Текст книги "Соловецкие бойцы"

– Ну, молись Богу, православные, – сказал Василий. – Вроде мои поморы не ждут непогоды. Глядишь, и добежим до Соловков без приключений.

Стоять на палубе Савелий боялся – гладкая, коли волна по ней пройдет – так и смоет тебя, грешного, опомниться не успеешь – а ты уж на том свете. Он осторожно полез по стоячей лестнице в трюм.

Там, в трюме, уже сидел Ушаков. Свет из дырки ложился квадратным пятном на грязный пол, и в этом пятне Савелий с удивлением увидел игральные карты.

– Пока злыдень не видит, – сказал Ушаков. – Перекинемся, что ли, скуки ради? Потом ведь – сидеть тут в потемках.

– Нехорошо, поди, – сказал Савелий.

– А что плохого? Мы же еще не трудники, мы только собрались в обители потрудиться, нам можно.

Савелий ухмыльнулся. Перекинуться в картишки – это был бунт против властного Василия. О бунте же он давно помышлял, только видел другую возможность – напоследок так набубениться, чтобы до поросячьего визга.

Поскольку Василий с удовольствием проводил время с поморами, Ушаков и Морозов играли в дурака. На кон поставили половину полагавшегося путешественникам обеда, поскольку денег игроки не имели – Ушаков побожился, что все отдал Василию, Савелий повторил божбу. Савелий продулся раз, другой, понял, что остался без обеда, пожелал отыграться, вернул половину, потом опять проиграл, опять выиграл, опять проиграл. Словом, в душе у него вскипели страсти, и он уж был готов поставить на кон свой медный нательный крест.

– Ладно, бог с тобой, не сидеть же тебе голодному, – сказал Ушаков. – Давай играть будем не на кашу с постным маслом, а на уроки.

– Это как же?

– И очень просто. Я, понимаешь, только с виду здоровенный, а так-то слабосильный. Нам там будут каждому задавать дневной урок. Так ты по моей просьбе за меня потрудишься. Тебе-то что, ты человек простой, а я нежного сложения, отродясь ни лопату, ни вилы в руки не брал.

Савелий чуть было не брякнул, что впервые видит нежное сложение весом в шесть пудов, да промолчал.

Игра продолжалась, хотя в трюме уже стало довольно мрачно, пока не началась качка.

Савелий и Ушаков до сих пор не знали, что это за радость. Сперва поехали по полу карты, потом мешки, на которых игроки сидели, обоих стало мотать. Коч принялся рыскать – это было общей бедой суденышек такого вида, с выработанным за века соотношением ширины и длины.

– Я сейчас сдохну, – пожаловался Морозов.

– Вместе сдохнем. Кой черт занес меня на этот коч? – сердито спросил Ушаков. – Дурак я. Бежать нужно быть! А я, вишь, неповоротлив, бегаю, как слон, вот они меня и изловили.

– Как же бежать, когда ты слово дал пойти в трудники? – удивился Савелий.

– Не давал я никакого слова! А все Васька, сволочь! Удавить его мало!

В трюм, будто чуял, что его поминают, спустился Василий.

– Помираете, болезные? А ну, живо наверх! Заблюете весь трюм – сами отмывать будете. Ну, живо, живо!

Он чуть ли не пинками выгнал трудников на палубу. Там от холодного ветра и водяных брызг им как будто полегчало.

– Экий туман, – сказал Василий. – В такой туманище мои поморы лоцию прячут, а Николе-угоднику молятся, чтобы море-батюшко был к ним подобрее. Ступайте потихоньку на нос, там вас покормят.

Сам Василий чувствовал себя на палубе прекрасно и уже разжился у знакомцев оленьей малицей по колено, в которой почти не ощущал ветра.

– Покормят?! – возмутился Ушаков. – Да моя утроба сейчас ничего не примет!

– Ну, будешь потом есть холодную кашу.

Так оно и вышло. Качка поутихла, кашевар выскреб из котелка все, что осталось, сдобрил топленым маслом и отдал трудникам, прибавив по два рыбных пирога. С такой добычей они и вернулись в трюм.

Играть было невозможно. Сколько-то времени они молчали. Савелий не решался заговорить первым. Наконец Ушаков соскучился – и только от скуки стал расспрашивать Савелия о его житье-бытье.

