнул он рукой совсем уж по-свойски, будто с приятелями договаривался. Бойцам это нравится.

– Только не из винтовок шмаляйте, а то людей постреляете. Ружья возьмите, выберите самых метких: от взвода по два человека, не больше. И рыбалку заодно организуйте. Ушицы поедим.

Бань в Сосновке – чуть не в каждом дворе. Выбрали получше да почище, на каждый взвод, отрядили бойцов на заготовку дров и веников. Через пару часов над трубами курился дым, бойцы по очереди заходили в маленькие избушки, откуда выскакивали красные, распаренные, исхлестанные вениками, с криками обливались холодной водой из колодца и, одевшись, садились в тенек, расслабленно курили, травили байки и громко хохотали.

Охотники разошлись по окрестным перелескам бить фазанов и зайцев, рыбаки рассыпались по берегу удить рыбу. Трое самых заядлых, пользуясь всеобщим благостным настроем, отпросились на озеро в полутора верстах к северу, под самой линией фронта: местные раззадорили их байками про водящихся в озере гигантских сомов. Те, кто с купеческой жилкой, предались радостям свободного обмена: меняли у сосновцев гуталин на сало, муку на соль и чай, по курсу два к одному – сэкономленную перловку на выманенную из крестьянских запасов гречку.

Иван позвал к себе Сидора – посидеть, побалакать за жизнь. Поддавшись общей благодушной атмосфере отдыха, братья устроились возле штаба, под развесистой шелковицей, за столом с горячим самоваром и кусочками колотого сахара в расписной плошке. Душевно почаевничали и уже собирались идти париться, когда быстрым шагом во двор вошел Буцанов – в расстёгнутом кителе, хмурый и злой.

– Что случилось? – Семенов сразу догадался: комиссар пришёл с плохой вестью. – Докладывай!

Комиссар присел на колченогую табуретку, оглянулся – не слышит ли кто, повернулся к столу.

– Только что сообщили: в бане увидели у Федунова на шее золотую цепочку с крестиком, – сказал Буцанов. – Он ее сразу снял, но Петрищев заметил и сигнализировал. И знаешь, у него ведь всегда физиономия кислая, а тут прямо просиял весь!

– Так-так-так, – Семенов вздохнул, потёр ладонью лицо. – Не о Петрищеве речь… Это какой Федунов? Такой невзрачный, вроде как пришибленный? Молчит всегда?

– Ну да. Ты ещё ему сапоги с френчем отдал. Себе не взял, а этому…

– Точно… я и забыл… Так откуда у него золото, комиссар? Он же крестьянин, из бедноты, золото не то, что в руках не держал – даже не видел!

– Вот то-то и оно, – Буцанов посмотрел исподлобья на комэска. – Боюсь, дело тут нечистое…

Семенов отодвинул от себя недопитую кружку.

– Лукин!

Ординарец, поправляя на ходу ремень, подбежал к столу.

– Иди к Коломийцу, скажи, чтобы задержал Федунова из второго взвода.

– Понял, – кивнул Лукин. – И что с ним делать?

– Пусть дознается, откуда у него золотая цепочка с крестиком.

– Есть! – ординарец исчез.

* * *

Когда-то в эскадроне был свой особо уполномоченный ЧК, но потом его убили, а нового не прислали. С тех пор командир комендантского отделения Фёдор Коломиец выполнял его функции: и агентурную работу вел, и дознание, и приговоры в исполнении приводил, полностью оправдывая прозвище «Ангел Смерти».

Он, не раздеваясь, валялся после баньки на неразобранной кровати, мрачно глядя в потолок – то ли дремал с открытыми глазами, то ли думал какую-то невеселую думу. Впрочем, других дум у него и не бывало.

Выслушав принесённый Лукиным приказ, Коломиец поднялся, потянулся, вытащил из-под подушки наган, сунул в лежащую рядом на табуретке кобуру, перепоясался. Кивнул на сапоги, покрытые расправленными портянками, так делается на случай возможной тревоги: сунул ноги – и уже обут.

– Как знал, – хмуро сказал он. – Слишком всё было хорошо. Так не бывает.

Федунова, прямо из бани, краснолицего, с налипшим на лоб ошмётком берёзового листка, привели в дальний заброшенный сарай, который Коломиец давно уже присмотрел для таких случаев.

