Текст книги "Терра"

– Чего это она?

– Понятия не имею. Мы не очень-то дружим.

– А родители-то ваши как сошлись?

– Вместе ездили сюда, за ними. Он из Австрии, она из Германии, им обоим нужно было вывезти в Евросоюз по трупу.

Она не засмеялась, но на этом месте должна была, опять я это почувствовал.

А когда она на самом деле смеялась, позже, позже – я узнал, что мать ее была беременна, и отец Эдит так уже никогда и не узнает от кого.

– Они решили быть вместе, чтобы завести еще детей. Еще мышат. Из чувства долга. Хотя не думаю, что они были друг к другу равнодушны. Во всяком случае, папа объяснял это так. Поженились через месяц после похорон.

На топливе из обиды, ревности и горя. Ну, понятно. А потом еще и переехали в Америку, чтобы жить семьей там, где другая семья – более справедливая, любовная – так и не создалась.

Ой, эти немцы – так все сдержанно, так практично.

Но, надо сказать, разумно, если ты мышиный мужик, окольцевать мышиную бабу, пока она не продолжила чей-то другой род, дух-то всегда по отцу передается.

А сколько было трагедий, когда наши девчонки влюблялись в человеческих мужиков, замуж выходили, а ребеночка все равно на стороне приходилось делать. У всех долги, живем как в кредит.

Тут до меня дошло, хлопнул я себя по лбу, значит, да сказал:

– Уолтер!

– А. – Эдит пожала плечами. – Так твой отец тоже на него работает?

– Точняк. Мутный он чувак.

– Нормальный вроде бы. Даже слишком. Хочет хорошего.

– Ой, я из России, я ненавижу людей, которые хотят хорошего, я их всех так отлично знаю, это такие страшные рожи на самом-то деле.

– Я к нему работать не пойду в любом случае. Но папа говорит, что он порядочный, добрый, только очень сдержанный.

– Мой папашка говорил, что он сердобольный мудак и выглядит так, как будто его только что выебали.

– Знаешь, – сказала она, хитро прищурившись. – Думаю, наши родители принадлежат к очень разным социальным стратам, но имеют в виду одно и то же.

Я громко засмеялся, за нас с ней двоих.

Еще долго я лежал у нее на кровати, я так отвык от мягкой подушки, от матраса, от одеяла, от всего такого обычного, на что Эдит даже не обращала внимания. Она меня не гнала, читала какую-то книжку, по-старушечьи вытянув ноги в кресле-качалке, единственном предмете мебели в этой комнате, который имел хоть какую-нибудь историю.

– Оно бабушкино, – объяснила Эдит. – Бабушка меня очень любит, хотя мы и редко общаемся. Она осталась в Вене.

Где-то внизу Одетт играла на приставке, я слышал ее «ура!» и «ужас», и еще много чего, что ее родителям не понравилось бы. Пицца закончилась, мы поглядели кино, лежали рядом, соприкасаясь локтями, но я не ощущал, что лежу с девчонкой, даже что лежу с живым человеком.

Смотрели мы «Семейку Тененбаум» Уэса Андерсона, и мне фильм ужасно понравился, а по Эдит ничего было не понять. Она еще минуту глядела на титры, потом вдруг сказала:

– У меня есть кое-что для тебя и твоих друзей.

Она ушла минут, скажем, на пять, а я смотрел в потолок, физически мне было зашибись, давненько я так не отдыхал. От одного сегодняшнего дня у меня появились силы еще неделю провести на улице. Я думал об этом со злорадством, об отце на самом деле думал.

Эдит вернулась с большим полиэтиленовым мешком.

– Тут одежда для бездомных детей. Мария занимается благотворительностью, покупает кое-что. Я подумала, что ничего такого, если ее заберешь ты, поделишься с друзьями. В конце концов, ты и есть бездомный ребенок.

И она хотела досадить Марии, не без этого.

– Класс, никогда тебе не забуду! Это прям благотворительность! А так бы разворовали?

Эдит посмотрела на меня как-то странно, ну вроде я что-то абсурдное сказал.

– В любом случае, беды не будет.

Она снова села рядом со мной и вдруг попросила:

– Расскажи мне про городских сумасшедших.

