Текст книги "Вороны"

– Ты всегда такой задумчивый? Я стою возле тебя три минуты, а ты и глазом не повел.

Дима повернул голову направо.

Перед ним стояла девушка с рыжими дредами на голове, пирсингом на нижней губе и приветливой улыбкой.

– И с какой же целью ты стоишь здесь три минуты? – нашелся Дима.

– Не поверишь – чтобы угостить тебя. Сидишь здесь такой печальный, а меня на таких тянет, знаешь ли.

– Тянет на грустных парней? Это новый тренд?

Явно довольная тем, что разговор завязался, девушка присела на соседний высокий стул.

– Я не из тех, кто следует трендам, я просто… падкая на грустные мордашки. Я Уля, кстати, – она протянула свою худую костлявую руку для закрепления знакомства традиционным рукопожатием.

Дима немного помедлил, но тем не менее ответил ей тем же жестом.

– Дима.

– Так разрешишь себя угостить, Дима?

– Пожалуй, – согласился он немного равнодушно. – Давай по «Кровавой Мэри»?

– А давай, – Уля мило улыбнулась. Было в ее улыбке что-то сдержанное, как будто она стеснялась ее. Должно быть, ей составило огромного труда, чтобы хотя бы просто заговорить с Димой, однако нужно отдать должное ее бесстрашности – обычно люди с грустными лицами озабочены только своими проблемами и могли послать навязчивых прилипал куда подальше. Прилипалой эта девушка, конечно, не была, но ей повезло, что она подошла именно к Диме, который никогда не скажет грубого слова без причины.

Пока бармен готовил коктейли, они немного разговорились. Алкоголь развязал Диме язык.

Уля медленно, но верно вывела его на мало-мальскую откровенность в попытке узнать, почему у Димы «грустная мордашка». Дима ответил ей: «Жизнь случилась».

– То есть ты хочешь сказать, что ты просто столкнулся со взрослыми проблемами? – прощупывала она почву, стараясь быть чутким собеседником.

– Проблемы с девушкой и родителями, – кратко перечислил Дима. – Поэтому да – я думаю, что просто жизнь накрыла. С возрастом это у всех происходит.

Он говорил, будучи уверенный в том, какую околесицу он втемяшил себе в голову в попытках убежать от реальных причин и следствий. Он говорил и верил самому себе и своим рассуждениям, как в непреложную истину.

«Да, – прозвенело в его мозгу лихорадочным, пьяным озарением, – я нормальный. Самый нормальный человек. Я просто повзрослел и немного оказался к этому не готов. Все нормально».

– Сочувствую, – поджала губы Уля. – А хочешь, – то ли в ее глазах действительно блеснул заговорщический огонек, то ли свет прожекторов так удачно осветил ее лицо, – хочешь, я помогу тебе расслабиться?

Дима уже было поперхнулся, подумав о не совсем приличных действиях, но Уля быстро его успокоила, прошептав на ухо, чтобы никто не слышал.

– У девчонки, которая пришла сюда со мной, есть чудо-таблетка. Сразу обо всем забудешь.

Дима внимательно посмотрел в ее глаза. Она шутила сейчас или?..

– Экстази, – одними губами выговорила она.

– Не боишься, что я могу быть из полиции? – кривовато улыбнулся он, не зная, как реагировать на предложение.

– Ну да, конечно, – отмахнулась новая знакомая. – Решайся, товар проверенный. По крайней мере, она так сказала.

– Тоже мне, утешила.

Глубоко внутри Дима все еще ощущал себя дерьмово. Эта пьяная придурь, просочившаяся в его голову, держала его на плаву и давала возможность хоть как-то двигаться и разговаривать, и он не хотел отпускать этот приятный, алкогольный морок, чтобы снова не разбиться о скалы горечи и о бесплодные старания понять, что с ним происходит.

И он согласился.

Разумным было это решение или нет – он подумает потом, а сейчас ему хотелось одного – забыться и как можно скорее.

