Текст книги "Вороны"

До отправления поезда оставалось десять минут. Дима проследовал на платформу, на ходу доставая паспорт из увесистого рюкзака. Возле нужного вагона рядом с проводником столпилась небольшая очередь для прохождения так называемой идентификации.

Дима ощущал душевный подъем, подъем такой сильный, будто в кровь проник адреналин… и внезапно раздался звонок.

Телефонная трель словно отрезвила его. С ощущением тревожно всколыхнувшейся души Дима достал мобильный.

Мама.

В один миг мир сделал сальто и вернулся в прежнее положение, рождая полуобморочное головокружение. Дима медленно и неуверенно смахнул на сенсоре в сторону, чтобы принять вызов.

– Алло.

– Дима! Димочка! – сдавленно мать зарыдала в трубку. – Твоему отцу плохо, приезжай, приезжай скорее, Димочка!

Все окружающие звуки сделались далекими и слышались как сквозь вату. Одномоментно все мироздание сжалось до крохотной точки, потому что Дима здесь и сейчас оказался сжат в тисках неожиданного, еще не сделанного выбора.

Перед глазами все еще стоял поезд, зовущий его далеко-далеко, подальше отсюда, подальше от прежней жизни. Всем естеством Дима тянулся туда, но тут мать всхлипнула в трубку.

– Дима, пожалуйста!

Смиренно, с горьким осознанием очередного собственного проигрыша, Дима опустил руку с телефоном вниз.

– Молодой человек, паспорт в итоге покажете?

Эта фраза стала точкой невозврата.

Под сопровождение подозрительного взгляда проводника Дима развернулся и ушел.

Былых радости и предвкушения как не бывало. Опять. Опять это случилось – как только он принимал какие-либо важные решения, они оказывались бессильными против складывающихся обстоятельств и самой реальности. Шальная мечта оставить прошлое в прошлом рассыпалась трухой. Дима с усилием преодолевал путь до родительского дома – возвращаться по уже сожженным мостам очень тяжело.

По дороге Дима думал о том, что скажет отцу, когда они увидят друг друга. В его воображении отец лежал на своей кровати после приступа чего бы там ни было и, даже находясь в критичном состоянии, смотрел на Диму этим своим извечно разочарованным взглядом. Дима вытерпел бы его снова, потому что так было всегда, и, скудно улыбнувшись, почти безэмоционально пожелал бы ему выздоровления. Учитывая их последний разговор, о большем думать не приходилось.

Возле подъезда родительского дома стояла карета скорой помощи.

Дима зашел внутрь и поднялся на третий этаж. Дверь в квартиру оказалась открыта, и он зашел в коридор, но тут же был оттеснен двумя врачами, несущими носилки.

Следом за ними, словно в состоянии траура им горя, шла, протягивая руки к носилкам, мать с опухшими красными глазами.

Дима увидел отцовскую безвольную ладонь, торчащую из-под белого покрывала, и непроизвольно отвернул голову, смотря куда-то в пол.

Мать кинулась к нему в попытке забыться в его объятьях и гипотетических утешениях, которые, вроде как, должны были прозвучать. Но Дима не сказал ни слова. Он положил одну ладонь на материнское плечо, но сам не знал, зачем это сделал, потому что умом он все еще был где-то там на вокзале, спеша к новой жизни, и осознание того, что врачи не успели и что сам он не успел попрощаться, надвигалось не цунами, а слабеньким приливом.

– Что случилось, – лишенный вопросительности голос раздался возле уха матери.

Она ответила не сразу, перебиваясь всхлипами и давясь слезами.

– Тромб. Оторвался…

Информация, которая медленно поступала в его едва соображающий мозг, не находила должного отклика. Для Димы отец еще существовал, для Димы он все еще являлся эгоистичным ублюдком, готовым, если потребуется, променять сына на бизнес. Он существовал для Димы как одно из сильнейших разочарований в его пока не долгой, но уже взрослой жизни, и видеть, как мертвого отца выносят из квартиры на носилках – нечто невозможное. Не потому, что он не хотел верить, а потому, что разум не позволял это принимать как данность, чтобы огородить себя от волнений.

– Это так внезапно… Врачи не… не успели.

Мать еще долго не могла успокоиться. Отпустив Диму, она присела на диван в гостиной, положив голову на подлокотник. Дима давно не видел ее плачущей. Он в принципе не видел ее в таком разбитом состоянии. На кухне он заварил ей чай, все еще находясь в прострации от факта, что только что его отца увезли в морг.

Ночь, которую Дима провел в квартире родителей, выдалась беспокойной. Несколько часов они сидели на кухне и выкуривали сигарету за сигаретой, от которых, если смотреть правде в глаза, не было толку. Мать уже перестала плакать и сидела за столом, отсутствующим взглядом блуждая перед собой.