И я стал ей рассказывать о бомже, который носит в мешке части сломанных кукол, а потом скрепляет их в уродцев и пытается продавать. О телочке, которая все время плачет и говорит об одном и том же всякому, кто желает слушать, – как она танцевала на выпускном с Элвисом Пресли. О совсем молодой женщине, у которой руки всегда расцарапаны до крови. О мужике со шрамом, бормочущем что-то физкультурное: «раз и два, раз и два», маршевое такое.

– А есть еще бомжара Чарли. Он отдельный, чувствительный такой. Он меня крысенком называет, а моего друга Мэрвина – летучей мышкой, а еще одного друга – птахой. Он ничего не понимает, но чувствует. Что-то у него там в мозгах коротит, как у медиума. Вообще-то добрый мужик, но что-то все время несет про реки, которые превратятся в кровь, и про горькие дожди с неба. Задолбал орать ночами, но по утрам – милее не найдешь вообще.

– А кто-нибудь спит в цистерне?

– Совсем уж циники.

Она не засмеялась, а как ей, должно быть, хотелось.

Напоследок мы послушали Bauhaus, разделив наушники, и в голове у меня всю ночь играла Bela Lugosís dead. Напоследок я сказал Эдит:

– В следующий раз тебе дам послушать «Гражданскую оборону» и «Янку».

– Мрачная русская музыка про гробы и коммунизм?

– Это странно, но ты угадала.

Продуктивно, в общем, мы день провели. Когда я спустился, Одетт валялась на диване, на животе у нее лежал пакетик с чипсами, одной рукой она листала комикс про «Людей Икс», второй старалась его не запачкать.

– До свиданья! – громко сказала она. Мой уход ее явно обрадовал. – И в следующий раз, как придешь сюда, можешь помыться предварительно? Можешь даже у нас дома, только помойся!

Эдит цыкнула на нее, но Одетт только пожала плечами.

Когда я вышел, уже совсем стемнело, звезды были высокие и холодные, само небо как бы отдалилось. Я еле собрал денег на обратную дорогу, а потом еще долго-долго шел по Санта-Монике, и мама следовала за мной, так что ничего страшного не было. Я ей рассказывал, как провел день, а она все:

– Я знаю, я знаю.

– Почему ты такая мне чужая? – спросил вдруг я. – Вот бы тебя живой увидеть, а то ты как вещь, к которой ты же и прикрепилась. Это сложно, но ты меня понимаешь?

– Я как есть, Боречка. Другой у тебя нет.

Ну и правильно, в общем. Носят с собой только мертвецов, живые сами рядом идут. Тут и ответ, он всегда тот же, как с эпитафиями. Ну что ты пытаешься докричаться до мертвого? Ты что ему сказать-то хочешь?

– Мама, а так-то я правильно живу?

Прошел мимо ларька с донер-кебабами, из коробки рядом торчало штук семь кошачьих задниц, выбросили ребяткам, что за день человечкам не продали. Пахло маняще, хоть сам рядом с котами на колени вставай, ройся, ищи себе мясца. Я подумал о мисс Гловер. Скучает она вообще-то?

Я остановился, и мамка тоже, взглянули мы друг на друга. Ничего она не сказала, только пожала слабыми плечиками, поджала синие губы. А когда они были красными, как часто она меня ими целовала, и не упомнить.

– Я хочу, чтобы у тебя был дом. У всякого ребенка должен быть дом.

А я хочу землю целовать, в которой косточки твои остались, вот мой дом. Такая тоска на меня напала, Эдит меня растревожила, и я обнял маму. Лицо ее освещала неоновая вывеска «Донер-кебаб», придавала лихорадочной, температурной красоты ее бледным щекам. Я увидел слезы, крупные, прозрачные, призрачные. Они стекали ей за воротник вместе с водой, срывавшейся с ее волос. Ой, какая то горькая вода, в которой тонешь – горше слез, утяжелила ей волосы, заставила вспухнуть губы – эта далекая, сибирская вода.

Да и плакала мамка ею же, другой воды в ней не было.

– Знал бы ты, Боречка, как я с тобой рассталась, как мне больно было тебя тут бросить.

Сверху, из одного окна в многоквартирном доме, неслась, как лавина, клубная, заводная музычка. Жизнь кипела, коты мяукали, люди смеялись, горели фонари. А говорят, что кладбище – печальное место. Теперь все места печальные.

