Текст книги "Вороны"

Эти полосы черно-белые

Первые несколько дней, проведённых в больнице, прошли как в тумане. Дима уловил порядок, которому здесь неукоснительно подчинялись: завтрак, приём таблеток, капельница, обед, встреча со своими лечащими врачами, свободные несколько часов, ужин, затем отход ко сну, а на следующий день все по новой. Сперва могло показаться, что это все нудная рутина, когда на самом деле – Дима понял, – что это ничто иное как соблюдение определенной дисциплины, которая необходима всем людям с расстройствами. Однако осознание данного факта не сделало пребывание в стационаре веселей. Дима все ещё ощущал себя откровенно плохо. Одна мысль о том, что нужно встать с кровати, причиняла ему почти что физическую боль. Единственный, кто пытался его как-то шевелить, был Сеня. Сначала Дима разговаривал с ним с трудом, из вежливости, потом, через денёк-другой, стал отвечать на всякие его прибаутки более-менее непринужденно.

Сеня рассказал ему почти про каждого в их палате, кого он знал.

– У Виталика запущенное ОКР с какими-то осложнениями. У Стаса… бог знает, что там у Стаса, но он всегда выглядит хуже, чем ты в первый день. Без обид. Но это ещё не апогей. Хочешь покажу настоящую безнадегу?

В дальнейшем Дима вынес, что на эту самую «безнадегу» не надо было соглашаться смотреть. Если бы он знал, то отгородил бы себя от ненужных ему сейчас эмоций.

Сеня повел его на женскую половину. В коридоре, возле дверей, на диване сидела сотрудница больницы, а рядом с ней то ли полулежа, то ли полусидя расположилась юная на вид девушка лет двадцати. Точнее, ее расположили. Дима понял это, как только увидел ее вялую позу и отсутствующее лицо. Из невольно приоткрытого рта у нее тянулась вниз ниточка слюны, которую медсестра поспешила убрать салфеткой.

Дима навсегда запомнил безразличный, совершенно отчужденный образ этой пациентки. В глазах у нее не было ничего: ни понимания, ни осознания – ни-че-го. Пустой сосуд. Одна ее рука находилась под ее сплюснутой щекой, а вторая просто повисла внизу, как тряпичное изделие.

– Если не ошибаюсь, то она находится в так называемом вегетативном состоянии, – прошептал Сеня Диме на ухо. – Обычно у таких людей поражен головной мозг, и они становятся… ну, сам знаешь кем.

Дима смотрел на всю эту картину широко раскрытыми от смятения глазами.

Цветастый халат, запахнутый на худой девичьей талии и подвязанный веревочкой, очень шёл к бледному, ещё совсем нежному лицу. Дима гадал, что же могло случится с такой красивой девушкой в столь молодом возрасте, и понимал, что предпочел бы услышать, что она стала такой вследствие какого-нибудь несчастного случая, а не потому, что однажды словила бэд-трип. Такая правда была бы слишком жестокой. Дима вспомнил, как сам недавно пребывал в наркотическом угаре, и от этого словно все внутренности завязались в тугой узел.

Он сказал Сене, что хочет уйти. Тот пожал плечами и пошел вслед за Димой в их палату.

Не так давно случилось долгожданное для всех пациентов событие – им разрешили позвонить по стационарному телефону. Очередь выстроилась длинная, нервная – все поскорее хотели дозвониться до своих близких, услышать пару ласковых слов и, возможно, немного поплакать в трубку. По лицам многих пациентов Дима видел, что они действительно готовы были вот-вот разразиться ливнем слез. У каждого имелась своя история, каждый по-своему переживал нелегкий период пребывания в стационаре, потому что не у всех была смелость принять факт наличия у них настолько сильных проблем с головой, что ситуация потребовала вмешательства специалистов. Сеня рассказывал, что одного парня положили прямо так, без предупреждения: после его «суицидальных откровений» врачи просто повели его в здание, где располагался стационар, и передали в руки работающих там сотрудников. Одно объединяло Диму с этим парнем – у них не было при себе ни книжки, ни настольной игры, которые они могли бы взять с собой, чтобы развлечься и скрасить похожие друг на друга будни. Именно поэтому Дима первым делом набрал Сашу, когда подошла его очередь разговаривать по телефону.

