Текст книги "Вороны"

Мысли в разные стороны

В последнее время в наушниках у Димы IAMX звучал чаще, чем любимые альтернатива и рок. Было в его музыке что-то, что можно постичь только прослушав треки несколько раз подряд. И речь не о смысловой нагрузке песен, а в самом ее музыкальном сопровождении. Оно было словно придумано для Димы: немного болезное, парадоксально кричащее своей траурной психоделической подачей со вкусом цедры отборнейшей рефлексии.

В последний раз Дима слушал музыку около недели назад. Идя на работу или на встречу с девушкой, раньше он постоянно вставлял наушники в уши – это делало его путь до нужной точки наполненным смыслом. Теперь наушники пылились в своей коробочке. Дима по привычке протягивал к ним руку и тут же натыкался на внутренний протест «НЕ ХОЧУ», и он подчинялся. Дима вообще чувствовал себя ведомым своими странными капризами, которые менялись по сто раз на дню. Его дни проходили в каком-то ленивом, вязком упадке. Он даже отменил встречу с Алисой. К счастью, среди этого океана неопределенных ощущений не так далеко виднелся маяк, не пришвартоваться к которому было бы глупо. Один из творческих вузов «золотой пятерки»[4]4
  В «золотую пятерку» входят такие театральные ВУЗы как МХАТ, ГИТИС, ВГИК, Щепкинский институт и Щукинское училище.


[Закрыть] проводил конкурс для всех тех, кто желал развиваться в сфере театра и кино. Дима, когда у него еще горел хоть какой-то огонек в глазах, снял небольшую пятнадцатиминутную короткометражку с участием студентов-актеров из этого самого вуза. Это был сложный, но весьма увлекательный процесс, и Диме посчастливилось погрузиться в него настолько, что важность проекта подскочила в нем до небес. На съемки ушло пять дней, на монтаж – чуть больше. Дима не мог себе позволить продолжить работу с «замыленными» глазами, поэтому всякий раз откладывал ноутбук, когда чувствовал, что пришло время передохнуть и освежить восприятие. Даже пребывая в укрепившемся в последнее время состоянии, Дима ждал дня конкурса и в качестве зрителей пригласил родителей. Это был шанс показать и доказать им, что то, чем он занимается, не является бесполезным расточительством его всевозможных умений, а наоборот – это помогает ему воспринимать себя как созидателя, что уже составляет пятьдесят процентов смысла жизни. Впрочем, это для Димы смысл жизни был вроде как важен, для родителей же было релевантно только благосостояние.

Отец поворчал, но все-таки они с матерью согласились прийти взглянуть, «какой глупостью сейчас занимается молодежь». И на том Дима оказался вполне удовлетворен.

Иногда он взаправду чувствовал себя ужасным сыном. Он не соответствовал родительским ожиданиям ни по одному параметру. Если мать и отец считали, что в школе следовало бы преподавать лидерство и финансовую грамотность, Дима же считал, что в школе отчаянно не хватало творческого подхода к предметам. Эта пропасть, эта диаметрально противоположная политика жизни начала разделять их еще когда Дима был в девятом классе – в то время у подростков как раз кипел процесс социализации и осознания себя. Чувство вины за свою «неправильность» появилось примерно тогда же. Диме почти удалось самостоятельно истребить это ощущение – увы, не до конца.

В намеченный день Дима, сидя на сцене за столом с другими участниками конкурса, сумел выцепить взглядом своих родителей из огромной толпы сидящих в зале зрителей. Их взгляд был твердым, терпеливо выжидающим. Тогда тем более Дима чувствовал себя неловко перед ними, потому что словно вынудил их пускай даже на жалкие мгновения стать частью той стороны его жизни, в которой он обычно пребывал в одиночестве.