Так блестела ее кожа в неоновом свете, но от того еще более тусклыми, неживыми казались глаза.

– Ты моя радость, – сказала она.

А ты, думал я, моя печаль, ну чего ж ты так, ну как ты меня оставила?

– Я всегда буду тебя любить, где бы ты ни был, куда бы ни попал.

– Правда?

– Это одна правда во всем мире.

Я улыбнулся, обнял ее сильнее, холодную и родную, увидел, что коты вылезли из большой коробки и смотрят на меня, глазами своими фосфорически блестят. Выставил им, значит, средний палец, сказал:

– На хуй идите. Вам меня не сожрать.

А когда к мамке обернулся, так не было ее уже.

Ну и пошел я дальше со своим мешком, счастливый, успокоенный, до одного из поворотов, за которым подумал: а может, все это блажь, может, это я сам себя баюкаю, сам укачиваю, сам себе колыбельные пою – один.

Пришел я домой (в отсутствие дома, если точнее) часа в три ночи, притащился со своим мешком, всех перебудил и долго-долго мы примеряли шмотки (неплохие, кстати) и притворялись приличными людьми.

– Зацените-зацените, – сказала Марина. – Похожа я на девчонку, которой папа подарит машину?

– Для начала, – сказал Мэрвин, – ты похожа на девчонку, у которой вообще есть папа.

Сам он тоже набрал себе маек со скейтерскими принтами, такой гордый ходил, как если б сам их сшил.

– Ребята, – сказал я, – давайте-ка подумаем про китайских детей, которым еще хуже, чем нам.

– Не скажи, – ответил Андрейка, пытаясь влезть в джинсы, которые явно были рассчитаны на мальчишку помладше. – Им сегодня хотя бы дали плошку риса.

Алесь сидел в углу с отрешенным видом, иногда в него кидали какие-нибудь вещи, но он ничего не мерил.

– Я думаю, – отвечал он, и я смеялся вместе со всеми – у Алеся был забавный вид, но в то же время отрешенный и странный.

Короче, мы веселились как могли, окончательно проснулись и пили теплое вино, забытое на трубе, почти глинтвейн, если так подумать. Марина раскраснелась и вещала:

– Знаете, я, если честно, ненавижу благотворителей. За то, что, в конце концов, они надуются от собственной важности и уйдут, а мы останемся. Так было в детдоме. Я любила молодых девчат, которые приходили, чтобы со мной поиграть, а спонсоры, которых я в глаза не видела, они у меня не вызывали никакой благодарности, отвращение только. Посмотри мне в глаза! Я есть! От меня никак не откупиться!

– А мне, наоборот, хорошо было, – сказал Андрейка. – Не забывают. Ну, ты знаешь, ты как бы воспринимаешь все это как подачки, если так думать, то любая доброта отстой какой-то.

– Я просто говорю, что важнее думать о душе, о том, чтобы быть рядом, чтобы любить нас, потому что этого-то у нас и нет.

– Ну не знаю, Марин, у меня лично кроссовок на лето не было.

Я сказал:

– Не, ну подождите, думать надо о душе, тут я согласен, но как бы на голодный желудок у меня душа за все болит, я любовь на голодный желудок воспринимать не могу.

– Да, – сказал Мэрвин. – Я тоже. Лично я считаю, что, во-первых, надо сделать нас всех богатыми. Все отобрать и поделить. Чтоб, знаете, можно было по рестикам ходить.

Алесь выглянул из своего кутка.

– У тебя-то души вообще нет, ты ж поляк. Вот ты и думаешь только по рестикам шататься.

– Нет, ну слушай, это стереотип.

– Борь, так твое-то мнение какое?

– Установив, что есть два пути, я третий путь пытаюсь найти.

– Цитировать чего-то, ничего не предлагая, – вот его путь.

– Меня ж назвали в честь Ельцина, я ничего дельного не могу предложить, это точно.

Марина засмеялась:

– Ну чего, Боря, устал?

– Ухожу.

– Нет, ну Борь!

– Чего, Мэрвин? Ладно, уговорил, давай богатых на фонарях вздергивать.

– Ну наконец-то. Все, теперь я тебе верю, что ты русский.

– Нет, ну кое-кого я бы вздернул, – сказал Алесь.