Один из «ангелят» подошёл к командиру, протянул улику, зажатую между большим пальцем и мизинцем. Остальные пальцы были отсечены, судя по тому, как выглядел срез – умелой хорошо наточенной шашкой. «Ангел Смерти» взглядом показал на перевёрнутую бочку: сюда клади. Крестик глухо стукнулся о дубовое днище, сверху золотой змейкой упала цепочка.

Второй конвойный, веснушчатый малый с перекинутой через плечо пулемётной лентой, подтолкнул застывшего у входа арестованного:

– Что встал, иди!

Федунов вышел на свет, падавший в расселину прохудившейся крыши. Всё такой же вялый, будто не осознающий до конца – во что вляпался.

– Рассказывай, – велел Коломиец.

Маленький, щуплый, невзрачный человечек поежился, подождал, не будет ли уточнений. Не дождался, но переспрашивать не стал. Пожал плечами, помолчал. Наконец, разжал слипшиеся губы.

– Бабкина цепочка, – сказал сиплым голосом и закашлялся.

Коломиец железной ладонью похлопал его по костлявой спине.

– Бабки Прасковьи, – продолжил Федунов. – Она из купеческих была. Мне завещала.

Конвойный с покалеченной рукой усмехнулся и вернулся к двери, стал рядом с товарищем. Тот тоже недобро улыбался.

Обойдя вокруг Федунова, «Ангел Смерти» остановился, смерил его бесстрастным, усталым взглядом с головы до ног.

– Померла, значит, бабка?

– Померла. Ещё в шестнадцатом годе.

– И ты, значит, хочешь мне втюхать, что ты в своей Нищебродовке не продал бабкино золото, не обменял на мешок муки… а хранишь в память о любимой бабке? И никто до сих пор этого золота на тебе не видел. Так?

Федунов кивнул.

Коломиец расстегнул кобуру, достал наган, спросил:

– Значит, ты голубых кровей? Из кровососов-эксплуататоров трудового народа? Может, ты дворянин?

«Ангелята» рассмеялись.

– Да нет, нет! – испуганно открестился Федунов. Он не знал, в чем лучше признаваться, но прекрасно понимал: если его отнесут к классовым врагам, то конец наступит быстрей и печальней, чем в любом другом случае.

– Знаешь, сколько я всякой контры допросил и в небесную канцелярию отправил? – зловеще процедил Коломиец.

– Знаю, – ответил допрашиваемый и на глазах сгорбился, уронил плечи.

– Все правду рассказали, все. Никто слова не утаил! А ты что мелешь? Ты себя-то в зеркале видел? Или меня дураком считаешь? Хочешь, чтобы я за тебя всерьез взялся?! Откуда золото, сука!

Облизав губы, Федунов попробовал ответить, но не смог произнести ни слова. Со второй попытки все-таки справился.

– В лесочке офицер… Убитый… землёй присыпанный… ну, я и снял с него… всё одно пропадать же…

– Где?

– Что где?

– Офицер твой, – Коломиец спрятал оружие в кобуру.

Федунов немного оживился.

– А, так там… если к реке идти по-над полем и, не доходя, свернуть в лес – вот как раз там в овражке небольшом… лежит…

– Сбегай, проверь, – бросил Коломиец веснушчатому конвоиру.

В овраге, на краю перелеска, действительно нашёлся полуразложившийся труп белого офицера. Следствие было закончено. За мародёрство красноармейцу Федунову полагался расстрел.

Выслушав доклад Коломийца, комэск раздосадовано повёл головой.

– Всё-таки так, – сказал он задумчиво. – Всё-таки так…

Прошёлся по комнате.

– Сюда его, – приказал. – Остальные свободны.

Сидор и ординарец вышли один за другим, не говоря ни слова. Всё было понятно и так – лучше отмолчаться, переждать нехорошее завершение этого дня, начинавшегося с белых облачков на небе и банных радостей.

Привели Федунова. Он стоял у двери, подавленный и насквозь усталый, даже лицом схуднул. Могло показаться – не спал несколько ночей.

– Садись, – Семенов указал красноармейцу на стул.

Тот сел на краешек.

– Как же так? – спросил Семенов. – И, главное, зачем она тебе, эта цепочка?

Федунов пожал плечами.

– Знал ты, что за мародёрство положено?

Федунов кивнул.

– И всё равно позарился?