Тому поневоле пришлось признаться, что смолоду, умея хорошо считать в уме, служил приказчиком, первый хозяин женил его на дочке своего служащего, и вот как раз семейная жизнь Савелию не пошла на пользу. Когда жена то беременна, то скидывает, то рожает, то кормит, то дети мрут, поневоле побежишь из дому туда, где наливают. Так что во всем была виновата дура-жена – и в том, что Савелия пять раз выгоняли с приказчичьей должности, – тоже она.

– Экий ты несуразный и пустой человечишка, – сказал Ушаков. – Только и радости, что дочку хорошо замуж выдал. А внуки о тебе и не вспомнят.

Морозов был сильно недоволен – но сам же позволил Ушакову говорить такие неприятные слова, а не позволить – не мог. Тому доставляло удовольствие унижать слабого собеседника, и Савелий в такой скверной беседе ощущал себя слабым, что противопоставить гадким словам – не знал. И вдруг сообразил.

– Отчего же несуразный? У меня, слава богу, сын есть! Грамоте обучен, служил в торцовских лавках, у самого Африкана Гавриловича на виду! Сам Африкан Гаврилыч хвалил его за услужливость!

И точно, было такое – Торцов, человек по натуре не злой, хотя и взбалмошный, однажды при всех сказал Савелию, что он ноготка Митькиного не стоит, что Митька, коли будет смирен и услужлив, далеко пойдет.

– То-то твой Митька от Торцова сбежал и с тобой на Соловки отправился! – поддел Ушаков.

Савелий уже забыл, что сын прибежал на барку за гривенником и отправился в плаванье случайно.

– А кто, как не мой Митрий, со мной на Соловки поплывет? Беспокоился обо мне, исцелить меня от порока желал! – И неожиданно для себя Савелий завершил: – Дай ему Бог здоровья!

Ушаков промолчал, и тут Морозов, набравшись смелости, пошел в атаку.

– А у тебя детки есть, Сидор Лукич? Парнишки или девочки? В каких годах?

– Пошел ты к монаху на хрен!

Так злобно и неожиданно завершил разговор Ушаков. После чего оба плыли молча. Лишь несколько часов спустя Ушаков сказал:

– Ты мне двадцать два урока дневных проиграл. Попробуй только не отдать – с грязью смешаю.

О том, какова работа на соляных варницах, Ушакову и Морозову рассказали иноки на Соловецком подворье. Восторга у них это описание не вызвало.

Трудники, которых вел в обитель Василий Игнатьевич, как раз хорошо успевали к началу солеваренной поры. Зима была для этого ремесла самым удобным временем, потому что соль-поморка, как сказали иноки, вымораживалась.

Савелию, видимо, предстояло снимать в ямах с морской водой образовавшийся на поверхности пресный лед; колоть и снимать не один раз, пока в яме не образуется крепчайший рассол, в котором можно солить рыбу. Тогда этот рассол вычерпать ведрами, часть действительно залить в бочки, где он будет дожидаться рыбы, а часть нести к цренам – огромным сковородкам, под которыми день и ночь горит огонь.

Для этого в ямах устраивали печи, над печами – домики, и в этих домиках помещались железные црены. Вода в них кипела постоянно, и не так давно по всему побережью Онежской губы зимой поднимались к небу струи дыма от варниц и пара. Когда на црене собиралось достаточно соли, рассол более не добавляли, соль сушили и ссыпали в мешки или кули. Цвет у нее получался сероватый, на вкус – горчила.

Но были на варницах и другие послушания – кто-то же должен поддерживать огонь в печах и подносить дрова. Летом же следовало чинить печи. У поморов они были самые простые, но монастырские – из обожженного кирпича, который нарочно изготавливали и привозили с Соловков.

Словом, труд, о котором Василий Игнатьевич толковал как о душеспасительном, на деле оказывался довольно неприятным.