– Кого? – спросил Андрейка.

Изначально я с таким удовольствием болтал, а тут вдруг мне стало так тревожно, непонятно. Достал мобильник, взглянул на часы. Батарея почти сдохла, в последний раз я телефон заряжал сутки назад на автовокзале.

Отец должен был давно прийти и проведать меня. Я сказал:

– Пойду покурю.

В запале спора никто и внимания на меня не обратил. Вылез я на свет божий, смотрю, а там Чарли сидит, привалившись к сетчатому забору в дырках.

– Привет, крысеныш!

Он отсалютовал мне пустой бутылкой из-под дешевого винища. Чарли был заросший, весь какой-то больной, отощавший, грязный, но с невероятно живыми глазами, это придавало ему необычайно бодрый для его состояния вид.

– Ой, привет, – сказал я. – Выгнали тебя?

– Немножко.

Он был добрейшей души человек, и его частенько выгоняли другие бомжи. Никому зла в жизни не делал, не умел даже думать об этом, а они его вот так. Он был чувствительный, сентиментальный такой мужик, и про реальность у него было знаний побольше, чем у академиков. Он мне, к примеру, говорил про черную плесень.

От него звериком не пахло и близко, но чуйка была отменная.

Я спустился вниз, взял одну из теплых бутылок вина, едва начатую, отдал Чарли.

– На, погрейся. К себе бы пустили, но места нет. Хотя вообще можно и потесниться. Сейчас что-нибудь придумаем.

Он стал греть синюшные руки с пухлыми ногтями о бутылку и поглядел на звездное небо.

– Мужик тот сегодня не приходил.

– Какой мужик?

– Отец твой. Я его там видел, на другой стороне улицы. Придет, постоит, потом уйдет.

– А с чего взял, что отец?

– Тоже на крысу похож.

Я засмеялся.

– Тощая, больная крыса, это да.

Было мне неспокойно и тоскливо, отошел я в сторону, попинал строительный мусор, залез на цистерну, чтобы обозреть все вокруг, втянул носом воздух и вдруг понял – отца не чувствую. Нет его в городе, он где-то далеко-далеко.

Я сначала чуть не разрыдался, ой какие сопли начались, подумал, вдруг он в Россию умотал, а как же я, что же я буду делать?

Потом пошел договариваться про Чарли с ребятами, как-то раскумарился от мысли, что у меня есть друзья, и тут в голову мне пришла обалденная идея.

– Ребят, – сказал я. – Я так все шикарно придумал. Держите Алеся, у него может стать плохо с сердцем. У нас будет крыша.

Глава 9. Надо ночь скоротать

А дочь папкиной двоюродной сестры в девяностые совсем одна осталась, да в Екатеринбурге еще, только недавно он был Свердловском, и тут все переменилось.

Квартиру у нее отобрали бандиты, отписала им, чтоб не убили ее дочь, не украли. Была благодарна судьбе – в землице не лежит. Но тут зима, мороз лютый, с вокзала менты гонят, а у нее ребеночек пяти лет, симпатичная такая малышка, от холода она красной корочкой вся покрылась – смотреть страшно.

Ну что она делала? Да с мужиками знакомилась, чтобы было где ночь скоротать. Трахать себя давала, пока дочка спала в другой комнате, или в ванной, или в прихожей – где придется.

Не было у нее жилья, что ей, на улице помирать?

Потом наладилось все, приезжала как-то она и к нам, нормальная женщина, в шапке меховой, сигаретки курила гламурные, тоненькие. А нажрется – такая из нее непристойность лезет, я о том, что у женщин между ног, от нее и узнал, только что не показала мне.

А так – все хорошо.

Вот тебе и загадка, вот тебе и ослик Буридана между двумя стогами сена. Нельзя жизнь прожить, да не замараться, не выбирать, как ночь скоротать. И что тогда зло, и есть ли оно вообще?

Жизнь наша, она зло или нет?

А тетеньку ту жалко очень, она сильно пьет. У дочери ее на щеках никаких красных корочек, зато есть другая красная корочка – Московского государственного университета. Хорошо оно получилось или не очень?

Никто не скажет. Рождаемся в боли, в крови, в грязи, умираем так же, а между этим чего хотели?