Комэск обвёл взглядом комнату, как бы ища кого-нибудь, кто поможет ему разобраться. Но в комнате не было никого, кроме него и человека, так глупо распорядившегося собственной судьбой.

– Слушай, Федунов, я же тебе одежду отдал почти новую. Сам не взял, тебе отдал. Вооружён ты нормально. Провиантом не обделен. Скажи ты мне, именем революции, какого беса сдалась тебе эта золотая цацка? На что она? Хоть убей, не понимаю!

Повисла тяжёлая непроницаемая тишина.

– Отвечай, – комэск навис над сидящим бойцом.

– Да я, командир, не иначе, из-за того и оступился, – тихо ответил Федунов.

– Так-то мне золото-серебро всегда было по барабану, – он поднял взгляд на Семенова. – А как приоделся, захотелось ещё чего-то, в прибавок. Вот и не удержался… Потом о золотых часах стал мечтать, – добавил он, помолчав.

– Что?! – переспросил комэск. – О чём мечтать?

– О часах. Золотых. На крайняк, серебряных…

– Ах ты гад! – комэск замахнулся, но в последний момент сдержал кулак.

– Значит, после победы Мировой революции и уничтожения класса кровопийц, ты бы сам в кровопийцу превратился?! На хорошей жратве да в крепкой одежонке, ты бы и часы золотые потребовал, и выезд вороных с каретой, и дом, как у моего барина?! Только для этого других бы разорять пришлось! И опять богатеи да обделенный народ?! Опять эксплуатация?! А ради чего тогда все это?!

Семенов уже кричал во весь голос, как всегда в сабельной атаке. Потом замолчал, махнул рукой, отошел к окну, постоял молча, крикнул:

– Буцанов, Коломиец!

Когда они вошли, уже обычным тоном, сказал:

– Заседание суда пройдёт здесь. Прямо сейчас. Лукин, садись протокол писать!

Протокол был коротким, как, впрочем, и приговор:

«Революционный военно-полевой суд в составе командира эскадрона „Беспощадный“ Семенова И.К., эскадронного комиссара Буцанова П.О. и командира комендантского отделения Коломийца А.Т. приговорил Федунова И.Н., опозорившего мародерством звание красноармейца, к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно».

Впрочем, подумав, Семенов решил исполнение немного отсрочить.

– Не надо ребятам праздник портить, пусть догуляют. Потом… А этого отведите под арест…

– Товарищ командир, – вдруг подал голос приговоренный. – А можно и мне поесть напоследок да самогонки выпить? Я ведь с ребятами за Сосновку хорошо дрался… Это я потом скурвился, соблазна не выдержал…

Семенов только рукой махнул. Когда Федунова увели, комэск долго сидел возле окна, глядя, как в соседнем дворе бойцы затеваются варить уху: расселись вокруг вскипающего над костром, подёрнутого паром, чугунного котла и чистят рыбу. Трое – специально приготовленными, заточенными изнутри подковами, остальные пытаются чистить шашками. Смеются, поторапливают друг друга: вода вот-вот вскипит, а рыбная куча, выросшая на расстеленной перед костром дублёной шкурой – приличная.

– Давай, поворачивайся, кацапня! – дразнит сослуживца дончак. – Да гляди соседу потроха заодно не повыпускай.

– Да я третью дочищаю, пока ты со своим мальком возишься!

– Это твои, что ль, с жабрами плавают?

«Вот ведь устраивается новая жизнь, рано или поздно устроится, никуда от неё не деться, потому что нету другого пути, всё остальное тупик и провал, – тяжело размышлял Семенов. – Но как же сильна эта человеческая слабость, тяга урвать, прихватить, разжиться впрок… Контру-то мы порубим, а вот что с такими федуновыми делать?! Как эту алчность людскую искоренить, вытравить без жалости? Иначе ведь мы никогда не победим… Надо, конечно, личным примером воспитывать… Но я Федунову пример показал, а не подействовало…»

Как искоренить людскую алчность, он так и не придумал.

– Лукин! – позвал комэск, услышав, что ординарец вернулся в дом и копошится на кухне. – Распорядись Федунову поесть отнести! И самогонки кружку пусть нальют…

А себя мысленно успокоил: «Ничего, при коммунизме все сознательными станут, никто в три горла жрать не захочет. Особенно за счет других людей…»

Но червячок сомнения, копошащийся в душе, не успокоился.