– Дима, твою мать, ты где вообще? – это было первым, что сказал Саша, услышав димин убитый голос. – На телефон не отвечаешь, к двери не подходишь. Ты там помер?

– Если бы, – ответил Дима неудовлетворенно. – Я в больнице.

– Какой больнице? Что произошло?

Дима произнес легко и просто, с полным принятием ситуации, словно это не являлось удручающим фактом:

– В психиатрической.

Первые несколько секунд в трубке гудело молчание.

– Ну дела. Ты серьезно?

– Я серьезно. Настолько серьезно, что у меня есть к тебе просьба, – Дима выдержал паузу, убедившись, что его слушают. – Принеси мне что-нибудь почитать. Или кроссворды. А лучше и то, и то. И фрукты с собой захвати.

– Ты попал в психушку и просишь меня принести тебе еду вместо того, чтобы объяснить, что ты там делаешь?

– При встрече все расскажу, – пообещал Дима. – Записывай адрес.

В целом они уложились в одну минуту, хотя даже несмотря на это, Дима слышал позади себя недовольное сопение других пациентов.

Когда все наговорились, Дима снова подошел к телефону и спросил у ответственного сотрудника больницы:

– Можно сделать ещё один звонок? Только один. Это важно.

Ему снисходительно кивнули.

Пальцы знали набор и порядок цифр наизусть. Дима даже на сам телефон особо не смотрел.

Прошло два гудка, три, четыре, пять, шесть – никто не отвечал. Этого можно было ожидать – Соня никогда не принимала вызовы с незнакомых номеров. Пока гудки длились Дима молился тому, чтобы она ответила, и одновременно испытывал страх при мысли, что она поднимет трубку. Он понятия не имел, что хотел сказать ей, но ему важно было услышать ее голос. Хотя бы на несколько секунд.

Наверное, он сказал бы: «Соф, привет, как ты? В последнюю нашу встречу все пошло наперекосяк, и мне нужно, чтобы ты услышала, как мне жаль». Хотя имелась вероятность, что, услышав ее голос, он просто будет молчать в трубку, не зная, какие слова будут самыми правильными. Но она так и не приняла вызов.

Саша приехал в больницу на следующий день, как раз в отведенное для посещений время. Он привез Диме «Властелина колец», апельсины, груши и шоколадку – этого должно было хватить на первое время, чтобы не помереть со скуки и от отсутствия фруктозы в организме, от которой Дима всегда был зависим.

Едва завидев шагающего к нему навстречу Диму, Саша изобразил на своем лице живописное удивление. Да, Дима знал, что выглядит не наилучшим образом, но что это меняло?

Дима рассказал Саше о диагнозе, который ему поставили на днях – глубокой депрессии. Рассказывая обо всем Саше, Дима наконец смог выстроить в сознании полноценную картину причин и следствий, о которых ранее говорил ему Павел Илларионович при первой встрече.

Он все еще чувствовал себя неважно, хотя после всех этих капельниц, таблеток и уколов галоперидола[5]5
  Галоперидол – антипсихотик.


[Закрыть] в организме что-то поменялось, но не более того. В целом, Дима ощущал себя как прежде – отстраненно и замкнуто. Более того, он все еще не воспринимал окружающий мир полноценно, мутная фоновая «заслонка» в мозгу мешала смотреть на все четко, и Дима не всегда мог отдать себя отчет о происходящем. Это здорово мешало жить. Павел Илларионович назвал это деперсонализацией.