Обстановка в помещении была самая что ни на есть вдохновляющая: над зрительным залом висели роскошные люстры, придавая голубым сидениям лазурный оттенок; на стенах висели портреты выдающихся в сфере кино и театра личностей, которые словно взирали на младшее поколение с поддерживающим, но назидательным взглядом; между рядами были проложены красные ковры, создавая впечатление люксовости, некой импозантности. Все будто бы сделано для того, чтобы радовать глаз и душу. Однако на фоне утвердившейся в Диме безэмоциональности на этом конкурсе он не только не испытал вдохновения, а испытал весь негативный спектр эмоций, который можно было ощутить. Работы всех участвовавших в конкурсе просматривались на мероприятии целиком – это были такие же короткометражки, которую снял и смонтировал Дима. Димин мини-фильм был четвертым по счету. Когда на огромном экране включили заставку, он почувствовал облегчение напополам со стыдом и страхом. Стыдом, потому что он с высоты своих довольно-таки юных лет затронул такую серьезную тему, как фатальность жизни. Страхом – потому что подсознательно боялся получить ту оценку жюри и зрителей, которая растопчет его и без того ослабевшее в последнее время самомнение до молекул. Инстинктивно, будто в поисках защиты и утешения, с надеждой он посмотрел на родителей… и застыл.

Дима застыл, и его остекленевшие глаза красноречиво говорили о том, какую эмоцию он сейчас испытывал. Отец залез в карман пиджака и достал телефон, всматриваясь в экран.

Тринь-тринь-тринь.

Звук предательства.

Нет, честное слово, Дима закрыл бы на это глаза, закрыл бы глаза на все недопонимания, которые были между ними, но отец принял вызов, встал с места и поспешно удалился из зала.

В приглушенном свете отбросила блик мамина белая эко-сумочка. Три секунды – и ее шарфик помахал Диме уже из дверного проема.

Дима не подал вида. Только внутри с оглушительным треском обрушилась наивная мечта о мало-мальской возможности разговаривать, наконец, с родителями на общем языке. Языке, который был важнее, чем любые языки мира – язык, на котором общаются без слов дорогие друг другу люди. Это был язык взаимопонимания. И он только что остался шальной мечтой, взбредшей в голову глупому мальчишке.

Остаток мероприятия Дима высидел еле-еле. Его кидало в две крайности – срочно что-нибудь сделать, вытворить и не делать совершенно ничего. Призовое место он не выиграл, но да плевать. Дима не питал себя ложными надеждами на этот счет, считал, что нужно просто понабраться опыта.

Дальше – туман. Дима трясся до работы сначала в метро, потом на автобусе, и ладно бы у него играла в наушниках музыка – на деле же он вставил наушники, чтобы приглушить звуки бурлящего вокруг мира, и не включил ни единой песни, даже из тех, которые он сохранил в отдельном плейлисте на случай, когда все идет откровенно хреново. Дима не хотел слышать ни единого звука, кромке звука мертвой тишины.

На работе он почти насильно заставлял себя быть улыбчивым и доброжелательным. Обычное «хорошего вечера!» он тянул из себя клещами – это был болезненный процесс. Благо, почти все свои пол смены он стоял за кофемашиной и лишь изредка взаимодействовал с гостями заведения.

Обычно Дима любил находиться в кофейне. Обычно ему нравилось переплетение красного, зеленого и белого цветов в интерьере. Обычно нравилось, что над каждым столиком висела красивая лампочка с белым минималистическим плафоном. Обычно нравилось, что кофемашина была не автоматической, а как положено двухрожковой, потому что при каждом изготовлении напитка он мог вложить свою душу в процесс: сначала постараться идеально ровно протемперовать кофейную таблетку, затем вставить холдер в кофейную группу, нажать на кнопку пролива и подставить стакан как раз в ту же секунду, когда начиналась экстракция. Обычно.

Но не сейчас.

Все, чего он хотел – прийти домой и завалиться в кровать.

Его коллега Лера в тот вечер была единственной, кто заметил димино непривычное состояние.

– Дим, ты же знаешь, что тут у каждого второго сотрудника беды с башкой. Может, ты тоже – того, а?

Конечно, она сказала это в шутку, однако Дима воспринял это слишком серьезно и посмотрел на Леру убийственным взглядом.

– Глупости.