Последний диалог, в котором поучаствовал Дима будучи смотрящим на мир через призму выпитого спиртного, состоялся с той самой подругой Ули, которая, как оказалось, отиралась где-то неподалеку и пришла по обыкновенному мановению улиной руки. Они представились друг другу, а затем – туман. Восприятие мира через алкогольную пелену сменилось на что-то более глубокое, пробравшееся во все фибры и овладевшее ими за считанные минуты.

Это было новое чувство, чувство эйфории. Оно захватило тело, мысли.

Пару минут Дима посидел на диванчике в закрытой зоне на втором этаже и вдруг понял, что все, что он видит перед собой – пляшущие огни, яркие стены, танцующие люди – казалось крайне занимательным.

Уля тоже приняла таблетку и сидела рядом с ним, поэтому делиться своими впечатлениями он мог беспрепятственно. Взгляд продолжал блуждать по клубу, замечая все новые и новые интересные детали, на которые раньше он не обращал внимания. Например, на трое девушек, профессионально танцующих на небольшой сцене клуба. Они умудрялись танцевать модерн под клубную музыку, это выглядело сочно и магнетически. Еще Дима заметил уголок, куда подходили посетители клуба с целью написать какой-нибудь веселый бред на стоящей там белой доске, предназначенной для подобных посланий. Для Димы все в один миг сделалось интересным.

– Ну как ты? – поинтересовалась Уля, улыбаясь во весь рот. – Лично я лечу.

– Я тоже. Это так… – Дима взял паузу, подбирая верное слово. – Это так приятно.

– Вот ты где! – звуча громче музыки пробасил подошедший Саша. – Ты вообще нормальный? Я ищу тебя уже сорок минут.

Саша внимательно посмотрел на глупую беспричинную улыбочку Димы и наклонился, оценивая его взгляд.

– Эй, что это с тобой? У тебя зрачки очень сильно расширены.

– Да.

– И ты выглядишь странно.

– Да.

– Что ты принял?

– Перестань быть курицей-наседкой, – Дима хотел продемонстрировать раздражение, однако его хватило только на грозность в голосе, в которую он сам даже не поверил.

– Так, мы идём домой. Сегодня я заночую у тебя, чтобы больше никаких фортелей не выкинул.

– Саша, иди к черту, а? – почти добродушно послал его Дима. – Ты не сдвинешь меня с места. Я никуда не пойду.

Саша ещё с минуту нависал над его развалившимся по дивану телом и его взгляд то и дело бегал от Димы до его новой знакомой; было отчётливо видно, что он не одобрил ее, и неважно, что она пока и слова не проронила – только смотрела своими ненормально расширенными зрачками.

– Я действительно не собираюсь сдвигать тебя с места, не мое это дело, но поверь, потом, когда оклемаешься, ты будешь об этом жалеть.

– Это угроза?

– Понимай как хочешь. Я ухожу.

И правда – Саша ушёл. Дима не почувствовал ничегошеньки: ни укола совести, ни стыда, ни тоски – а просто непроизвольно переключил внимание на более интересные «объекты».

Уля сидела рядом с ним и давила блаженные улыбочки. Впрочем, как и сам Дима.

Уля продолжительно погладила его по руке, а затем нашла его ладонь, чтобы сжать ее и потянуть за собой.

– Пошли танцевать! Танцева-а-ать хочу-у-у.

– Предупреждаю, я о-о-очень плохо танцую, – по-певчески протяжно, растягивая гласные, ответил Дима.

– Тогда старайся не опозорить меня, – подмигнула она.

Они протиснулись в середину танцпола. После этого – пустота.

Дима помнил, как, поддавшись горячечному угару, танцевал, что есть силы. Его движения были странными, ломаными, но ни он сам, ни окружающие не замечали этого. Все были заняты только собой, своим телом, своим видом. Дима растворился в этом тяжелом, мускусном воздухе – этот воздух был похож на яд с помесью чужого пота и спиртного, и Дима вдыхал его, как вдыхает в себя наркоман кокаиновую дорожку. Улю он потерял где-то в толпе.

«Пускай, – думал он беспечно, – пускай идет».