– Он не оставил завещания, – произнесла она слабым голосом. – Нам с тобой придется посетить нотариуса.

Диме хотелось сказать «мам, ты серьезно?». Он снова начал узнавать эту женщину, во всем похожую на своего мужа – она думала о бизнесе и наследстве.

– Бизнесом займусь я и наши партнеры, – всхлипнув, выговорила мать, прислоняя ладонь ко лбу. Создавалось стойкое впечатление, что успокаивала она больше себя, нежели кого-то другого. – Он так хотел. Тебе мы отдадим часть деньгами.

Дима грустно усмехнулся – конечно, им стоит говорить именно об этом вместо того, чтобы поговорить о том, как давно у отца гипертония, о которой Дима почему-то узнал только несколько часов назад.

Внешне оставаясь спокойным, он, в противовес внутреннему самоощущению, лицемерно кивнул головой.

– Конечно, мам.

Похороны состоялись через день. Этот день был взят на то, чтобы оповестить коллег и друзей отца о его внезапной кончине. Реакции были самые разные – за исключением радости, естественно, – и так как обзванивала всех мать, Дима был уволен от всяких стенаний удивления, сдержанных соболезнований и плаксивых интонаций.

Дима поехал на свою квартиру за черным костюмом и заодно оставил там бедного Ириса, которого затаскали по разным местам, как лягушку-путешественницу.

На сами похороны съехалось не так уж и много людей: трое коллег и друг детства.

Стоя над вырытой ямой на кладбище, Дима ощущал, что вот оно – несмело зарождающееся в нем осознание. Гробовщики поставили гроб недалеко от горки возвышающейся над будущей могилой, перекопанной земли.

В гробу отец лежал бледной куклой. Его руки покоились на животе, как и положено, но до чего неестественной была эта смиренная поза для него – она не вязалась с экспрессивностью, с которой он некогда размахивал руками в процессе деловых или семейных разговоров. Больше всего неестественными были его губы. Патологоанатом всего лишь выполнял свою работу, но эта работа обезобразила привычные Диме жесткие и острые черты лица, сделав их кривоватыми и немного расплывчатыми.

Отец лежал в гробу в его неизменном черном костюме с синим, аккуратно сложенным платком в нагрудном кармашке.

Настало время прощаться. Когда очередь дошла до Димы, он робко протянул дрожащую руку, чтобы погладить холеную, почти старческую щеку. Она была холодной, как лед, и в тот момент Дима навсегда запомнил это ощущение на своих пальцах.

Когда все попрощались и отошли от гроба, могильщики закрыли его крышкой, и в этот момент Дима понял, что больше никогда-никогда его не увидит. Он не знал, почему, но слезы легко и естественно покатились из его глаз. В пылу прошлых споров он всегда думал, что не проронит и слезинки, если отец отойдет в мир иной, но, как оказалось, это обида говорила в нем тогда. Дима плакал и жалел о нереализованных хороших отношениях с ним, о тех моментах, которых никогда не было, о невозможности теперь сказать ему о том, насколько ему действительно жаль, что они стали друг для друга разочарованием.

По итогу напряженного дня Дима осознал, что все происходило как в тумане. Он едва помнил лица, произнесенные кем-то слова, едва помнил, как закрытый гроб погребли вниз. Только на ладони все еще оставалось фантомное ощущение холодной горсти земли, которую он кинул вместе с остальными на крышку дорогого, сделанного из красной древесины «погребального ящика».

В полном раздрае он безвылазно провел у себя дома несколько дней. Он чувствовал себя так, словно жизнь снова его поимела. Он анализировал ее, эту свою жизнь, и раз за разом приходил к выводу, что кто-то где-то там наверху его особо не жалует, иначе как объяснить эту череду безотрадности и безнадежности, которые сваливаются на него со скоростью света. Может, это знак? Может, вселенная говорила ему таким образом «тебе здесь нет места, парень»? Так оно и было. Дима уже давно оторван от всех прелестей жизни: от осознания самого себя, от любимого увлечения, от той, кого он слепо нарекал лучшей подругой, которая в итоге оказалась для него чем-то большим, от мечты начать все с чистого листа – прошлое не хотело отпускать его, но он пытался уйти от него. Правда пытался. Он оторван от возможности видеть мир полноценным и ярким, от желания вообще что-либо делать. Он – амеба, безвольно плывущая по течению. Разве это жизнь?

Конечно нет. Это существование.

Дима решил, что вот он – этот момент, который он осознал ещё в стационаре, и теперь настало время для заключённого с самим собой пакта.