Придя домой после смены, Дима без чувств завалился в кровать и заснул, словно силы покинули его еще на работе. Он стал часто уставать, даже проделанные им полтора километра от кофейни до остановки отозвались в нем сильнейшим упадком сил. Он чувствовал себя в крайней степени паршиво, каждое действие, сделанное им, был из-под палки. Дима ненавидел себя за это и в то же время недоумевал, почему мир внутри него, который он строил все свои двадцать лет с помощью темперамента, крепкого характера и справедливого мировоззрения, – этот мир расстроился подобно старой гитаре. Мир окрасился в серый, и в нем не осталось ничего, что Дима взращивал в себе целые годы жизни, кроме глубокой и непонятно откуда взявшейся тоски.

Проснулся Дима совершенно разбитым.

– Ты что, не выспался сегодня? – спросила Алиса, когда они встретились в студии для съемки одного запланированного видео, еле втиснутого в ее плотное расписание. Дима давно обещал ей снять какой-нибудь эстетический ролик с ее участием.

– Не выспался, – монотонно согласился Дима, беря свою камеру. Сегодня он проснулся правда совершенно разбитым.

Алиса уже разделась и сидела на диване в одном кружевном синем белье. Это было ее идеей, включая атрибуты вроде лежащих на журнальном столике огромных разноцветных леденцов. Студию выбирала тоже Алиса. Их окружало полукруглое помещение, в центре которого стоял бело-золотой диван на фоне черно-белой картины Мерилин Монро. Алисе нравилось.

Сначала они принялись снимать крупным планом, начиная с изящно лежащих на софе ног и медленно продвигаясь выше по телу. Босые с лиловым педикюром ноги плавно скользили одна по другой, приподнимая округлое бедро, кружевной бантик на котором как раз начал снимать Дима.

– Черт, – выругался он, прерывая процесс. – Руки трясутся. Давай еще раз то же самое.

Алиса недовольно, раздраженно цокнула.

– Ну, давай.

Все началось заново.

Алиса была потрясающей моделью – она знала свое дело. Она выполняла все то, что от нее требовалось: жеманно поиграла плечиками, провела ноготочками свободной руки по ключицам, слегка откинула голову и приблизила к губам большой круглый красно-белый леденец, будто бы норовясь облизать или откусить. Да, вероятно, сама затея отдавала легкой пошлостью, но Дима не спорил – он был лишь оператором. Да и к тому же, ему было не до размышлений о пошлости и вульгарности, потому что в процессе съемки в голове у него творилось невесть что. В один момент он просто остановился, опустил держащие камеру руки и голову. Что-то было не так. Совсем не так.

– Стой, я… мне, – отрывисто произнес он хриплым голосом, – плохо.

Он видел Алису и не видел ее одновременно. Казалось бы, вот она – прямо перед ним, но где был он сам?

– Господи, да что еще, – на выдохе произнесла Алиса, недовольно сложив губы.

– Мне нужно пару минут, – он еле выговорил это короткое предложение.

– Раньше продолжим – раньше закончим. Потом ты вполне можешь отдохнуть.

Что ж, в этом Алиса была права.

Дима собрал волю в кулак. Продолжая съемку, он никак не мог отделаться от ощущения, что его восприятие было направлено не в окружающий мир, а внутрь себя. В голове возникла фоновая мутная заслонка, через которую он теперь смотрел, и в ней же одновременно образовывалась насыщенная вязкая пустота.

На протяжении всего времени съёмок Дима старался сосредоточиться на деле.

– Откинь свои волосы за спину, – попросил он.

Алиса послушно, одним легким взмахом руки откинула волосы назад. Сначала Дима не приглядывался – он качественно, насколько это было возможно, продолжал делать свою работу. Как только Алиса тряхнула головой, окончательно сбрасывая волосы с плеч и неосторожно проведя по замазанной тональником шее рукой, взгляду Димы открылся краснеющий бутон несдержанного поцелуя.

Чужого поцелуя.