Через три с половиной часа, на закате, когда июльское небо затопили сочные красные переливы, эскадрон был созван по тревоге и выстроен конным порядком на южной околице Сосновки.

Федунова, босого, в одном исподнем, вывели из-за угла крайней избы. Комендантское отделение в полном составе – бойцы с карабинами, Коломиец с наганом наголо – отконвоировали Федунова вдоль взволнованно загудевшего строя. Они остановились на разбитой обочине дороги, «Ангел Смерти» отвёл приговоренного в поле, на десять шагов.

Дождавшись команды «Эскадрон, смирно!», комэск в напряжённой тишине, нарушаемой лишь вечерними звуками, обычными для любого деревенского вечера: где-то запасали на утро воду из колодца, где-то подметали двор, где-то рубили дрова для печи, – выехал перед строем.

– Бойцы Красной армии! – торжественно провозгласил он, выпрямляясь в седле. – В наши ряды проникла зараза по имени мародёрство. Красноармеец Федунов был уличен в ношении чуждого нам символа – золотого крестика на цепочке, и под следствием признался, что снял его с убитого белого офицера. Красноармеец Федунов знал, что любые найденные на поле боя ценности, кроме оружия, следует сдавать по инстанции в пользу молодой Советской республики, претерпевающей жестокие муки от блокады и интервенции…

Он обвёл взглядом притихших, моментально растерявших праздничное настроение конников.

– С этой заразой я буду сражаться до последнего вздоха! А нужно будет, и с того света продолжу… За мародёрство, позорящее звание красноармейца, Игнат Федунов приговорен к расстрелу!

Он повернулся к комендантскому отделению, напротив которого понуро стоял Федунов.

– Именем революции, приговор привести в исполнение!

Федунов зажмурился и наклонил голову еще ниже, так, что подбородок упёрся в грудь.

Коломиец негромко и буднично подал команды:

– Отделение, заряжай!

Зловеще защелкали затворы, досылая в патронники желтые цилиндрики с обманчиво безобидными остроконечными конусами на концах.

– Отделение, цельсь!

Отработанным жестом винтовки были вскинуты к плечам, мушки привычно нашарили грудь приговоренного. По сложившемуся обычаю, в голову не стреляли – промахнуться легче, да и больше измажется все вокруг.

– Отделение, пли!

– Ба-бах-бах-бах! – грохнул и эхом рассыпался слаженный залп из десяти стволов. Изрешеченный и отброшенный пулями Федунов взмахнул руками и опрокинулся навзничь. Коломиец быстро подошел и произвел лишний, но необходимый по протоколу, добивающий выстрел из нагана. Все, военно-полевое правосудие свершилось!

Несколько коней, не ожидавших стрельбы посреди спокойного тихого вечера, нервно храпели, вставали на дыбы и рвались вперед.

– Тише, Леший. Стоять, Звездочка! – послышались голоса успокаивающих их конников. Семенов скомандовал, строй рассыпался и бойцы отправились к местам ночлега.

С околицы комэск с Буцановым возвращались пешком.

– Давно не было мародерства, – сказал комиссар. – Да и этот, по большому счету, на расстрел не тянул. Ну, снял с убитого беляка, никто ведь не пострадал…

Ему явно хотелось обсудить случившееся. Даже не так: хотелось, чтобы кто-то развеял его сомнения. А кто может это сделать, кроме командира?

Семенов знал, какие мысли бродят в голове вчерашнего студента, понимал, что в таких важных вопросах, как дисциплина в эскадроне, между командиром и комиссаром необходимо полное согласие – но на разговоры не оставалось сил. Нужно было ограничиться самым важным, и Семенов сказал:

– Я одно понял на этой войне, комиссар. Нужно за каждый клоповник воевать, как за последний оплот нового мира. Мелочей тут не бывает. Только тогда новый мир отвоюем, только тогда Светлое Будущее построим!

Буцанов задумчиво смотрел себе под ноги и не отвечал. Так, молча, и подошли к штабной избе.

– Пойдём, – пригласил комэск. – Посидим, выпьем, а то на душе погано.

Буцанов пожал плечами, но не отказался.