Самое парадоксальное для Димы заключалось в том, что таблетки действительно помогли ему – они очистили саму идею добровольного ухода от ненужных слез и соплей, превратив, казалось бы, мимолётный эмоциональный каприз в четкое, спокойное намерение. И это были не «суицидальные мысли», которые бы ярлыком повесили на него в диспансере, а порыв души, которая просто-напросто устала.

Закидывая в себе очередную порцию таблеток, Дима знал наверняка – просто есть болезнь, от которой нет лекарства.

Есть болезнь, от которой нет лекарства

На встрече с матерью и нотариусом Дима присутствовал только физически. Его мысли были далеко от дорогой, люксовой конторы, в которую они с матерью пришли, чтобы окончательно расставить все точки над «i». Слова «завещание», «наследство» и «покойный» звучали так часто, что хотелось заткнуть уши. Диме претила сама идея поспешной «дележки», словно человек для того и умирал, чтобы стать причиной оставленного за собой пока еще не поделенного между родственниками состояния.

Дима, как и предполагалось, отказался от наследования бизнеса. Самое ироничное состояло в том, что мать думала об отказе сына, как о разумном жесте, которого хотел от него отец, когда на самом деле Дима понимал – до своего косвенного или прямого участия в семейном деле он в любом случае просто не доживет, согласно его принятому на днях решению. Бизнес никогда не был ему нужен, а в последнее время – и подавно.

После смерти отца мать чуть подуспокоилась. Она сидела на снотворных, часто пила, но не от дел не отходила. На ее плечи взвалился целый конгломерат разнородных незавершенных сделок, не состоявшихся встреч, не сделанных звонков и не разобранной кипы бумаг. Отец оставил ей только это. Диме же он оставил мириады рожденных, но так и не высказанных фраз. Хотя, он уверен, если бы сейчас отец предстал перед ним, они бы снова начали свою бесконечную игру, соревнуясь в непринятии по отношению друг к другу. Ничего бы не поменялось. Это неизменная черта людей – хотеть что-то сказать, когда уже слишком поздно.

Гипотетически-последние дни Дима, на удивление, провел в согласии с самим собой. Его не пугало принятое им решение, жаль только было, что эта жизнь не задалась. Возможно, повезет в другой.

Он не хотел уходить, бросив все на самотек – наоборот, в скорейших планах была тщательная подготовка к основному действию. Он не собирался уходить, не попрощавшись. «Попрощаться» не в том смысле, когда тебя действительно провожают, а попрощаться односторонне, без озвучивания своего намерения, но с чувством щемящей тоски и благодарности.

При последней встрече с матерью, после посещения нотариуса, Дима поцеловал ее в макушку, стараясь быть хорошим сыном.

– У тебя все в порядке? – она заглянула ему в глаза, выискивая причину внезапного наплыва сыновьей любви.

Конкретно на этот вопрос он не ответил.

– Береги себя, мам.

Ушел он, не оборачиваясь назад. Однако он предполагал, что мать, малодушно удовлетворенная пространным ответом, больше об этом не думала и теперь совершала уверенные шаги к своему припаркованному неподалеку от конторы автомобилю.

Из хороших новостей – Дима пригнал к своему дому «хонду», которую оставил в сонином дворе. Надо сказать, что мотоцикл находился в состоянии относительного запущения. Дима никогда не видел на нем столько дорожной пыли, которая осела на блестящих зелёных корпусах, делая их совсем блеклыми и непривлекательными. Уже будучи в своём дворе, Дима вынес из квартиры чистую мокрую тряпку и тазик с водой и принялся любовно протирать каждый сантиметр своего любимого скоростного монстра. Он помнил, какое самозабвенное чувство вызывали в нем гонки и победы, но не мог найти в себе той прежней тяги к адреналину. И тем не менее, он испытывал толику нежности, когда ухаживал и приводил в порядок своего верного коня.

К слову, Дима запоздало принял приглашения Саши выпить «по бутылочке светлого». Хорошая компания – то что надо, и Дима был счастлив, но счастье ощущалось с примесью светлой грусти и было разбавлено незаметной для Саши каплей нечаянных слез.

Они сидели в баре.

– Дим, одолжишь «хонду» еще разок? – попросил Саша, не уловив парящий над ними флер прощания.

– Я же говорил, – слегка улыбнулся Дима. – Можешь забрать ее себе.

Саша оценил.

– Вот это щедрость.

– Без шуток – забирай себе. Я на время… отойду от гонок и прочего.

– Где тот веселый, полный энтузиазма парень, которого я знал?

– Полагаю, он просто повзрослел и, чувствую, что навсегда.

Дима ответил почти наобум, и только спустя пару секунд нашел в своей бездумной фразе непреложную истину. Психически нездоровые люди взрослеют раньше, чем любые другие люди, потому что они прошли через огонь и воду и все еще пытаются держаться на плаву. Это ли не проявление взрослой, осознанной борьбы за эту нелегкую, но в то же время прекрасную жизнь? Дима восхищался такими «стойкими солдатиками», жаль только, что он к ним не относился.