Ему хотелось касаться всех людей на танцполе, которые были ему приятны. Жажда к тактильности возросла в несколько раз, все ощущения обострились, и органы, которые обычно тихо и стабильно работали, сейчас начали работать еще активнее, с большей отдачей, да так, что Дима ощущал их внутри себя при каждом движении. Хотя, возможно, ему так казалось. Он понимал, что это действие наркотика, но до чего же приятно было окунуться в это марево с головой. Его трогали какие-то девицы, увлекая в их узкий круг, а он был рад поддаться.

Чуть позже позвонила Соня, чей звонок он чудом услышал на фоне басящей танцевальной музыки. Пришлось отойти в уголок, чтобы поговорить.

– Дима, ты вообще что творишь? – послышался то ли злобный рык, то ли агрессивный рев по ту сторону трубки. Скорее всего, Диме показалось, так как Соня никогда не выпадала в бешенство. – Посреди ночи мне звонит Саша и говорит, что ты упоролся с какой-то девкой в ночном клубе. Повторяю еще раз – что. ты. творишь?

– Какая гиперопека, – оценил Дима, не вполне понимая, что за него беспокоятся.

– С каких пор ты принимаешь наркотики? С каких вообще пор ты начал вести себя так?

– Как «так»? – удивительно, но Диму задело это очередное замечание.

– Как конченный мазохист, который не ценит самого себя.

– Ты ничего не знаешь.

– Так позволь мне узн…

Дима просто скинул звонок и полностью отключил телефон.

На этом воспоминания обрывались.

Он очнулся на диване того же самого клуба, но не потому, что в организме сработал «будильник», а потому, что кто-то настойчиво пинал его ногу.

– Вставай, говорю, – послышался басистый голос.

Дима открыл глаза. Стоило ему это сделать, как он тут же пожалел об этом. Голова гудела, в ушах шум, во рту словно кошки нагадили. И общее состояние оставляло желать лучшего.

– Я думал, ты помер. Выметайся давай, – охранник принялся тормошить его за плечо. – Клуб закрыт.

– Да понял я, понял, – раздраженно отмахнулся Дима, вставая на ноги.

Выйдя из клуба, он сразу же погрузился в морозное утро. Все, что было ночью, теперь казалось ему сладкой, приторной фальшью. Блажью, с помощью которой он пытался обмануть самого себя. Какой был во всем этом смысл, если проснувшись, Дима вновь оказался разбитым вдребезги, какой смысл, если он вновь впал в смятение и только и думал о том, когда же это, наконец, закончится.

Пока он брел, отекший и на нетвердых ногах, по улице, город начинал постепенно просыпаться: мимо проезжали машины, на пути встречались редкие люди, которые окидывали Диму настороженным взглядом. Утренняя Москва больше не вызывала в нем той отрады, которую он испытывал когда-то. Все эти бесцветные высотки выглядели уродливо, а мелкие здания вызвали в нем отвращение, словно этот когда-то горячо любимый им город стал для него неузнаваемым, чужим.

Дима мог представить, как он сам сейчас выглядит, но не хотел, словно даже на такую мелочь затрачивалось огромное количество энергии.

В голове билось только одно: «что же я творю?». Ответа не было.

Слезы начали вскипать на глазах от собственного бессилия, которое словно в разы выросло после сегодняшней проведенной в дешевом экстазе ночи. Ему было тошно от себя и тошно от мира, и это отношение никак не обосновывалось и не анализировалось им – просто чувствовалось. Сейчас он вообще был ходячим сгустком нервов, если не бомбой: фитилек давно подожжен, остается только наблюдать, как он приближается к необратимому. Дима отчаянно хотел, чтобы необратимое наступило, потому что в таком случае он перейдет к самому пику, после которого всегда неизбежно начинается спад, и вот тогда, может быть, он вдохнет полной грудью. Может быть. Одна маленькая вероятность.

День начинался и Дима жалел только об одном – что он не сгорел с первыми лучами солнца.

Насколько аморален в этом мире безупречном, чистом и правильном

Дима так и не пошёл домой. Он гулял по Москве, уперев взгляд в землю и сталкиваясь с идущими навстречу прохожими. Раньше он всегда смотрел вперёд, предвосхищая новые лица и новые виды города, а сейчас просто-напросто не видел в этом необходимости, смотря себе под ноги. Он снова был весь в себе, потерялся внутри собственного «я», которое было размыто дождем горечи и приливами отрицания.