Еще Дима рассказал Саше о встречах с психологом. Дарья Ивановна оказалась действительно приятным специалистом. Она аккуратно выведывала у Димы все, о чем хотела знать, не прибегая при этом к излишнему давлению и дурацким вопросам «в лоб», словно с предельной осторожностью оперировала его, только вместо хирургического скальпеля она использовала обыкновенные слова и располагающую к себе дружелюбную мимику. В самую первую встречу Дима не доверял ей, как и не доверял никому, зато потом втянулся в эти получасовые беседы и вполне мог разговаривать с ней, тем самым оказывая свое редкое доверие.

– Как тебе пребывание в стационаре? – это был первый вопрос, который она ему задала с целью наладить первичный контакт.

На тот момент Дима был ощетинившимся и колючим, каким не был с момента последнего разговора с родителями.

– Я в долбаной психушке. Как вы думаете, как у меня дела?

Дарья Ивановна приятно удивила его своим исключительно доброжелательным и креативным подходом и сказала:

– Почему бы не воспринять это, как часть своего опыта? Опыта достаточно интересного и волнующего, потому что, как вы выразились, «долбаная психушка» – это совсем другая сторона жизни, отличная от обыденной. Не поверите, но я знала одного мужчину, который ради эксперимента притворился психически нездоровым, чтобы лечь в палату для особо буйных.

Следом Дима сморозил глупость, над которой Дарья Ивановна искренне посмеялась. Он сказал «получается, психушка как космос – не всем суждено туда попасть, хотя очень хочется?».

Такой была их первая ознакомительная встреча. На второй они говорили на более фундаментальные темы – о диминых ранних годах, о периоде взросления, о текущем положении дел: со скольки лет пошел в школу, какие выстраивались отношения к одноклассниками и учителями, что чувствовал, когда выпустился, чем бы ему сейчас хотелось заниматься и так далее и тому подобное. Отвечая на эти вопросы, Дима понял, что не знал о себе и половины из того, что было в итоге им же произнесено. Он понял, что несмотря на некогда бывший позитивный взгляд на жизнь, он все равно всегда был склонен к излишнему анализу и мытарствам. Плохо то, что это знание не было способно обеспечить Диме спокойный сон без предварительной «сессии» тихих рыданий или атаки ненужных мешающих мыслей. Конечно, так было не каждую ночь, но само наличие подобных ситуаций не прибавляло ощущения нормальности. Нормальности самого себя.

Перед уходом Саши Дима спросил про Соню.

– Как у нее дела?

– Понятия не имею. Знаю только, что между вами какая-то кошка пробежала. Накосячил что ли?

Дима умалчивал правду и не краснел.

– Вроде того.

Сашу такой ответ удовлетворил. Он никогда особо не лез в чужие дела, даже если они касались общих друзей.

– Бывай, больной, – отсалютовал ему Саша, уходя.

Удивительно, но Дима ощущал себя более защищенным, когда думал о друзьях, и менее защищенным, когда думал о родителях. Парадокс взрослой жизни – иногда кровное родство не означает ровным счетом ничего, в то время как одно случайное знакомство способно перевернуть весь мир. Сколько насчитывалось равнодушных родителей на земле? Тысячи. Тысячи людей, зовущих себе мамами и папами, порой не могли повнимательнее приглядеться к своему ребенку и увидеть, что с ним определенно что-то не так. Ни один ребенок на планете не просился на свет сам, поэтому это задача родителей – сделать все, чтобы он не жил в том состоянии, в каком в последнее время жил Дима. Дети не должны прятать свои эмоции, дети не должны плакать по ночам в подушку, дети не должны ощущать себя один на один со своими проблемами. После всего пережитого Диме хотелось кричать «приглядитесь! приглядитесь, ведь человеку, мимо которого вы прошли, возможно, нужна помощь». Но люди вечно, пребывая в суете будней, заняты только собой и своим маленьким мирком. Они не задумываются, что где-то там какой-нибудь подросток бросился под поезд, что где-то недалеко от их дома молодая девушка взяла отцовский пистолет и застрелилась. Происшествий множество, глубоко сочувствующей души – практически ни одной. Это по-настоящему страшно.