Мелкими красными точками он расцвел точно на шее под ухом и был свеж, как утренняя роса на зеленой траве. Дима знал наверняка.

На мгновение он застыл с камерой в руках. Лишь на мгновение. Ему потребовалась все актерское мастерство, на которое он был способен, чтобы вернуть себя в «строй» и постараться выглядеть так непринужденно, точно сейчас он решал самую простую математическую задачку дошкольного уровня.

Когда они закончили, Алиса оделась, коротко поцеловала его в щеку и покинула помещение, предоставив Диме возможность оплатить полтора часа пребывания в студии, «как настоящему джентльмену». Воспитание не позволяло ему поступиться джентльменскими качествами, хотя на данный момент Дима не ощущал себя ни джентльменом, ни заботливым парнем, ни даже мужчиной. Он ощущал себя никем, ощущал себя черной дырой, которая поглощала себя саму.

Туман, который снова настиг его на съемке, испарился, выветрился из головы, и мир вроде бы заиграл прежними красками, только вот у Димы, видимо, закончилась гуашь, иначе бы внутри он не чувствовал себя так бесцветно.

Эти прошедшие два дня несли в себе столько путаницы. Каждое событие ловкими пальцами произвола щипало Диму за минорные струны, вызывая в нем еще больше тоски и беспомощности. Дима вдруг ощутил себя беззащитным ребёнком, которому запретили кричать и которой поэтому кричал в себя, сотрясая все фибры.

В мозгу только крепко засело: «родители и Алиса».

«Родители».

«Алиса»

Дима даже не мог нормально позлиться; все, что он делал – шел ко дну с тяжелым камнем, привязанным к его глотке. Он никогда не задумывался о своих состояниях. Он ощущал их, но не анализировал. Да и зачем? Главное избавиться от них и продолжить жить спокойно. Ну, хотя бы более-менее спокойно.

Прошедшие два дня действительно выбили его из колеи. Одного Дима не мог понять – с чего это он вдруг такой ранимый и чувствительный. С чего вдруг ему начало казаться, что все окружающие люди обсуждают его. С чего вдруг каждую брошенную в его сторону фразу он воспринимает в штыки. С чего вдруг он перестал слушать музыку. С чего вдруг исчез весь запал для своих творческих съёмок. Когда он снимал Алису – уже тогда ему захотелось бросить это все и ничего не делать.

Дима отчаянно желал прогнать этот упадок. Вечером он сел за свой спортивный мотоцикл и просто поехал. Он не обозначил себе четкой дороги, да и дорога отражалась в его глазах «для галочки», как какая-то неживая картинка, тогда как на самом деле он снова смотрел вглубь себя и не мог перестать это делать.

Дима выехал за город и свернул на неосвещенный большак. Только фары мотоцикла освещали потрескавшийся асфальт и одинокие деревья вдоль него. Сейчас это был единственный свет в его жизни, по которому он ориентировался во всех смыслах.

Он думал обо всем – о родителях, об Алисе, и не мог понять, какая ситуация, связанная с ними, отзывалась в нем сильнее всего. С непониманием отца и матери он жил всю свою сознательную жизнь. Он взрослый молодой человек – уже должен был привыкнуть к реалиям, которые его окружали. Должен был. Но не привык. С детства ему отчаянно не хватало моментов, которые обычно случаются в жизни каждого среднестатистического ребенка: восхищенная похвала матери, когда чадо дарит ей свои первые, самые бесполезные, но самые ценные каракули в альбоме; доброе ворчание отца, когда последний, нужной длины гвоздь криво вбился в доску под давлением неопытной, еще нежной, припухлой руки. Вот эти моменты. И Дима простил бы, простил бы их за отсутствие этих сокровенных мгновений, если бы они просто подарили ему редкое объятие и прошептали бы на ухо «сынок, мы верим в тебя». Дима никогда не спрашивал их об отсутствии тех самых сокровенных моментов, но догадывался, что они с самого рождения относились к нему не как к ребенку, а как к инвестиции, с которой со временем можно было получить проценты.

Воспоминание пришло к нему моментально.