Дима все бы отдал, лишь бы оказаться сейчас в чьих-то заботливых руках, которым не все равно, что с ним, почему с ним, как давно с ним. Конечно, эти «чьи-то» руки принадлежали Соне. Он не подумал ни о родителях, ни об Алисе. В сознании всплывало только одно имя – Соня, и Дима зациклился на нем, как умалишенный.

Соня поймёт его, всегда понимала. Она была для него тем ангелом-хранителем, каким не смогли для него стать собственные мать и отец.

Ноги сами привели Диму к ее подъезду. Его лихорадило – не телом, а душой, – и в этой лихорадке он маниакально воспроизводил в воспоминаниях моменты, когда Соня была рядом с ним, когда он мог рассказать ей о чем угодно, а она могла рассказать о чем угодно ему.

Дима с надеждой набрал цифры на домофоне. Спустя десять секунд навязчивой трели Соня подняла трубку.

– Это я, – прохрипел Дима, лбом касаясь металлической двери, словно только так он мог удержаться на ногах.

Дверь открылась.

Он, обессиленный и истощенный, еле добрался до третьего этажа. Господи, как же хреново ему было.

Соня встретила его в квартире в джинсах и домашней рубашке. Он помнил эту рубашку – у Сони она была с десятого класса школы, поэтому при виде ее у Димы внутри загорелся теплый огонек, но его было недостаточно, чтобы осветить всю черную пустоту, что засела в нем и укоренилась сорняком. В один миг он вспомнил все хорошие моменты, связанные с их общим детством, и, зацепившись за эти мысли, Дима готов был, как ненормальный, накинутся на нее и никогда не отпускать. Почему она вдруг сделалась такой важной для него? Почему именно сейчас? Здравая часть сознания не была уверена в том, что он поступил правильно, придя к ней, потому что он пришел в состоянии болезненной нужды, а это никогда не заканчивалось хорошо еще ни с кем.

С осуждающим взглядом Соня развернулась и пошла в сторону кухни, как бы безмолвно приглашая Диму проследовать за ней.

На кухне она облокотилась о тумбу и сложила руки на груди.

– Ну, что расскажешь? – спокойно спросила она.

У Сони было потрясающее самообладание.

– Что ты хочешь услышать?

– Все, – жестко произнесла она, но затем смягчилась. – Все от начала до конца, от предыдущих трех месяцев до нынешнего момента.

– Я бы… – Дима запнулся, побоявшись выглядеть трусом, избегающим серьёзной темы. – Я бы рад рассказать тебе, но только не сейчас. Не сейчас, понимаешь?

– А когда?

– Соф, прошу, не сейчас, – раздражился он. – Просто побудь рядом, ладно?

Соня была обескуражена такой наивной, немного детской просьбой. Было видно, что внутри нее разразилась борьба: одна ее часть не желала потакать непонятным капризам Димы, другая же – надеялась на то, что, если она сейчас подойдет к нему и хотя бы положит руку на плечо, то он, наконец, раскроется ей. Ведь так всегда делают друзья.

Сердобольность взяла над ней верх. Соня подошла к Диме и обняла его. Он откровенно дрожал, как на морозе, и в один миг уткнулся ей в шею, чтобы спрятать там свой не по-мужски слезливый всхлип.

– Так, давай я отведу тебя в гостевую спальню. Ты немного поспишь, а потом мы поговорим. Идет? Я провожу тебя.

– Ты что, мне в няньки записалась? – сквозь слезы он раздраженно сомкнул зубы.

Дима вознамерился обойти стол и просто пойти самому, но на первом же шаге его нешуточно повело в сторону, и непонятно – от не выветрившегося алкоголя, от просыпающейся иррациональной тревоги, или от всего вместе, но он едва успел вцепиться руками в стол и опереться о Соню, которая моментально подлетела сбоку.

– Пожалуйста, послушай меня. Тебе нужно просто прилечь и ни о чем не думать. Я провожу тебя до комнаты, ну же.