Иноки рассказали также, что теперь монастырских варниц стало гораздо меньше, и употребили неожиданное в их устах слово «конкуренция». Морозов даже сперва не понял, Ушаков ему потом объяснил. Оказалось, что на южных российских озерах тоже можно добывать соль. Но не так мучительно – там были залежи, бери лопату да и копай. А на озере Баскунчак, страшно даже вообразить, роют шахты для добычи соли. И соль там кристально чистая, похожая на дробленый лед. Конечно, такую купцы берут охотнее, чем серую.

Не то чтобы иноки были очень огорчены тем, что беломорская поморка не пользуется более особым спросом, – обитель имела и другие способы заработать деньги. А им хотелось, чтобы влияние монастыря распространялось на все окрестности и на всех поморов.

Савелий понимал, что труд будет до седьмого пота, понимал также, что Ушаков заставит его работать заместо себя, и на душе делалось все сквернее. Он не мог взять в толк, как вышло, что Сидор Лукич втравил его в столь опасную игру. В Вологде-то играли, ставя на кон грошик, ну, копеечку.

А тут еще качка… И в брюхе муторно…

– Савелий Григорьевич, прости меня, Христа ради, – вдруг сказал Ушаков. – Не сдержался. Глупостей наговорил. Прости! Дурь на меня напала!

– Бог простит, – отвечал удивленный Морозов.

– Ты не бойся, нам с тобой главное – попасть на варницы. Туда будем проситься! Только туда! А там уж…

Ушаков замолчал. Он услышал, как в темноте, довольно ловко, в трюм спускается Василий Игнатьевич.

– Ну что, братцы, совсем заскучали? – спросил Василий. – А вот мы сейчас помолимся дружненько. Акафист Николе-угоднику пропоем. В море-батюшке Никола – первый помощник. Так поморы говорят, а они лучше знают.

Глава 4

В трюме коча, где поместились Славников, Гриша, Митя и Федька, образовалось нечто вроде светской гостиной: беседа велась об изящной словесности.

Гриша сперва держался от Митьки подальше – помнил, как возле гимназии раскричался при парнишке, прямо нервическая дама какая-то, а не мужчина. Ему и впрямь было стыдно. Однако Митя то ли забыл про ту встречу, то ли не придал ей никакого значения. И Гриша понемногу стал с ним сближаться.

Он ведь пошел в преподаватели не потому, что после университета более податься было некуда. Грише нравилось учить, нравилось объяснять, он радовался, видя в глазах понимание. Но хитрые гимназисты живо сообразили, что этот чудак кричать на них и жаловаться начальству просто не способен. Оттого порядка на Гришиных уроках было очень мало.

Гриша понял, что Митя проявляет интерес к чтению. Мальчик же, узнав от Родионова, что он преподает русскую словесность, задавал ему вопросы о книгах, получал ответы о Пушкине и о баснях Крылова, но настоящего разговора пока не получалось. И вот двое суток совместного плаванья дали им такую возможность.

Настоящая качка еще не началась, и Славников сравнил их путешествие с пребыванием Ионы во чреве китовом, разве что трюм был гораздо просторнее. Гриша шутку оценил, Митя тоже кое-что слышал о ките, проглотившем и извергнувшем пророка Иону, а вот Федька по части библейских пророков был девственно чист – он и слов-то таких не знал. Гриша и Славников даже заспорили – приступать ли к Федькиному теологическому образованию прямо сейчас, благо время есть, или сдать его на Соловках инокам – те уже наловчились толковать о Библии с малограмотным народом. Решили – пусть в дебри этого невежества иноки погружаются.

Гриша побаивался, что попросту не сумеет ответить на вопросы шустрого Федьки. А Славников совершенно не хотел рассуждать о божественном – у него накопилось в душе немало противоречий по этой части, и он хотел сперва разобраться в обители с самим собой.

Федька же, довольный, что богословские разговоры откладываются, сообщил, что Митя обещал ему пересказать своими словами прочитанные книжки о рыцарях. Это всех устроило.

– Я про Петра Златые Ключи расскажу, как он на коне верхом бился копьями, хотите? – спросил Митя.

– Мы слушаем внимательно, – отозвался Славников. Он лежал на полу трюма, подстелив рогожу, заснуть все равно бы не мог, да и не желал – хоть и не так часто, как прежде, а беспокоили его страшные кровавые сны.