Маленький Дима шел с мамой за ручку по большому книжному магазину. От обилия разноцветных обложек книг рябило в глазах, а запах свеженапечатанных страниц приятно щекотал ноздри.

Дима разжал материнскую ладонь и, радостный, побежал к отделу детской художественной литературы. Он не преследовал определенной цели, а просто стал выискивать глазами ту книжицу, которая привлекла бы его красивым переплетом. Такая нашлась. Она стояла на третьей полке сверху, куда Дима в силу маленького роста никак не мог дотянуться. Тем не менее он сделал «авантюрную» попытку.

Ничего не получилось.

– Что тебе достать? – спросила подошедшая сзади сотрудница магазина – Дима узнал ее по форме и бейджику. – Эту? – она указала пальцем на ярко-зеленый корешок.

Дима активно закивал.

– Держи, – девушка улыбнулась ему, вкладывая в его маленькие руки тонкую книгу сказок.

– Дима, вот ты где!

К нему моментально подбежали мама и папа.

– Что ты здесь забыл? – строго спросил отец.

– У вашего ребенка замечательный вкус, – сказала сотрудница магазина. – Русские сказки хорошо развивают детскую фантазию.

– Купи-купи-купи! – взмолился Дима папе.

– Зачем тебе дурацкие сказки? Я уже взял тебе математику для маленьких. Пошли.

Дима тряхнул головой, прогоняя обидные воспоминания.

С Алисой было немного сложнее. Дима впервые сталкивался с изменой и просто понятия не имел, что делать дальше, как вести себя. Знал только, что ему тошно не потому, что «такая-сякая посмела изменить мне, такому классному парню», а потому, что этот «классный парень» уже давно не тот, что был раньше, и поэтому теперь Диме было хреново из-за того, что это он что-то неправильно сделал, что-то неправильно сказал, где-то не обратил должного внимания. Он винил себя, даже несмотря на то, что эти обвинения субъективны и совершенно беспочвенны. А может, и нет. Может, он действительно сам весь какой-то неправильный, оставляющий делать лучшего. Он не знал. Не понимал.

Сегодняшняя ночь веяла отголоском детства, когда Дима со своим другом по даче ложились на пустую дорогу, раскидывали руки и смотрели на яркие звезды. Такие же яркие, как сейчас. Иногда становится жаль, что тебе уже давно не десять лет, когда все проблемы заключались в том, чтобы понравиться соседской девчонке или в том, что за сидение на траве в светлых штанах могла наругать мама.

В голове Димы проносились картины беспечного отрочества, а перед глазами – километры. Он зажмурил глаза и открыл их, чтобы прогнать внутреннее состояние беспомощности. Мотоцикл чуть не завихлял. В этом чувстве Дима вдруг обнаружил нечто новое, неизведанное им до сих пор.

Совсем не отдавая себе отчёт и повинуясь своему воспалённому мозгу, Дима выключил фары.

Может, это и есть его спасение? Что случится, то и случится – такова воля высших сил, в которую верят метафизики. Душа не умрет, она – энергия, а энергия не может куда-то пропасть или быть уничтоженной, она просто перетекает из одной формы в другую. Дима только надеялся, что в следующей жизни ему не придётся снова быть самим собой. В последнее время быть самим собой совсем не отрадно.

Дима проехал в кромешной темноте около трёхсот метров. Он готовился «вот сейчас, вот сейчас точно, и все будет кончено», однако в последний момент решимости в его голову закралась доля сомнения и страха.

Резко, будто бы опомнившись, Дима включил фары.

Ситуация требовала от него быстрого принятия решений, и Дима зажал тормоза, но явно припозднился с этим, потому как в следующую секунду врезался в дерево.

Не на полной скорости, конечно, однако определённый урон он себе нанес: об этом свидетельствовали расшибленный об дерево лоб, саднящая коленка – заваливаясь на бок после столкновения он нехило теранулся ею по асфальту – и, не пойми каким образом, разбитая губа. Мысль о вечном забвении больше не казалась ему такой привлекательной. По крайней мере, сейчас, когда он чуть не превратился в желе, растекшееся по асфальту.