Соня сказала не думать, но Дима начал думать еще сильнее: о своих припадках, о равнодушных родителях, об Алисе, которая – он наконец признал это – была не больше, чем меркантильной гадиной, о боли, что росла в нем с каждым днем.

Где-то над ухом Соня мягко попросила: «дыши». Кажется, Дима на секунду потерял связь с реальностью, а его уже ведут по коридору, которому словно нет конца. Дима вцепился в Соню во всех смыслах, он сосредоточился на ее придерживающих руках и голосе и понял, что окончательно не упал в очередную истерику только лишь поэтому. Помимо постепенно отступающей тревоги, он ощутил глубокое неудовлетворение не пойми чем и едкое раздражение. Все в его духе. Он всегда раздражался, когда ему оказывали помощь.

– Я в порядке. В порядке, – прочеканил он и скинул с себя руки Сони, которая успела довести его до середины комнаты.

С чувством выполненного долга она отряхнула ладони и так, словно ничего не произошло, заявила:

– А теперь ты ляжешь спать.

Диме хотелось засмеяться. От того, что на душе гадко и паршиво. А Соня стояла перед ним в позе заботливой нянечки и ожидала.

– Пожалуйста, Дим, – Соня добавила это с такой усталостью, с такой надеждой, что возникло желание врезать. Самому себе.

Соня сделала шаг к нему, чтобы поддержать, несмотря на то, что минутой ранее он ее чуть ли не оттолкнул.

Кто кого схватил первым – совсем непонятно; ясно только то, что понукающий жест Сони начал слабеть на его плече по мере того, как ладони Димы сжимались на вороте ее дурацкой рубашки.

Дима зажмурил свои поплывшие полухмельные глаза, но все равно не мог избавиться от раздражающего чувства беспомощности.

– Все в порядке, я просто помогу тебя уложить, – пробормотала Соня.

Дима разом ослабел, он устал, просто чертовски устал. Он склонил голову, потому что она казалась такой же тяжелой, как и все тело.

– Зачем тебе все это, а? – глухо произнес он, утыкаясь макушкой Соне в грудь, и беззвучно засмеялся. Слишком обреченно для нормального смеха. – Ты вообще не должна со мной возиться. Любой другой бы плюнул на меня, но не ты. Так всегда было. Так зачем, Соф?..

– Но я здесь, – Соня нахмурилась. – И буду здесь, пока не убежусь, что с тобой все в порядке. Ты мне как брат, ты знаешь, и я не могу оставить тебя в таком состоянии.

Дима вдруг поднял на нее взгляд, и ему стало так тяжело и легко одновременно, что слова слетели с губ почти беспрепятственно:

– А что, если я не могу видеть в тебе только сестру? Что, если ты ошиблась во мне?

Прямо сейчас, прямо в эту секунду Дима увидел, как последний мост пепелищем рушится прямо под ногами, и уголком сознания был даже рад этому.

Соня, кажется, потеряла способность моргать. Она все еще стояла близко, но мыслями была слишком далеко. Смотрела. Дышала. Пыталась понять. Они оба находились в жутком ступоре, и в этом же ступоре Дима потянулся к ее лицу. Это кажется так просто: тонкие сжатые губы почти в миллиметре. Дима потянулся, как завороженный, и в ту же секунду почувствовал собственную горькую внутреннюю усмешку, вдруг столкнувшись с вовремя подставленной щекой.

Глаза у Сони стеклянные. Дима слизнул со своих губ тепло розовой кожи.

– Д-дим?

Дима видел только лицо Сони и собственную голодную тоску. А это как дважды два.

Наклонившись к ней второй раз, Дима встретился с сопротивлением ловко выставленной вперед руки.

– Ты не в себе.

Это так наивно. Наоборот, Дима был наконец-таки в себе, и на фоне этого обхватить ладонями лицо Сони – легче легкого. Он снова ткнулся ртом, притянул к себе, как получилось, и урвал себе этого блаженства, как получилось – губы слабо поверхностно коснулись одной только пышущей жаром скулы.

– Дима, – твердая ладонь уперлась точно ему в грудь, а жесткий, зазвеневший сталью голос – точно в перепонки. – Скобцов.