Иногда, в особенно невыносимые ночи, Дима возвращался к мысли, что больше не хочет жить. Эти порывы остались при нем и в дальнейшем, но они не были наложены на излишнюю эмоциональность, когда слезы из глаз, сопли по губам, а крик – в себя. Многие молодые люди уходят из этого мира эмоционально. Дима решил, что если он на полном серьезе соберется уйти, он сделает это спокойно и с четким осознанием своего намерения в отличие от предыдущего раза, когда он чуть не превратился в лепешку, врезавшись в дерево на мотоцикле. Именно это подарило ему пребывание в больнице – спокойное осознание того, что он хочет уйти без картинного драматизма.

Ладно, Дима явно кривил душой, когда думал, что лечение в больнице ему почти ничего не дало. Оно дало ему понимание того, что он такой не один. Переживать депрессию в одиночку сложнее, чем когда тебя окружают люди с такой же или похожей проблемой.

Подобранная терапия, к слову, работала малоэффективно – Дима все еще ощущал эмоциональный упадок: он еле вставал с кровати по утрам, он не хотел есть, не хотел общаться ни с соседями по палате, ни с лечащим врачом. Павел Илларионович отслеживал изменения в Диме путём наблюдений и тяжело протекающих, больше односторонних диалогов и заменил старую терапию на новую. Сеня предупреждал, что так может быть.

Если по-честному, то Диме так или иначе было немного лучше, чем тогда, когда он испытывал самый пик депрессии. Психоз ушёл, на прощание оставив попорченные нервы, и воспоминания о нем навсегда запечатлелись в диминой голове. Если представить, что жизнь – это чередование чёрных и белых полос, то можно сказать, что сейчас жизнь Димы плавно перетекала из чёрного цвета в темно-серый, обозначая тем самым определенный маленький, совсем крохотный прогресс.

В день приёма новых таблеток ему стало плохо. Не прошло и двух часов, а он уже мчался в туалет, чтобы вывалить туда весь свой не успевший перевариться завтрак. Когда выходить было уже нечему, Диму начало тошнить желчью. Именно про это говорил Сеня, охарактеризовав смену терапии «муторным» и «отвратительным» процессом. Два дня подряд Диме было так лихо, что он почти лез на стену – конечно, в перерывах между его постоянной беготней в уборную.

Потом, когда ему стало легче, он пошёл к Павлу Илларионовичу, чтобы сказать о произошедшей ситуации, и, исходя из этого, ему снова поменяли терапию. На этот раз все обошлось без «сюрпризов».

Среди пациентов Дима насчитал трех, которые благополучно выписались из стационара. Одним из них был сосед по палате – Сережа, – и он с радостью рассказывал о том, что здесь ему действительно помогли. На лице у него читалось удовлетворение и, как он сам сказал, вновь приобретенная способность радоваться жизни. Конечно, после выписки ему еще предстояло посещать врача, а затем ходить в амбулаторный кабинет[6]6
  Амбулаторный кабинет – место для приемов, не предусматривающее койко-мест.


[Закрыть], но это все мелочи. Так все и протекало в своем естественном порядке: новые лица поступали, старые – выписывались.

Для Димы шло только начало второй недели.

Дима привык к местной еде. Варианты имелись самые разнообразные: от творожной запеканки до куриной котлеты с рисом. Тетя Рита как могла старалась радовать пациентов своей на удивление вкусной стряпней, напоминающей отголосок детства, когда в школьной столовой тебе давали те же самые запеканки и котлеты с пюре.

Иногда он отказывался от еды, и пока тетя Рита шла обслуживать другую палату, отдавал свою порцию Сене, а порой он немного поковыряет ложкой свою порцию, смажет ее, визуально делая меньше, и отдаёт обратно, но тетю Риту невозможно было провести такими трюками, поэтому она часто ворчала.