Ну все, короче, назадавал вопросов, а отвечать на них никому недосуг, надо жизнь жить. Значит, я обо всем этом много думал, об Эдит думал, писал ей смс-ки, она неохотно отвечала, в основном цитатами русских философов, Бахтин там фигурировал, помнится, Бердяев.

Так было, например:

«Я к тебе припрусь, может, на следующей неделе, да? Кинцо смотреть будем?»

Час проходит, два проходит, потом вдруг:

«Николай Бердяев считал культуру способом борьбы вечности со временем».

«Кинчик, говорю, какой хочешь?»

«Паскаль же полагал, что развлечения являются способом притупить осознание собственной смертности».

Тут я уже на нее забивал, конечно, потом, через часок, кидал ей что-нибудь из Петрония, просто чтоб не чувствовать себя тупым. Как девчонку я ее в упор не видел, но какая-то притягательность в ней была, психотическая воронка, черная яма (какие я любил). Наш с ней разговор мне вспоминался частично и отрывисто, я его словно сам выдумал.

Как будто разрыв, сделанный в ней смертью матери, оказался настолько велик, что и меня туда затянуло – а ведь не моя мать, не моя беда. Будто спишь и снится тебе, что ты тонешь и никто не может тебя спасти.

Такое в ней горе было, что с ног сшибало. Свои беды я лелеял, тетешкал и хранил, может, так себе удовольствие, а жить помогает. Эдит была другой, не из тех, кто на гроб бросается, и оттого сама она стала как могильная земля.

Я хотел прийти к ней еще разок, чтобы поесть богатой еды, поспать на богатой кровати и проверить себя, могу я ее выдержать или нет, или сметет меня, слижет, как океаном.

А вообще-то, в остальном, жизнь вдруг резко наладилась. Мы с ребятами теперь жили у меня дома. Тесновато, конечно, зато бояться некого, а еще стены, двери, потолок и пол, все как полагается. Я и забыл уже, какое это счастье.

Смотрели телик, спали вповалку, выпили всю отцовскую водку и съели всю еду в холодильнике. Как сразу жить стало хорошо, я полностью залечился, выздоровел – наконец-то голова совсем перестала кружиться, наконец-то не просыпался ночами от тошноты и боли.

Настали славные дни, серьезно, тогда все они были такие славные. Можно было целыми днями никуда не выходить, я знал, где отец хранит деньги. Мы заказывали столько пиццы, чтоб прям лопнуть, а еще я тогда впервые попробовал роллы «Калифорния» и роллы «Филадельфия», упоротый, под водкой, под клеем, а вкус на всю жизнь запомнил, тех самых роллов из маленького Токио, которые принес нам японский паренек с татухой над бровью.

Блин, а вечерами мы пели песни, смотрели новости, в которых ни слова не было про наши страны, и рассказывали друг другу страшные истории. Больше всех в этом преуспевал, конечно, Мэрвин.

Замусорили квартиру еще сильнее, но плевать хотели на это. Господи боже мой, какой это был дворец, удивительной красоты двухкомнатная квартирка, провонявшая от табака и перегара.

Смерти в ней не было, я там не верил в смерть. Ой, помирать придется, в те дни стану вспоминать, какие мы были молодые, как клялись в вечной дружбе, руки себе резали и кровь мешали (только одного не вспоминай, Боренька, какие тогда у друга твоего Мэрвина глаза были, когда кровь мешали).

Книжки друг другу вслух читали, стебались над объявлениями в вечерних газетах, в три часа ночи жарили картошку – это мои драгоценные воспоминания, об этом и рассказать правильно нельзя. Кто там не был, тот не поймет оттуда ни шуток, ни картинок.

Вот, помнится, стоит Марина на балконе, курит и смеется, показывает на костяшки пальцев и говорит:

– Видишь, у меня тут «Вася» написано? А сам я «Миша».

И все угорают, со смеху покатываются, а почему? Или идем мы с Андрейкой за сигаретами, а в коробке кошка лежит, подошли посмотреть, поднимает она голову, взгляд сонный-сонный, дремала, значит. И Андрейка такой:

– Извините.

И опять мы с ним чуть не на асфальте лежим.

Как понять? Никому не понять, это воспоминания, чтобы с ними умирать, для жизни они бесполезны.