Кончиком носа Дима уколол сонин висок. Задохнувшийся на выдохе хриплый полушепот вышел тихим и наконец честным:

– Мне нужно, Соф.

Господи.

Господи, насколько же он жалок, раз обладающая приличной силой Соня даже не оттолкнет его по-настоящему? Насколько ничтожным он выглядел, что заслуженная пощечина или удар никак не шли у Сони с руки? Они стояли, все так же вцепившись друг другу в одежду и не шевелясь, словно любое малейшее движение равносильно необратимому спуску курка. И Соня просто прикрыла глаза.

Она подпустила Диму ближе, медленно и настороженно расслабляя вытянутую вперед руку, словно ступала по тонкой корочке льда. Она была так напряжена, что об нее хоть камни точи, а Дима снова думал только о том, что насколько же, черт подери, он жалок, раз Соня со своими подрагивающими ресницами и безмолвным испугом просто упала в это смирение с головой?..

Когда Дима коснулся ее неподвижных сжатых губ, он почти познал, что такое счастье. Только лишь первые секунды. Соня в его руках не дышала, хватка окончательно разомкнулись на футболке Димы, и она зажмурилась, претерпевая.

Для Димы все это – как кануть в омут и никогда не всплыть обратно. Его вело от возможности стоять так близко и целовать эти упрямые губы, которые обыкновенно складывались для него в восторженную улыбку и радостное «чудило!» и которые теперь так контрастно безучастливы. Дима не ждал ничего другого. Он упивался горькой дозволенностью, и прежде, чем Соня хотя бы сделала неопределенное шевеление, уже потерял себя.

Глаза у Сони были поддернуты дымкой влаги. Дима видел это, когда мелкими путанными шажками подталкивал ее к кровати. Ему хотелось столько всего сказать: что не обидит, что будет любить вечно, что оторвет голову любому, кто посмеет причинить ей вред, но это так нелепо, потому что самый главный вред в жизни Сони прямо сейчас – это сам Дима.

Он хотел, чтобы Соне было хорошо, и сбавил нажим, лаская ее лицо как можно нежнее. Соня оказалась расхристана его руками, решительно стягивающими ее рубашку до конца.

Словно пьяным взглядом она отследила полет его футболки и непроизвольно сжалась всем телом, когда тот наконец навис над ней.

Кажется, после этого Дима помнил все и не помнил ничего. О, эти карие оленьи глаза с парадоксальной ноткой смелости, которые стыдливы и одновременно любопытны. Когда Дима снял с себя спортивки вместе с трусами, они смотрели пронзительно, хоть эта уверенность и напускна – Дима снова поцеловал ее, а под руками не тело, а мрамор, и он почти завыл от этого факта, пока Соня вдруг не отвернула голову, но не для того, чтобы увернуться от беспорядочных касаний, а чтобы заполучить одно из них на наконец-то приоткрытых губах.

Это так самоотверженно – пойти по пути наибольшего сопротивления. Такое ощущение, что Соня наступит на горло самой себе, если кто-то очень нуждающийся скажет такое же «мне нужно, Соф». Она позволила снять с себя джинсы, будучи почти готовой к этому, но все равно заметно задрожала от всех переживаемых впечатлений. Она пыталась забыться во всем том, что Дима пытался ей дать, и у него немного получается – тело стало более-менее податливым, а влажные ладони робко легли на спину Димы, устраиваясь на лопатках пугливыми пташками, которые могут вспорхнуть в любой момент.

Ее сбивчивое неравномерное дыхание обдало Диму жаром. Кажется, еще чуть-чуть – и Соня банально свалится в обморок в его руках.

– Соф, – он заглянул ей в глаза, чувствуя под большим пальцем гулкую пульсацию влажного виска, – дыши.

Сам же Дима едва.

Соня в его объятиях – великомученик в объятиях долга. Только разница в том, что долга и не было; была сама Соня, с тихими постанываниями принимающая в себя Диму только потому, что «мне нужно, Соф». И нет больше радостного «Дима!», было только «Дима» приглушенное, на каком-то болезненном особом надрыве, и эта новая реальность вместе с оргазмом настигли Диму мощно, как будто придавливая земной твердью. И он понял, что это чувство приятное только первые несколько мгновений, потому что завтра, когда он проснется, все будет уже по-другому.