Он не мог оценить урон в полной мере, только ощущал, что здесь больно, там неприятно, ниже – все вообще плохо. Однако, чертыхаясь, Дима со стоном поднялся с одного колена и выровнял мотоцикл, выцепив одну-единственную мысль о том, что теперь ему понадобится помощь специалиста. Номер Сони всегда стоял у него на быстром наборе.

По моей комнате гуляют черные вороны

– Привет, чудило, – Соня стояла перед ним в длинном халате, взлохмаченными волосами и с телефоном в руках, и, судя по ее довольно-таки небрежному, но милому виду, она ожидала Диму немного позже, и тем не менее, как ни в чем ни бывало, привычно и бескомпромиссно назвала его своим любимым прозвищем. Многие считали, что Соня из тех, кто напрочь лишен чувства такта, и только один Дима знал, что это «чудило» ласковее всех прочих слов и розовых соплей. Тут Соня пригляделась получше, и ее выразительные осветленные брови взлетели вверх. – Господи, что случилось?

– Я упала с самосвала, – Диме хватило сил, чтобы шутливо процитировать заезженную в свое время фразу.

Сделавшись хмурой, Соня указала рукой в квартиру, мол, проходи.

– Когда ты звонил мне, ты сказал, что у тебя ма-а-аленькая проблемка, которая требует вмешательства моей руки и нитки с иголкой. Ты немного приуменьшил.

Они вместе прошли в просторную кухню, и Соня без вопросов сразу достала две бутылки пива из холодильника. На кухне у Сони Дима всегда чувствовал себя комфортно, а в его жизни в последнее время комфорт был редкой роскошью. Он ощущал, что находится в безопасности: то ли потому, что кухню спроектировали практически без острых углов и сделали ее светлой – под цвет нежно-розовой лилии; то ли потому, что большая часть его детства проходила именно здесь, когда вместе с подругой они решали задачки по математике, пытались найти суффиксы в предложениях, делали потуги целиком выучить «Бородино» и когда вместе просто пили чай и пялились в подвесной телевизор, что до сих пор находился над холодильником.

– Так что случилось? Рассказывай.

– Врезался. В дерево, – отрывисто доложил он.

– Не хочу быть занудой, но я уже говорила, что мотоцикл до хорошего тебя не доведёт.

В целом, Соня всегда была заботливой, но не имела дурной привычки нависать над человеком, как курица-наседка, и никому не указывала, как жить. У неё просто доброе сердце, но четкое понимание того, что каждый должен набить себе шишки – в прямом и переносном смысле, – чтобы потом быть умнее.

– В каких местах ты поранился?

Дима еле осознал вопрос, который ему задали, однако поспешил оклематься от туманного наваждения.

– Коленка, левая рука, губы и лоб соответственно.

– Нда, лоб у тебя действительно плохой, – хирургическим взглядом Соня «пропальпировала» его. – Помимо этого тебя ничего не беспокоит? Ты какой-то не та…

– Я в порядке, – на автомате перебил ее Дима. – Нужно только обработать раны.

– И зашить лоб, – добавила Соня, и в ее голосе Дима отметил ноту позитива. Что сказать, Соня любила свою профессию.

Первым делом она принялась за самые серьезные повреждения.

– Почему пошел ко мне, а не в больницу? – ловкими пальцами Соня просунула нитку в ушко специальной иглы. Такие обычно показывали в фильме, и в детстве Дима их очень боялся. Теперь же, ощутив, как обработанный спиртом участок кожного покрова оказался проколотым, он только сжал кулаки, претерпевая легкую боль. Сама рана болела сильнее в сравнении с комариным уколом иголки.

– Не хочу в больницу. Там все более… официально.

Увлеченная процессом, Соня понятливо промычала.

– Вот так, потерпи чуток, – она любила приговаривать, занимаясь чем-либо. – Готово. Теперь снимай одежду – посмотрим, что у тебя там.