Стол был накрыт в считанные секунды – встала посреди стола бутыль мутноватой самогонки, стукнули днищами жестяные кружки. Праздничный пир остался позади, изголодавшиеся желудки снова требовали еды. Из общего котла Семенов ничего не брал, поэтому на закуску пошло то, что было припасено на завтрак: две холодные картофелины с пригоршней соли на куске листовки «Белый, сдавайся!», пара луковиц и четвертушка чёрного хлеба. Как только комэск разлил по кружкам, Буцанов продолжил начатый снаружи разговор.

– Это всё верно сказано, – комиссар снял фуражку, отложил её на край стола. – Я чувствую, наш ты человек, насквозь наш… Честно говоря, непросто рядом с тобой, командир… Иной раз я даже сам за собой замечаю, что как будто…

Комиссар замялся.

– Будто сам я не вполне соответствую, что ли…

Семенов удивлённо поднял брови.

– О чём это ты? Чему не соответствуешь?

– Ну… – Буцанов с усилием поднял голову, посмотрел комэску прямо в глаза. – Уровню коммунистической сознательности. Вроде ты на первом месте получаешься, а я на втором. А ведь должно быть наоборот!

Помолчав, Семенов разломил пополам краюху хлеба, взялся за кружку.

– Давай-ка выпьем. Молча.

Выпили. Занюхали луком, закусили холодной картошкой.

– Что ты опять переживаешь? – спросил комэск. – Какие места, кто там вперед, кто наоборот?

Каким-то неожиданно юношеским жестом комиссар пригладил оттопырившуюся чёлку.

– Понимаешь… Я ведь к тебе приставлен, чтобы подправлять и подсказывать, если ты вдруг отступишь от линии партии. А получается наоборот, вроде это ты мне подсказываешь…

– Да неужто? – поднял бровь Семенов. – Я, вроде, ничего и не говорю… Вот только налить прошу – это и все подсказки.

Буцанов налил, но шутке не улыбнулся.

…Говорить – не говоришь, это верно, ты действуешь. А у меня порой сомнения закрадываются – правильно ли? А потом… Потом, как обдумаю, с тобой поговорю, всё и проясняется… И становится понятно, что политическую линию держишь правильную и все твои решения – как нельзя лучше согласуются с партийным пониманием политического момента. Вот так вот. А ведь это я должен пример всем показывать! И тебе в том числе…

Семенов махнул рукой – мол, нашёл о чём разговоры разговаривать.

– Погоди-погоди, – продолжил Буцанов. – Не в первый раз это… и вот сегодня…

Комиссар кивнул на окно, вернее, дальше – за окно, на околицу, где только что был расстрелян Федунов.

– Эти мои сомнения, они меня мучают. Получается, командир, что меня как будто старый мир ещё держит, как будто не вполне я проникся нашей идеей. Если такие заминки внутри случаются. Понимаешь?

Комэск дослушал взволнованную речь комиссара, посмотрел на него долгим внимательным взглядом.

– Зря ты так из-за этого волнуешься, – сказал он негромко. – Если нужно моё мнение, комиссар, оно такое. Всё с тобой в порядке. Недаром ты с отцом рассорился, из дома ушел, благополучную сытую жизнь на революцию променял, с ее голодом, холодом, лишениями, кровью… Остался бы студентиком и сидел в уютном зале, лекции слушал. А ты вон куда залез – в самое пекло! Ручкой писать – не шашкой махать!

– Отец красных люто ненавидел, грабителями называл, разбойниками, – видно, самогонка ударила в голову: обычно комиссар не любил затрагивать семейную тему. – Как-то я с ним заспорил, так он мне морду набил, до кровянки. Здоровый мужичина, я против него пацан, соплей перешибет… Ну, моя морда – ладно… А теперь – мать с земляком письмо передала, пишет – он вообще к белым подался. Против нас воюет!

– Видишь, значит, правильно ты устроен, супротив отца-мироеда пошел, свою дорогу выбрал, веришь в большевистское дело и служишь ему верно. А то, о чём ты говоришь… – Семенов пожал плечами. – Просто мне, дорогой товарищ, больше зла выпало от старого режима, вот и вся арифметика. Я много чего, многие его зверские прелести на собственной шкуре испытал. За мной столько деревенского отчаяния, что сомнениям места не осталось. Отсюда и вся решительность.

Семенов еле слышно вздохнул.

– Хотя эмоции, случается, и мне приходится в себе глушить. Что ж, – он развёл руками. – Человеческая природа. С ней тоже сражаться приходится.

– Чудесной ты цельности человек, – сказал Буцанов.