– Во французском королевстве жил князь Вольфанг, и у него была жена Петронилла, сестра французской королевы, – начал Митя. – И у них был сын Петр, который любил всякие рыцарские дела – верхом гонялся, копьем дрался.

– Сидя верхом? – уточнил Федька.

– Наверно. Они все тогда ездили верхом, а не в экипажах, и свою храбрость показывали. Как вот гусары или уланы.

– И девки – верхом?

– А ты что, не видел, как госпожа Арефьева разъезжает? Я – видел. Ноги – на одну сторону, смотреть страшно – ну как свалится? И этот Петр был самым лучшим рыцарем во всей Франции. И вот туда приехал Рыгардус…

– Кто?

– А бог его знает. Написано – Рыгардус, имя такое. Он был из неаполитанского королевства. И он сказал Петру, что не надо сидеть дома, а надо ехать по свету и добывать себе славу. Петр его спросил, куда бы лучше поехать за славой. А Рыгардус говорит: да к неаполитанскому королю, он рыцарских людей любит и на них деньги тратит. И еще у него есть дочь, прекрасная королевна Магилена…

– Женихов, что ли, заманивает? – догадался Федька.

Славников невольно улыбнулся – а улыбаться он, как ему казалось, давно разучился. И посмотрел на Федьку с интересом – ему понравилось, как кудлатый непоседа задает вопросы и делает выводы.

– Да нет, он любил смотреть, как рыцари дерутся. И вот Петр пошел к своим родителям просить, чтобы они его отпустили. Они сперва не хотели, потом согласились, и матушка дала ему три дорогих перстня – материнское благословение.

– А батька?

– Не знаю, там не было написано. Ну, лошадь, наверно, дал, чемодан, шубу, все, как полагается. В общем, приехал Петр в неаполитанское королевство…

– А оно на самом деле есть?

Митя замялся. На Соловецком подворье они с Федькой отыскали в старых книгах географический атлас, но больше интересовались Африкой.

– Есть такой город Неаполь, он в Италии, – подсказал Гриша. – Может, там когда-то было королевство.

– И Петр остановился в доме у одного доброго человека. Тот ему все рассказал про королевский двор, и что приехал туда рыцарь по имени Крапяня…

Гриша невольно фыркнул.

– И тот Крапяня все рыцарские науки превзошел. И король велел выкликать рыцарей – кто бы померился силой с Крапяней. А делал он это ради дочери, прекрасной королевны Магилены…

– Так я ж говорил – женихов ищет! – воскликнул Федька. – У нас на дворе сваха живет, Тимофеевна, она с моей злыдней чаи распивает, я такого наслушался про женихов с невестами – жуть! Чтоб я когда женился? Да лучше сдохнуть! Магилена, видать, та еще образина, коли для нее батька заманивает женихов!

Славников хмыкнул, Гриша и Митя смутились.

– Ты продолжай, продолжай, – сказал Мите Славников. – Все это очень любопытно.

– А пусть он не встревает! И вот Петр стал собираться, пошел к кузнецу, и тот приделал ему к шлему два золотых ключа.

– Зачем? – спросил неугомонный Федька. – Что ими отпирать?

– А я почем знаю! – выпалил Митя, Славников же пригрозил выставить Федьку на палубу – пусть его горячность ветром сдует и сыростью охладит.

– Федя, ты хоть знаешь, кто такой апостол Петр? – спросил Гриша. – Тебе про него не рассказывали?

– А кто бы рассказал? Для бати что апостол, что татарин Махмедка с торга, – хмуро ответил Федька. – Может, в обители скажут.

– Не собрались ли вы пересказывать мальчику Евангелие? – спросил Славников. – Право, не стоит, и мы же условились – не наша это задача.

– Нет, я попроще объясню. Апостол Петр стережет ворота рая, у него в руке – золотые ключи от этих ворот. А того рыцаря тоже зовут Петр – в честь апостола. Потому он и велел приделать к шлему ключи. И вот он стал рыцарь Петр Златые Ключи. Теперь понятно?

Федька кивнул.

– И вот он поехал туда, где должны были биться рыцари… – тут Митин голос даже изменился малость, парнишка заговорил быстро и азартно: – И он надел шлем, взял копье, и поехал, и поехал, и стал это копье всюду метать! И против него выехал один дворянин неаполитанского короля, и Петр так его копьем ударил, что чуть совсем насквозь не пробил, и с коня сбросил, и его еле подхватить успели.