Дима разделся и почувствовал себя смущенным не потому, что он разделся перед Соней, а потому, что он разделся на кухне, и теперь стоял с комком одежды в руках и не знал, куда ее пристроить.

– Пару синяков, коленка до крови… Знатно ты в столб вмазался, или во что там.

– В дерево, – поправил ее Дима, кладя рубашку и джинсы на стул рядом. – Я врезался в дерево.

Он уже начинал верить своему же вранью.

– Жди, сейчас я схожу за перекисью.

Дима с благоговением припал к горлышку открытого пива.

Соня вернулась быстро. В руках у нее была перекись водорода, вата и марлевые бинты.

– Сначала обработаем губу.

Это напомнило Диме, как однажды в детстве он подрался с одним парнишкой во дворе. Тот разбил ему губы, а так как дома родителей не было (к тому же, мама его обязательно бы наругала) он пошел к Соне, когда та сказала ему, что у нее дома большая аптечка – ее родители тоже были врачами. В их семье это потомственное. Тогда еще неумело, но решительно Соня промочила его губы какими-то обеззараживающими каплями и сверху наклеила пластырь. Сейчас, стоя перед Димой и склонясь над ним, Соня действовала с большим знанием дела, чем тогда, когда она была шестиклассницей, а ее глаза все так же горели.

От воспоминаний его отвлекло пощипывающее ощущение.

– Подуть? – улыбчиво прищурилась Соня.

Он помотал головой.

– Кстати, где Алиса? Я думала, сегодня ты будешь с ней, а ты вон, оказывается, в одиночку лихачишь по дорогам.

При упоминании Алисы Диме стало еще хуже, но он не показывал этого. Старался не показывать. Он знал, что Соня спросила как бы между делом, чтобы подержать разговор, однако интересный факт состоял в том, что Алиса и Соня на дух друг друга не переносили. Это понятно – разный уровень благосостояния, разные взгляды на жизнь, разные приоритеты. Однажды они пошли гулять вчетвером – Дима, Саша, Алиса и Соня. Боже, как же это выглядело нелепо, мало того, что разговаривать девочкам было не о чем, так еще вдобавок они выглядели настолько контрастно, как будто произошел какой-то сбой в матрице: Алиса как всегда была одета в женственное трикотажное платье с оголенным животом и в каблуки, Соня же шагала рядом в любимой рубашке, рваных джинсах, кедах и – вишенка на тортике – берете, из-под которого торчали короткие блондинистые волосы, окрашенные на концах красным цветом. Без разговоров они как-то интуитивно поняли, что они обе, как ни старайся, друг другу не только неинтересны, но и были вполне раздражены присутствием друг друга.

– Алиса сегодня занята.

Соня нахмурилась. Видимо, она заметила, как односложно Дима отвечает на вопросы и вообще как он сегодня немногословен. Благо, можно все было списать на аварию.

Сейчас Диме снова хотелось расплакаться. И он обязательно бы сделал это, спроси Соня у него еще раз это участливое «ты в порядке?».

Конечно не в порядке, настолько не в порядке, что в голове какой-то несмолкаемый гул. Диму постепенно настигал шок от того, что буквально несколько часов назад он осознанно собирался распрощаться с жизнью.

Что ж, молниеносно проскочила одна мысль, по крайне мере мои друзья знают, под какую песню я хотел, чтобы меня проводили.

Это была не «Show must go on», которая, бесспорно являлась классикой, – это была песня «Город, которого нет». Дима никогда не обращал внимания на то, что она очень и очень старомодна, потому что ее смысл перечеркивал отсутствие всяких современных битов и словечек. Он хотел, чтобы на похоронах все вдруг поняли, что этот шаг, который длиннее жизни, наконец сделан им, и что он, возможно, теперь нашел этот приют, который так нужен страннику, приют, где его «наверняка помнят и ждут». При жизни, думая о смерти, все мечтают о небесах обетованных. Дима тоже мечтал.

Тем временем, они с Соней обработали коленку, синяки и прочие ссадины.