– Свои химические чипсы и соки употребляете, а настоящую еду не понимаете! Что за поколение пошло?

В целом персонал больницы, включая тетю Риту, был внимательным и чутким к своим пациентам. Максимальную грубость, которую можно было от них услышать, это громкое безапелляционное «Скобцов!», когда Диму вызывали либо к врачу, либо принимать медикаменты. Больше всего Дима симпатизировал психологу – Дарье Ивановне. Павел Илларионович хоть и подходил к делам основательно, ему все равно не хватало шарма при общении; обычно он общался твердо, по существу и с лаконичностью, то бишь без лишних слов. С Дарьей Ивановной можно было посмеяться или улыбнутся – жаль только Дима делал это крайне-крайне редко. Не в том он был состоянии, когда можно растрачивать имеющиеся крохи энергии на то, без чего бы он смог спокойно прожить день-другой.

Насчитывались уже одиннадцатые сутки диминого пребывания в стационаре. Днем, как раз после обеда, когда животы пациентов набиты едой, а тело требует подчиниться сладостной лени, Дима и Сеня лежали на своих кроватях, закинув руки за головы. Они остались одни в палате, потому что другие толпой пошли «воевать» за один-единственный телевизор в попытке навязать какую-нибудь свою программу.

– Через пять дней меня выпишут, – глухо сказал Сеня. – Было бы неплохо оторваться.

– Оторваться? Как же? – Диме было правда интересно, потому что Сеня был своеобразным парнем, и его планы на ближайшее будущее тоже могли быть своеобразными.

– Наверное, заказал бы три пиццы, выпил бы какую-нибудь дрянь типа колы в одно лицо. Даже ни с кем не поделился бы. Так-то.

– Если честно, я ожидал большего, – ответил Дима, не прислушавшись к этому «бы» в должной мере.

Сеня еще сильнее внезапно посерьезнел.

– Если говорить более ответственно, то, наверное, надо бы целиком пересмотреть свою жизнь. Знаешь, я ведь как и ты попал сюда полностью потерянным, даже несмотря на то, что у меня наблюдалась гипомания. Но я познал и другую сторону биполярки и осознал, сколько в стране и в мире людей с такими же проблемами. Поэтому, думаю, податься в волонтерство – не такой уж плохой вариант. Где-нибудь в психиатрической области.

– Такое где-то есть? – с сомнением Дима изогнул бровь.

– Что-то похожее да есть.

– Что ж, альтруизм – благое дело, – он искренне оценил порыв товарища.

Оставшееся время до выписки длилось очень медленно, лениво, как из-под палки. Дима только и делал, что жил одними лишь биологическими инстинктами: поесть, поспать, сходить в туалет, снова поесть и снова поспать. Ничего не случалось и ничего не могло хоть как-то расшевелить Диму и прогнать его аморфное состояние.

Диме казалось, что со своей бедовой головой он прошел через огонь и воду, но все же к одному дню он не был готов.

В один день он просто шел в туалет, наблюдая за уже привычной картиной неприкаянного скитания пациентов по общему коридору. Только спустя несколько секунд Дима понял, что та грань, которая разделяет «неприкаянное скитание» от ведомой толпы, оказалась перейдена. Это было заметно по целенаправленной походке каждого пациента в сторону мужского туалета. Толпа зевак забаррикадировала собой проход в уборную. В той стороне раздавались «охи» и «ахи», кое-кто даже взвизгнул. Дима поднялся на мысочках, чтобы поглядеть, что произошло, и увидел раскинутую на полу окровавленную руку.

Дима не видел тела целиком из-за любопытных голов людей и фигур склонившихся над ним врачей.

Произошло нечто страшное. Осознав это, Дима моментально отвернулся. На нетвердых ногах он дошел до диванов и телевизора, чтобы отыскать Сеню и известить его о происшествии, потому что ему необходимо было выплеснуть малоприятные эмоции. У диванов Сени не оказалось. Дима заглянул в их палату.