Кто встречался с Мариной? Это вопрос. Я так и не понял. Не я – точно, хотя мы трахались. Секс она любила, необязательно даже хороший. Мне говорила:

– Ты дикий, ебешься, как животное. Лежи, я сама все сделаю.

И делала, мы почти не целовались, только когда были очень пьяные, и я почти со слезами на глазах доказывал, что люблю ее. Это чувство приходило ко мне от водки и пропадало вместе с остатками опьянения. Вот наступало очередное мутно-молочное утро, а сиделось нам с Мариной на кухне долго, до восьми – разговоры разговаривали, и мы заваливались спать, вдохновленные собственными мыслями о мире, о стране, о том, как жить правильно.

Мы с ней говорили больше, чем трахались. Все уже спали, а мы еще трепались, пока голова не затрещит.

Исчезал Алесь, появлялся Алесь. Я не спрашивал о его грустной работе, но все задавал вопросы о реакторе, о радиации и слушал печальные истории о том, как кто-то опять рано умер, а на небе – клинья журавлей, большие облака, и все такое красивое в этом гиблом месте.

Я все думал: кто-то не спустился под землю, не убрал черноту, просочилась она наверх, подкрепилась злыми мыслями, злыми делами, вот и рвануло. А теперь с каждым мертвым там все чернее и чернее от горя.

– Там аисты как нигде нужны, – говорил Алесь. – Чтобы уходить было легче. Нужно утешение.

– Чего ж ты не вернешься? – спросил Мэрвин.

– Ну ты б пожил в Хойниках, – сказал я. – Потом бы спрашивал.

– Резонно.

А Алесь вдруг сказал:

– Я вернусь. Я вырасту и туда уеду.

Звучало просто фантастически, отсюда – туда, из неона в совсем другое, невидимое свечение.

С Андрейкой мы в основном совершали вылазки на улицу, за сигаретами, за таблеточками, за едой. Андрейка любил животных, все время приносил больных зверей, и мы их выхаживали, я ночами ходил с маленькими котятами у сердца, грел их, грел, а Андрейка мешал им молоко с желтками.

Ой, как Андрейка страдал, когда они погибали.

– Пойдем, – говорил ему, – могилку выкопаем.

А он мне:

– Борь, ну ты чего, ну как так сразу зарыть, они ж были живые.

Ну, я плечами пожимал да шел рыть могилы, у нас весь двор был в зверьках.

Сначала я, честно, думал, что мисс Гловер нас всех убьет, она же предупреждала, что не любит беспорядок. Пару раз мы с ней сталкивались на лестнице, она смотрела своими синющими глазами и говорила:

– Уберите-ка за собой мусор, детки.

Нет, не просто детки, она называла нас интересно, и я это приведу на английском, потому что здесь не нужен перевод. В переводе оно наше, родное, выстраданное, а важно, как нас видела мисс Гловер, из-за океана.

Называла нас мисс Гловер bloodlands babies. Поджимала так еще губы, хмурилась и говорила не шуметь после десяти.

Но утром мы иногда обнаруживали под дверью коробочку с пирожными или даже целый торт.

Ой, коты, они злые, безжалостные убийцы, но на больное место всегда лягут.

Так мы жили. Но отдельное дело – это Мэрвин. Теперь, когда у нас была крыша над головой, его стало от нас не отлепить, и я теперь все понимал про то, как он устроен.

Тут смешно, Мэрвин ничего не объяснял Андрейке и Марине, но они чувствовали, когда с ним становилось неладно, посматривали на него с беспокойством, как на опасное насекомое.

В плохие дни он запирался в моей комнате, оставляя нам отцовскую, утаскивал к себе проигрыватель и включал на полную громкость околоскейтерское (ну, я не разбирался) музло вроде Sunny Day Real Estate и The Get Up Kids.

Проигрыватель верещал, а мы старались делать вид, что все в порядке, или выпроводить недовольную мисс Гловер.

Все знали, что к Мэрвину лучше не соваться. У него были обычные, человеческие зубы, но, когда я видел его в таком состоянии – горят глаза, синяки под ними разрослись, стали словно смертные тени, – мне хорошо представлялось, как Мэрвин вгрызется в меня.

Вот прям этими обычными зубами выдерет из меня кусок и будет пить, пить, пить мою кровь.