– Увидишь Сашу – передай ему, что он козел. Он знает, за что, – это были последние слова Сони перед тем, как она проводила Диму до лестничной клетки.

Дима кивнул. Спустя мгновение он понял, что, наверное, нужно что-то ответить и сказал:

– Да, конечно.

Дима не хотел домой. Куда угодно, только не домой, где он рухнет в кровать и будет пялиться в одну точку на стене. Сам себе он напоминал мертвеца с амбициозными потугами снова сделаться живым. Он хотел жить и ощущать себя как раньше: уверенным в себе парнем, не лезущим за словом в карман даже при разговоре с родителями; он хотел снова нащупать в себе то маленькое зерно здорового нарциссизма, которое заставляло его радоваться своему виду при взгляде на какую-либо отражающую поверхность. Теперь он просто забил на свою внешность и прикладывал неимоверные усилия, чтобы хотя бы помыться. Дима не знал, сколько он не мылся. Должно быть, дня два-три. Он носил одну и ту же одежду и ему было все равно, что скажут об этом окружающие. Одновременно с этим ему парадоксально казалось, что все попадающиеся ему на пути люди пристально смотрели на него словно с укором. Откуда взялось это стойкое ощущение – непонятно.

Дима гулял по центру ночного города два с половиной часа, совсем забыв про оставленный у дома Сони мотоцикл. Диму окружала Москва, даже в такое время суток остающаяся бурлящей, кипящей, будто для людей жизненнонеобходимо тусоваться в клубах до утра или выходить покурить целой компанией без верхней одежды. Июльские вечера в этом году отчего-то были на редкость холодными.

Дима тоже был в одной футболке, но сигареты у него закончились. Он понял это, когда ощупал все свои карманы.

Его не покидал вывод, что занятые только собой люди изо дня в день проходят мимо друг друга и даже не догадываются о том, какие мысли крутятся в голове у случайно встретившегося прохожего. Каждый человек за свою жизнь хоть раз да столкнется в толпе взглядами с тем, кого спустя час или два найдут мертвым. От него останется только равнодушный медицинский отчет с таким же равнодушным «повесился» или «передоз» или еще что. От него останутся только эти печатные буквы. Обидно и иронично одновременно. И, возможно, все потому, что этому потенциальному самоубийце не хватило самой мало-мальской участливости в чужих, но все же не бездушных по природе своей глазах.

Диме стало ещё хуже. Он пришёл домой, покормил своего кота Ириса и завалился в постель, игнорируя разрывающийся от звонков и смс мобильный. Может, это были родители, которые хотели поинтересоваться, почему сегодня он не пришёл на семейный ужин. Это могла быть и Алиса, которая обязательно возмущалась бы, что Дима продинамил ее со сроками, хотя обещал, что смонтирует видео в день съемки. Возможно, это Саша, который был не прочь выпить со своим другом.

Дима не хотел слышать ничей голос. Его собственного голоса, которым он кричал в себя, было достаточно. Он пресытился этой деструктивной эмоцией, был наполнен до краев, словно на грани передоза. Он хотел выплеснуть эти чувства, но не знал как.

Чем дольше он лежал, зарытый в одеяло, тем сильнее разгоралась в нем подступающая истерика.

Самое горькое было то, что он даже не знал, из-за чего плакал. Он только чувствовал, как слёзы катятся по вискам, щекам, губам, и лицо вмиг становится соленым, чешется и как жжет недавно разбитый рот. Дима утирал лицо о подушку, не в силах отцепить руки от беззащитной болящей груди. У него действительно что-то болело, и от незнания становилось ещё хуже.

К нему вдруг пришло не менее болезненное озарение – он умрет. Он точно умрет. Умрет очень скоро и внезапно. Он боялся, что, скорее всего, он попадёт под машину или его застрелит вор, который решит ограбить их кофейню. Вариантов было масса, и каждый он перебирал в мыслях, мазохистски уделял каждому из них внимание и не мог перестать думать об этом. Это как розовый слон, о котором говорят не думать, и ты сразу же о нем думаешь. Уловка разума.