– Сеня?

Молчок.

– Сеня! – чуть громче позвал он. – Сен…

Дима замер.

В глазах мгновенно помутнело.

Словно продираясь сквозь густой, веющий осязаемым напряжением морок, Дима дошел до туалета и упрямо протиснулся сквозь переговаривающуюся людскую массу.

– Пропустите!

Кто-то наступил Диме на ногу.

– Дайте пройти!

На его пути встал рослый мужчина в медицинской форме, преграждая дорогу.

– Нечего тут смотреть, парень.

Из-за его плеча Дима увидел бледное лицо своего товарища. Мертвого товарища.

Диссонанс точно обухом ударил по его голове. Этого не могло быть. Это никогда не должно было стать правдой.

– Нам тут только обморока не хватало, – врач пощелкал пальцами перед димиными глазами. – Проваливайте. Все проваливайте.

Дима не знал, сколько секунд он не дышал, находясь в нешуточном шоке. Он бы так и стоял на месте, сходя с ума от путавшихся в мозгу мыслей, если бы врач не упер руку в его грудь, вынуждая отойти и оттеснить собой толпу. Дверь перед димиными глазами захлопнулась.

Дима ощущал себя как в тумане: туман в голове, туман перед глазами. Он еще долго стоял, вперев взгляд в закрытую дверь.

Дима вернулся в палату и просто сел на кровать. Буквально этой ночью Сеня лежал на своем месте, задорно подбрасывая апельсин к потолку, и говорил что-то о на редкость отвратительном ужине. На тот момент Дима уже засыпал и только невпопад поддакивал сениным словам.

Мимо открытой двери палаты врачи пронесли носилки с телом. И Диму резко прорвало.

Он не мог поверить и понять зачем, почему. Почему так внезапно. Почему таким образом. Данность никак не укладывалась в голове.

Дима даже не заметил вернувшихся в палату пациентов. Он думал о Сене.

Чуть позже, когда все утихомирились, Геннадий вызвал Диму к Павлу Илларионовичу.

Уже сидя там, в его кабинете, Дима наверняка знал, почему его решили вызвать именно сейчас.

– Должно быть, ты знаешь, что произошел несчастный случай, – издалека начал Павел Илларионович. – Я знаю, что вы с Арсением были товарищами, и мне важно знать, что сейчас с тобой все хорошо.

– Вы были его лечащим врачом, – с долей нечаянного, вырвавшегося упрека сказал Дима. – Вы должны знать, почему он решил сделать это.

– Я не могу обсуждать с тобой детали его лечения. Могу только сказать, что Арсений был сложным пациентом: он мало поддавался влиянию назначенной терапии и на днях у него стала проявляться депрессивная стадия.

– Значит, нужно было лечить его лучше.

– Мы просто не успели подобрать нужные медикаменты, – спокойно развел руками Павел Илларионович. – Понимаю твой гнев и неприятие. Но даже я не могу объяснить, почему он решил так поступить. Расстройства – непредсказуемая штука. Важно себе напоминать, что подобное случается. Это психиатрия. Может произойти все что угодно.

В горле образовался ком.

– Чем он?.. – спросил Дима, почти смирившись.

– Лезвием. Сейчас мы выясняем, как ему удалось протащить его в стационар.

– Как вы вообще остаетесь таким? Таким равнодушным.

– Если бы врачи принимали все близко к сердцу, они бы сами давно стали пациентами этой больницы.

– Все ведь… – Дима сглотнул мешающий ком. – Все ведь было хорошо.

– Не думаю, что сейчас тебе стоит лишний раз расстраиваться, Дима. Запомни, когда кто-то умирает, ты остаешься жив. Побольше думай о себе. Мертвым ты не поможешь, а вот себе – вполне можешь.

На этом разговор закончился.

Темно-серая полоса, помаячив между белым и черным, снова вернула свой изначальный цвет. Диме казалось, что навсегда.