Он думал о том, в чем проявлялась смелость – в попытке вытащить себя со дна, чего бы это не стоило, или в решении окончательно уйти, для чего требовалась вся сила воли и бесстрашие? Загадка века.

Главное – он уже сделал свой выбор. Да, он улыбался Саше, выслушивая про его похождения ловеласа, да, он смеялся над глупыми шутками и выпивал очередную пинту, чувствуя, как алкоголь разливался в нем и согревал его изнутри. Он делал обычные вещи, присущие всем молодым людям, но внутри он был уже давно мертв. Он был мертв еще с первого вздоха, когда сразу после рождения с плачем вошел в эту сложную, полную разочарований жизнь. С этой мыслью можно было только смириться.

На следующий день, будучи отчасти готовым, Дима скинул Саше сообщение.

«Зайди в мою квартиру и забери кота. Ключ будет лежать под ковриком. Это важно».

К Ирису Дима тоже испытывал совершенно особенные, нежные чувства. За полгода, что они провели вместе, разделяя одиночество в слишком большой для них, пустой квартире, они успели сильно сблизиться. Ирис был очень умным и добрым котом. Он все чувствовал. Иногда Диме было стыдно, что из-за своих проблем он так мало уделял ему внимания, поэтому в последний день постоянно, хоть и лениво, игрался с ним в пушистый звенящий мячик, который купил еще сто лет назад.

Саше – больше было некому – он не стал писать целую предсмертную тираду, как чересчур драматичные герои романов, находя это смешной попыткой посмертно привлечь к себе внимание. В его представлении стоило ограничиться каким-нибудь важным признанием, чтобы не уходить безмолвно и неблагодарно.

«Передай Соне, что я очень дорожу ей».

Отправляя это сообщение, Дима уже стоял на крыше любимой многоэтажки, с которой открывался впечатляющий вид на столицу.

«Странно все это, – в ответ писал ему Саша. – Быстро скажи, что с тобой и где ты сейчас».

«Не волнуйся, я в хорошем месте», – написал Дима и выключил телефон. Сейчас он был ни к чему.

Перед решающим «сальто» Дима выкурил две сигареты. Он курил и смотрел на большую, необъятную Москву и искренне наслаждался мгновениями одиночества. Он провел в молчаливом созерцании пару часов, словно ему было необходимо поговорить с собой и подвести все итоги.

Сколько бы он не пил всякие медикаменты, сколько бы капельниц не было ему поставлено, сколько бы он не посещал «педагогические» мероприятия в больнице… Не существует лекарства от самого себя, не существует лекарства от жизни, не существует, наконец, лекарства от того, кто ты есть на самом деле, и все эти пилюли бессильны против этого факта. Так было и будет всегда.

Нетвердой ногой Дима встал на парапет. Сердце на миг сделало кульбит. Сознание было кристально чистым, и туман, донимавший его голову, растворился перед мощью непоколебимого решения. Нельзя сказать, что в этот момент Дима был полностью безэмоциональным и равнодушным. Часть Димы нетерпеливо скреблась об его грудную клетку изнутри и слезливо поторапливала: «Пожалуйста, умоляю-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, сделай это наконец».

Усилившийся ветер окатил Диму прохладой. Так даже лучше – гул насыщал слух и заставлял думать о том, как стремительно он полетит, преодолевая сопротивление воздуха. На мгновение он вообразил себя Икаром, только вместо надежды на настоящий полет он спикирует вниз с надеждой на мгновенную смерть. В конце концов, он надеялся, что в итоге найдет этот «город, которого нет». Он шел к нему, «то теряя, то путая след», и выдохся на этой длинной тропе жизни, но сейчас, прямо сейчас, ему остался последний шаг.

Сзади скрипнула дверь, и Дима резко обернулся через плечо.

Там стояла она – взлохмаченная, с ошалевшими глазами и ходящей ходуном грудью. Видно, она бежала, и Дима четко представлял, как быстро она преодолевала расстояние, перепрыгивая через ступеньки, и как смешно и мило вытаскивала кончик языка от усердия – она всегда так делала.

Она совершила два осторожных движения вперед, подступаясь медленно и осторожно, как по канату без страховки.

На обомлевших ногах Дима развернулся спиной к бурлящей где-то там внизу пропасти.

Соня медленно подходила все ближе и ближе, пока не замерла на месте, сказав очень нужное сейчас, важное слово.

– Поговорим?

Пробившееся сквозь облака солнце окатило ее светлые волосы золотом, отбрасывая тень на худое, раскрасневшееся лицо.

Дима сделал шаг.