– Ну, хорош, – комэск взялся за бутыль. – Не время друг друга нахваливать.

За окном послышались негромкие голоса – проплыли и стихли. Первая смена патруля заступила, решил Семенов. Тоже, наверное – обсуждают происшествие, делятся мыслями и переживаниями. Два года после революции, война искромсала страну вдоль и поперёк, ни одна семья не осталась в стороне. Но Буцанов подметил важную вещь, – держит человека в плену старый мир, старый образ мыслей. Непросто это, выбраться из руин. Не сразу и нелегко приходит даже к самым преданным и ценным людям, коммунистам, осознание: так и будешь терять дорогу, спотыкаться, пока не выберешь раз и навсегда одну-единственную справедливость – революционную, пока не впитаешь нутром: либо покорится революционной воле хаос разложившейся империи – либо рассыплется бывшая империя в труху, на мелкие осколки. И не пытайся взвесить все «за» и «против» – не работают больше весы, на которых ты привык это взвешивать.

Очередной стакан махнули торопливо, не глядя друг на друга, будто спеша завершить сложную тему. Из-за скудости закуски Буцанов основательно захмелел, щёки его раскраснелись и вчерашний увлечённый революцией студент выплеснулся наружу.

– А расскажи-ка еще, как ты на Восьмом съезде побывал, – попросил он. – Даже завидую по-хорошему: самого товарища Ленина, товарища Троцкого видел, слушал их, чувствовал, так сказать, самый пульс истории…

– О, как закрутил! – Семенов вскинул указательный палец. – Умеешь красиво сказать. Талант!

Отщипнул хлеба, макнул в горку соли, бросил в рот.

– Что рассказать-то? Уже ж сто раз рассказывал.

– Да что видел, то и расскажи. Оно каждый раз по-новому выходит!

Комэск отщипнул ещё немного от краюхи, прожевал.

– Ну, первое, что поразило… Вот хорошо ты сказал, про пульс истории… Первое, это такое чувство – что вот здесь, сейчас, у тебя на глазах, будущее творится. А при этом там ни графьёв, ни царских прихвостней, ни богатеев, никого из угнетателей. И полное единение: кругом твои товарищи, трудящиеся: рабочие, крестьяне – с мозолистыми руками, героические, раненые, награжденные. Ну, и эти… как их… В очках которые…

– Трудовая интеллигенция! – уточнил Буцанов и довольно добавил. – Движущая сила революции.

– Погоди, – удивился Семенов. – Разве не рабочие и крестьяне её движут, революцию-то?

Буцанов замешкал с ответом.

– Нет, это конечно, – подобрал он, наконец, нужные слова. – Мы движущая сила революции – ее руки, ноги, мускулы. Но ты же понимаешь, революции мозг нужен. Чтобы руки и ноги правильно двигались, чтобы направление определять безошибочно. Без мозга никак. Сам посуди, товарищ Ленин молотом в кузне не махал, землю не пахал, так? Зато умище у него! Все в голове держит, во всех вопросах разбирается! И в политике, и в сельском хозяйстве, и в военном деле.

Буцанов с аппетитом принялся за свою картофелину.

– Так то ж Ленин! – улыбнулся комэск. – А насчёт военного дела они с товарищем Троцким тогда не сошлись. Тот за военспецов горой стоял – мол, это опытные специалисты, и комиссары им только мешают. Ленин не согласился – говорит: использовать старых военных специалистов нужно, но под строгим контролем партии!

– Это точно! – отозвался Буцанов, увлечённо жуя. – А то они такого наворотят! Взять хотя бы нашего Адамова…

Тут паузу взял Семенов. Откусил картошки, следом хлеба. Прожевал, отёр ладонью уголки рта.

– А что Адамов? Ну да, бывший офицер царской армии. Но в эскадроне служит исправно, помогает планировать боевые операции. Да что там, маневр с тачанками – это ж он, Адамов, придумал.

– Всё так, не спорю, – согласился Буцанов. – Только к партии он не прислушивается, не интересуется партийной жизнью совсем… И ведет себя высокомерно.

– Да ладно тебе, – Семенов посмотрел на комиссара иронично. – Какое там высокомерие… Держит себя человек гордо, не без этого, так понимать же надо…

– В каком смысле?

– А в таком, что Адамов ещё с японцами воевал, потом с германцами… Когда ты еще на горшок ходил…

– Ну… при чём тут горшок? – возмутился Буцанов.