– Рыцарский турнир во всей красе, – сказал Гриша Славникову. – Я картинки видел… Вы читали «Ревельский турнир» Бестужева-Марлинского? Почитайте. Очень живо написано.

– Почитаю, – буркнул Славников. Чтением он не очень увлекался, хотя томик стихов мог одолеть, а многое из творений Дениса Давыдова знал наизусть, да и как не знать – в его полку нашлись умельцы и положили слова на кое-какую музыку, чтобы хором петь в застолье.

– А там был еще один рыцарь, и он начал со всеми сражаться, и против него выехал королевский дворянин, и они съехались, и конь того рыцаря напоролся на копье, и он упал, и дворянин его повалил, и он стал хвастаться, а все видели, что его конь на копье напоролся, и Крапяня тоже видел, и он ему сказал, что не будет с ним драться, и он потом решил отомстить за того человека!.. – на дальнейшие рыцарские подвиги у Мити просто не хватило голоса.

– Кто упал, чей конь, кто собрался отомстить? – перебил мальчика Славников.

– Да Петр же собрался отомстить! И он на того дворянина напал, и они сшиблись, так крепко ударились, что конь упал!

– Митя, мы уже поняли, что Петр всех одолел, дальше что было? – спросил терпеливый Гриша.

– Дальше не так занятно… – Митя вздохнул. – Дальше – про прекрасную королевну Магилену…

Таким образом, то и дело перебиваемый Федькой, Митя рассказал, что прекрасная Магилена захотела замуж за Петра, все ее рассуждения по этому поводу опустив, поскольку забыл их окончательно и бесповоротно. И что подослала к нему няньку Потенцияну – узнать про его настоящее имя, и что Петр свое имя не назвал, а послал королевне перстень – материнское благословение. Федька, понятное дело, вспомнил, что всякий путешественник, прибыв в город, отдает паспорт со своим настоящим именем дворнику, чтобы тот снес его в полицейский участок, и задал разумный вопрос: видел ли кто паспорт Петра Златые Ключи?

Разговор ушел в сторону – Славников и Гриша пытались понять, как же люди в давнее время жили беспаспортно и чем могли доказать, что не врут о своем имени и фамилии. Таким образом они развлекались в трюме и до обеда, и после обеда.

А потом началась настоящая качка. И стало не до Петра Златые Ключи, который без всякого документа шатается по Неаполю, ведет неинтересные для Федьки с Митей галантные переговоры с Магиленой и наконец вновь берется за рыцарские дела и схватывается на турнире с французским рыцарем Андреем, а потом собирается похищать королевну.

Кочи, выйдя из двинского устья, неторопливо шли на северо-запад. Чтобы дойти до Соловков, им следовало обогнуть Онежский полуостров. Сквозь туман мудрено было разглядеть поморские прибрежные села, но опытные кормчие уже каким-то нюхом чуяли, где стоят опознавательные знаки – большие деревянные кресты, в которые часто бывали врезаны образа. Отдых предполагался в гавани Сюзьмы – богатого поморского села, которое в летнюю пору принимало немало архангелогородцев и даже жителей Санкт-Петербурга – там были знаменитые целительные морские купания.

Митя и Федька хорошо перенесли качку и даже смогли задремать. Когда с палубы им крикнули, что пора выходить, они даже не сразу поняли, чего от них хотят.

Там, снаружи, уже стояла ночь, не понять было, где кончается вода и начинается берег, но светились окна в нескольких домах, и местный житель, помор Никола, поспешил к своим – чтобы приготовить помещение для ночлега трудников.

Митя и Федька еле добрели до нужного дома и повалились на мешки-сенники. Даже от еды отказались – а им предлагали шанежки, к шанежкам – латку топленого маслица, чтобы макать.

Зато они проснулись раньше всех и сбежали из дома – посмотреть, куда попали.

– Эк нас далеко занесло, – сказал Федька. – Ну, что куксишься? Сидел бы ты у своего купца в лавке и кормили бы тебя подзатыльниками. А тут – вольная волюшка! Мы же, как тот Петр с ключами, поехали невесть куда – чем плохо?