Было около полудня, когда он проснулся и, лежа в чужой кровати, осознал, что произошло. Сони рядом не было, и Дима едва не взмолился Богу за это. Он бы не смог перенести разговор с ней. Теперь даже мысль о том, чтобы снова когда-либо посмотреть ей в глаза, казалась страшной, пугающей, невыносимой. Собственными руками он перерезал хрупкий стебелек их дружбы, просто изувечил его. Дима возненавидел себя еще больше. Он ощущал себя мерзким ублюдком, грязной сволочью, но даже самые нелицеприятные слова в мире не могли в полной мере описать того, что Дима чувствовал по отношению к самому себе.

Оставаться у Сони в квартире Дима больше не мог. Едва помня себя от стыда, он поспешно оделся и вышел из ее дома. Много раз он нажимал на вызов, чтобы поговорить с Соней хотя бы так, по телефону, и столько же раз палец нажимал на отбой.

Мысли снова заполонили его голову, они были бесконтрольными, сухими, колюще-режущими. Дима снова подумал о спиртном, чтобы хоть как-то заглушить их. Алкоголь хранился у него дома в верхнем шкафчике на кухне, куда он сразу залез после того, как пришел и небрежно скинул с себя кроссовки. Сколько он не был дома: день, два? Он не считал. Только дал Ирису целую миску корма и миску свежей воды, чтобы искупить свою вину перед ним. Даже здесь он проштрафился по полной.

Блаженно присосавшись к горлышку открытого вина, Дима достал из пачки сигарету и закурил. Уж лучше пусть руки будут заняты этим, а не чем-то, чем можно себе навредить, а Диме этого очень, очень хотелось.

Он выкуривал сигарету за сигаретой, пока его не начало тошнить от количества дыма, которым он надышался. Бутылка вина быстро опустела, но вот что неожиданно – димино состояние стало более плавающим, но, помимо этого, оно ничуть не изменилось. Это было состояние медленной погибели, и точка невозврата неумолимо приближалась.

В дверь позвонили. Диму не интересовало, кто это и зачем он пришел, все, о чем он думал – это о невыносимых нескольких метрах, которых ему предстоит пройти, чтобы открыть эту чертову дверь. Тем не менее он посчитал, что лучше это сделать, чем слушать надоедливую трель дверного звонка.

На пороге стояли никто иные как родители.

Дима встретил их молча. Он отошел в сторону, как бы приглашая их войти, хотя удовольствия от их появления он ощущал столько же, как от зубной боли. То есть нисколько.

– Я уверен, у тебя есть веское объяснение тому, что я сейчас вижу, – пока мать стояла, в шоке приложив руку к губам, отец сразу пошел в наступление.

– Я что-то должен объяснять? – со стороны казалось, что это бесстрашие разыгралось в Диме, когда на самом деле это было всего лишь равнодушие.

– От тебя воняет алкоголем и табаком, выглядишь ты хуже самого конченого маргинала.

– Хорошее сравнение, пап, – он показал ему большой палец, явно иронизируя, только это не была ирония в чистом виде, а ее суррогат, смешанный с болью такой сильной, что хотелось кричать.

– Дима, что же ты так… – мать наконец убрала руку ото рта и посмотрела на сына большими непонимающими глазами. – Что с тобой происходит?

– Лена, – рыкнул на нее отец, – помолчи. Ты разве не видишь? Твой сын позволил себе опуститься до всевозможных низостей, а все из-за чего? Из-за того, что мы не разрешаем ему пойти по этой жалкой дороге безвестности и бедности?

– Вы всегда видите только ту проблему, которую вы хотите видеть. Дальше нее вы не смотрели. Правильно, а зачем? Вдруг за ней прячется Дима, который всего лишь хотел вашего внимания? А ваше внимание – это непозволительная роскошь. Гребаный редкий алмаз.

По мере того, как он выговаривал всю эту тираду, кулаки отца заметно сжимались.

– Знаете, мам, пап, – с безумной улыбкой и ненормальным, осоловелым взглядом сказал он, – идите в задницу. Таких мудил как вы еще поискать надо.