– Ладно-ладно, – поспешил успокоить его комэск. – Сорвалось, может, слишком резкое, ты не бери в голову.

И чтобы снять возникшее напряжение, перевёл разговор в другое русло:

– Ты вот мне тоже объясни, комиссар… Я-то в этих вопросах не знаток, а надо бы разобраться… Правду ли говорят, что всех будут обобществлять? И посуда будет общая, и бабы, и спать будут в большой казарме под одним одеялом?

Комиссар ответил не сразу, подумал, слизал с пальцев приставшую соль.

– Разные мнения есть, спорят товарищи, обдумывают…

Снова помолчал.

– Про посуду, полагаю, брехня… И про казармы тоже. Где столько казарм наберешь? А таких огромных одеял? Представляешь себе одеяло на всю казарму?

Буцанов потянулся к бутыли, с бульканьем разлил по новой.

– А вот про баб верно, только не совсем.

Семенов дождался, пока бутыль встанет на место, поднял кружку, показал знаком, чтобы не перебивать: давай-ка. Чокнулись, звякнув, выпили. Буцанов закусил оставшимся ломтиком картошки, продолжил, отдышавшись:

– Если замужняя или совсем молодая, или наоборот – старая, таких от повинности освободят. А остальные будут выполнять бабскую повинность по ордерам…

Семенов покосился на дверь, ведущую на хозяйскую половину: плотно ли прикрыта, – переспросил:

– Правда, что ли? Это как?

– А вот как сейчас на сапоги ордер выдают, или на оружие, так и на баб выдавать будут, – заявил Буцанов, но, подумав, уточнил. – Не всем, конечно. Особенно поначалу. Заслуженным людям только. И одиноким. Вернулся, скажем, геройский кавалерист с войны, по бабской ласке изголодался, ему выдают ордер: иди по такому-то адресу, там свое получишь!

– Так, стало быть, – покачал головой Семенов, опуская глаза. – По ордерам, значит…

– По ордерам.

Семенов откашлялся.

– А если она, допустим, не захочет? Тогда что?

– А что бывает за отказ от повинности? – сказал Буцанов. – Принудительные работы, или домзак. Там уж по закону разбираться будут. А ты что, против?

– Да нет. Я с партией до конца. Только странно как-то…

И комэск с комиссаром умолкли, доедая чёрный хлеб и погружаясь каждый в свои – но одновременно общие мысли о грядущей новой жизни, такой непохожей на ту, которая текла неторопливо, по заведённым вековым порядкам, на убогоньких полуживых подворьях Сосновки, раскинувшихся за тёмными щелястыми окнами.

* * *

Это комэск давно за собой приметил: если уж пошёл день наперекосяк – на полпути не остановится.

Уставший от нелёгких раздумий, от тяжёлого решения, Семенов уснул, как только опустился на подушку. А посреди ночи проснулся от рези в животе. Прихватило – не пошло впрок непривычное дневное обжорство. Скрутило так, что еле сполз с кровати.

В исподнем, но с маузером через плечо, доковылял до дворового нужника.

Только устроился на толчке, с облегчением расставаясь с содержимым взбунтовавшегося кишечника, как двор накрыл звук разорвавшейся гранаты. Осколок, взвизгнув, впился в дощатую крышу над головой.

– Твою ж мать! – Семенов вырвал из кобуры маузер. Со стороны дома послышались выстрелы. Полыхнуло, двор озарился всполохами огня. Послышались испуганные крики детей.

Выскакивая из нужника, разглядел несколько тёмных фигур, убегающих в сторону огорода. Из окна его комнаты выбивалось пламя. Кинулся следом и, прижавшись к забору – там, куда не доставали отблески пламени, начал стрелять. Один из убегавших упал. Остальные окунулись в ночной мрак. Комэск взял с упреждением – туда, где, по его прикидкам, должны были сейчас находиться убегающие – и пять раз подряд нажал на спуск. Маузер гремел и вскидывался. Послышался стон и звук падающего тела – но тут же, в свете выглянувшей луны, увидел, как упавший поднимается на ноги и, ковыляя, бежит прочь.

Затвор застрял в заднем положении, показывая, что магазин пуст. За огородом раздался стук копыт. Вслед нападавшим уже неслись в погоню три всадника – прискакавший на пальбу с дальней околицы ночной патруль.