У него глаза сверкали, как должны у людей в агонии, у солдат, умирающих в госпитале. Я не сразу собирался с силами (я или Алесь), но, в конце концов, резал себе руку, сцеживал немного крови в грязный стакан (ничего-то мы не мыли) и относил Мэрвину.

Он выхватывал его из моих рук так быстро, что мне было стремновато думать о том, что случилось бы, не окажись у меня в руках никакого стакана с кровью.

И он отправлялся в ужасный, похожий на сопор, сон.

Однажды пришла Ванда, решила все наши проблемы, потому что принесла с собой литровую банку крови. Выкурила мои сигареты, съела пирожные мисс Гловер да и пошла по своим делам, чмокнув сына в щечку намазанными малиновым блеском губами.

Андрейки и Марины дома не было, и мы старательно спрятали банку на самую верхнюю полку шкафа. Однажды утром я проснулся от шума и увидел, что как обычно бессонный Мэрвин выкидывает вещи из шкафа.

– Блядь, блядь, блядь, блядь, где она?!

Так я впервые узнал, что такое настоящий наркоман. И было немного обидно, что Мэрвин таким родился, что он даже не сделал того неправильного выбора.

Я тогда считал, что наркомания – это не про меня. Ну, понимаете, нюхать клей и жрать все, от чего прет, это, конечно, совсем не то, что тыкать людей в подворотне ножом за очередную дозу.

Чья-то чужая жизнь. Ой, смешно. Но я все задавал себе вопрос: а что бы было, если бы Марина и Андрейка тогда проснулись?

Как бы мы это объясняли?

Составил мне Мэрвин натальную карту, оказалось, что судьба у меня – пулей всю жизнь пролететь.

– Интересно будет, – сказал Мэрвин. – Но местами прямо-таки чернуха.

– Как фильмы девяностых?

– Страшнее. Как русские фильмы девяностых.

– Да ты ни одного не смотрел.

– А чего их смотреть, у меня ты перед глазами.

– Сам себе и противоречишь.

Ой, такие там были повороты в моей натальной карте – умереть можно. И правда – умереть можно было много-много раз.

К концу третьей недели деньги как хуем смело, набирали мелочь на йогурты. Вот не было бы мисс Гловер, так с голодухи пришлось бы опять воровать идти да картошку фри на летних террасках Макдональдса подбирать. Ой, не этого я в жизни хотел.

Отец позвонил неожиданно, я уже и думать забыл о его существовании. Уверился: он в России, так как разругался с Уолтером и не вспомнил про меня, уезжая.

Я верил, что он может так поступить, так же как верил, что он без копейки в кармане сюда вернется и найдет меня где угодно, если только захочет.

Трубку я все-таки не сразу взял. В телефоне он у меня назывался «мудила» и, господи боже мой, таково было его истинное имя.

Трезвонила и трезвонила моя Nokia, а у меня в горле пересохло, и сердце билось часто-часто, трещоткой, детской заводной игрушкой, птахой, чем угодно чужим и от меня отдельным.

Как я боялся услышать его голос. Как я боялся, что это будет не его голос. Какая-нибудь тетенька, ласковая, сладкая, или, наоборот, механическая, холодная, вдруг такая скажет:

– Борис? Я звоню вам по поводу Виталия Шустова, вашего отца. Он…

От водки умер.

От болезни.

Башку разбил.

Утонул.

В аварию попал.

В пьяную драку.

Попал под поезд.

Столько было славных способов, чтобы в гробу полежать.

Звонил он ранним утром, на кухню, где я сидел и курил, думал о вечном, вышла Марина, сонная такая, глаза терла. Поглядела на телефон и сказала:

– Бери, ты чего?

– Ну, сейчас. Это отец.

– Так тем более бери.

Налила воды в стакан, который от коньяка не помыла, и утопала обратно из прокуренной кухни в прокуренную комнату. А я подумал: не хватает ковра, а то она по полу шлеп-шлеп.

Да и взял трубку.

– Чего тебе нужно? – спросил, но не зло вышло, потому что от дыма заболели глаза. Затушил я сигарету и добавил:

– Ты где вообще?

Голос был отцовский, такое облегчение.

– Борь, разгоняй-ка свой караван-сарай, я домой еду. В аэропорту уже. Тебе еды захватить?

– Да, мексиканской, – ответил я от неожиданности.