Во всей этой ситуации поворотной точкой послужила рука отца, потянувшаяся поймать Диму за шкирку, чтобы отвесить ему парочку нравоучительных тумаков. Это действительно стало поворотной точкой потому, что Дима резко развернулся и со всего приклада, что есть силы, схватив отца за воротник дорогой рубашки, припечатал его к стене, крича и надрывая горло.

– Не трогай меня! Не трогай меня, мать твою, ты понял?!

Мать, не мешкая ни секунды, полезла в самый эпицентр, чтобы разнять их, но была остановлена таким же угрожающим, скатившимся в истерику голосом.

– Ты! Отошла! Сейчас!

– Боже мой, Дима, – по щекам матери катились крупные слезы. – Дима, прекрати.

Отец стоял, пораженный шоком, и не мог выдавить ни слова.

– Теперь, когда вы меня слушаете, – перескочившим через октаву тоном произнес Дима, не ослабляя хватки на отцовском воротнике, – я хочу сказать вам: КАТИТЕСЬ К ЧЕРТУ. Вы оба. Я до последнего отрицал, что мой отец эгоистичный ублюдок, а мать слабохарактерная мразь, но знаете, мне стало легче, когда я перестал отрицать. Я смотрю в ваши глаза с четким пониманием того, кто вы есть на самом деле. Проблема в том, что вы не хотите посмотреть на меня так же. Но теперь вы не отвертитесь – смотрите. Смотрите на меня, я сказал!

Его взгляд лихорадочно метался от матери к отцу, а в голове творился такой бардак, что Дима не понимал, как он вообще был способен на более-менее связные предложения. Какая-то нездоровая горячка накрыла его.

– Ну как, вам нравится смотреть? Держу пари, нравится. Это ведь такое удовольствие – видеть свое чадо на грани чертового срыва, потому что это можно списать на что угодно, лишь бы не признавать, что это вы сделали его таким.

– Дима, ты неадекватен, – слабым, дрожащим голосом произнесла мать.

– Дмитрий, отпусти меня и мы спокойно поговорим, – отец попытался вразумить его.

Дима повернул голову и увидел.

Он увидел свое отражение в зеркале. На него смотрел непонятный парень с взлохмаченными неухоженными волосами, красными зудящими глазами и выражением лица столь безумным, что любой психопат позавидовал бы.

Дима медленно разжал хватку на отцовском воротнике и покачал головой, смотря в пол. Он больше себя не узнавал, что-то надломилось в нем, а он до сих пор не знал, что именно.

– Оставьте меня.

Дима ушел в свою комнату, запер дверь на щеколду и сел к ней спиной, чтобы наконец дать выход накопившемуся стрессу.

Он не хотел больше жить. Дышать. Ощущать. Чувствовать. Это больше не для него. Для него – это покой и укромный уголок где-нибудь на небесах, где он по крайней мере будет пребывать в состоянии вечного спокойствия. Но он не умирал. Его не хватил сердечный приступ на фоне истерики, его дом не взорвался от утечки газа, в землю не врезалась огромная комета. Жаль. Очень жаль. Это означало, что ему самому придется размышлять, как провернуть это дело более эффективно.

Боже, о чем он думает?..

– Я… – задохнулся он в собственных слезах. – Я нормальный, нормальный. Нормальный, – он повторял это как мантру, веря, что она поможет ему обмануть самого себя. – Нормальный. Нормальный…

И эта агрессия, которую он выплеснул на родителей, была чужда ему. Он не жалел обо всех словах, высказанных им, но жалел, что не сделал это спокойно и аргументировано в более благоприятных условиях, которые бы сгладили острые углы далеко не завидных характеристик, которыми он едва ли не плевался в коридоре, как ядом.

– Дима, открой дверь.

Это был совершенно чужой, неизвестный ему голос. Дима на мгновение насторожился, но потом понял, что ему все равно.

– Дима, твои родители беспокоятся за тебя. Открой дверь, и мы просто поговорим.

Дима словно устал принимать решения самому, поэтому он, как послушная марионетка, открыл дверь и сел к стене в другой конец комнаты, прижав колени к груди.