Нет, удивляться тому, что отец все знает, я вообще-то не собирался. Крысы есть везде, и они – надежные информаторы, по цепочке могут передать информацию из одного конца света в другой не хуже телеграфа.

Удивился я другому – отец просто заговорил со мной после всего, тепло, участливо, виновато. Как будто он, мать его, нормальный человек.

– А куда я их разгоню?

– Оборвышей-то своих? Не знаю, твое дело, ты ж теперь знаток улиц. Все, до связи, скоро буду.

Всех я поднял, стал объяснять ситуацию:

– Скоро батя приедет, все дела.

– Да чего ты, Борь, – сказал Андрейка. – Понятно ж было, что это не навсегда.

Он уже собирал в пакет шмотки, полученные от Эдит, укладывал вторые кроссовки и киевские фотки – все его нехитрое богатство.

– Ну да. Но мне все равно жалко вас капец просто.

– Да ладно, – сказал Мэрвин. – Если уедет снова, еще позависаем так. Хорошо было.

– Ты заткнись, тебя не жалко, у тебя вообще-то дом есть, – засмеялся я.

И было мне грустно, пусто от того, как они собирались, какие мы вдруг чужие стали с ними. Неловко стало, когда выяснилось, что ребятки-то думали – я с ними пойду. А я оставался. Сам не знал зачем, но оставался.

– Ты прям уверен? – спросил Мэрвин.

– Ну, не убьет же он меня.

И тут мы так засмеялись, а если подумать, соль шутки была очень стремной.

Если жизнь у нас была цветная, то расставание прошло все в серой слизи утра. Всех проводил, закрыл дверь, обернулся да и увидел, во что мы квартиру-то превратили.

Уж на что папашка любил погрязнуть в мусоре и пыли, но и ему не понравится. Пронзительно ощущалось, что здесь жили дети – из-за количества оберток от сладостей, из-за разбросанных журналов и комиксов, но в то же время такого дерьма мы тут развели, что десяток взрослых мужиков бы не справился.

Бутылок было море, бычки по всем комнатам валялись, совсем развонялись уже, кран подтекал, и нам было плевать, в сливном отверстии ванной застрял комок Марининых волос, один из клоков, которые она постоянно вычесывала. Весь пол был липким от бухла и просыпанной еды, пасло чем-то тухлым, но я никак не мог (со своим-то крысиным нюхом!) определить откуда. Наконец понял, что тухлое яйцо кто-то запихал в шкафчик над раковиной, к зубной пасте.

Причины этого поступка так и остались для меня загадкой.

Вот тухлое яйцо, конечно, отправилось в ад, грешников пытать, а остальное я трогать не стал.

Поискал сигареты – не нашел, снова сел на кухне, нарыл в переполненной пепельнице бычок поздоровее, подкурил. За окном такая хмарь была, сквозь нее не проглядеться. Туман, как у меня в голове. И всю комнату наполняли не свет, не тьма, а какое-то серое не-пространство, и все.

Мамка всегда говорила, что в такую погоду мертвые из могил вылазят да бродят в дымке белой, ищут, зовут, плачут, а как рассосется туман, так и их в землю утянет. В то она верила.

Бычок потух, обернулся я другой поискать, а мамка напротив меня сидит.

– Ты с ним говорила?

– Не знаю, Боречка, ничего теперь не помню.

Две разные Кати – моя мать и его жена.

– Ну что мне делать? Ну что, его простить, что ль?

– А не простишь, так что?

Так что? Главный вопрос: как ночь скоротать?

– Мы на земле друг с другом ненадолго. Пожалеешь, нет?

– Не пожалею.

– Его пожалеешь?

Когда открыла широко рот, на «а» ударяя, язык у нее был не целый. Кусочка не хватало, маленького. Могли ей язык раки объесть?

Сполз я под стол, обнял ее колени, прижался к мокрой юбке щекой. Так крыло меня, что я сидел и ни о чем не думал. В голове пустота, слепота, как уличная хмарь туда добралась.

Тут в дверь позвонили, и я понял, что никого рядом нет, под столом один сижу, мокрый весь, дрожащий. Пошел отцу открывать. Думал, так удивлюсь ему, думал, что лица не помню, кашель его влажный еще из-за двери услышал, и меня передернуло.