– Он за славой поехал…

– Митька, глянь!

Уже достаточно рассвело, чтобы видеть и поморские дома – их тесовые стены от возраста стали не просто серыми, а почти серебряными, и одноглавую церковку, и другие дома – похожие на городские. На берегу стояли в ряд вытащенные из воды рыбачьи баркасы, а подальше, где в море впадала речка, колыхался привязанный к колу веревкой плот. Федькино внимание привлек водовоз – он заехал на телеге с большой бочкой на мелководье, остановил лошадь и стал черпаком брать воду и заполнять бочку.

– Тут они что – морскую воду пьют? – удивился Федька. – Вот ведь куда мы забрались…

Из дома, где ночевали чуть ли не вповалку, вышел Василий – по нужде. Потом он заметил парнишек и подозвал их.

– Этой водой здесь лечатся, – объяснил Василий. – Летом, когда не слишком холодная, купаются. А теперь – везут в лечебницу, там греют и делают для хворых ванны – от ломоты в костях. Пить ее невозможно – больно крепок рассол, но иные пьют по три-четыре глотка – утробу лечат, от чего – не скажу, потому что сам не знаю. Вон, видите, дачи стоят? Это архангельские понастроили, чтобы летом тут жить. Нужду справили? Пошли в дом, голубчики мои, – поедим и в дорогу.

Митя пошел сразу, Федька задержался. Он молча смотрел в спину Василию и сопел.

Как-то так вышло, что матери Федька почти не помнил – умерла, когда ему было года три, не больше. Отец привел в дом «злыдню», которая сразу принялась рожать своих, до маленького Федьки ей дела не было. Вся ее забота была – чуть что, хватать за ухо или обжигать прутом по заднице. Сперва парнишка терпел, потом стал огрызаться и убегать; наконец, начал пакостить злыдне, а заодно и отцу. Его отдавали в учение – он убегал. Что такое новая рубаха, отродясь не знал, соседи из жалости отдавали ему обноски. И получилось, что впервые он услышал добрые слова от трудников, отцовскую заботу же получил от Василия – тот, не попрекая копейкой, купил ему ветхую, но теплую одежонку, чтобы довезти до Соловков, там же – обещал, что дадут другую.

В похожем положении был и Митя. Только Митя утешался книжками, а безграмотный Федька – шкодами и проказами. Наличие отца ни для того, ни для другого почти ничего не значило; норовистый Федька не мог простить отцу «злыдни», а кроткий Митя не мог устоять, когда пьяненький Савелий Григорьевич клянчил гривенничка и божился, что его завтра возьмут приказчиком в москательную лавку.

Для Федьки внезапный побег из Вологды был настоящим праздником. Что бы ни пришлось делать в обители – все лучше, чем без толку болтаться по Вологде. Митя же сперва испугался, потом подумал: чего бояться, рядом же тятя, вот перестанет пить – может, все наладится? Но переставший пить Савелий Морозов был мрачен, хмур и в обществе сына не нуждался. Он понимал, что все ждут от него проявления отцовских чувств, и оттого чувств становилось все меньше и меньше.

Как Васька нашел себе «почти-отца» в уверенном и сильном Василии, так Митя обрел двух «почти-отцов» в Славникове и начитанном Грише. Гриша сперва поглядывал на него косо, потом как-то подобрел. Славников же близко к себе не подпускал, но Митя чувствовал: этот в обиду не даст.

Василий пошел по селу – он уже знал, в каких домах можно купить «морское масло». Трудники, ожидая его возвращения, прогуливались по берегу, причем женщины, невзирая на запрет Василия, вместе с мужчинами. Они наблюдали, как на плот поднимаются молоденькие девушки-поморки, одетые тепло, но с закатанными выше локтя рукавами. Одна шестом оттолкнулась – плот переместился сажени на полторы. Другие девушки, встав на колени, опустили какие-то загадочные для трудников орудия в щель, проделанную в плоту, шарили по дну, что-то добывали, кидали в корзинки.

– Кого ж они там ловят? – спросила Лукерья и с надеждой посмотрела на Родионова; ей казалось, что в отсутствие Василия этот мужчина отвечает за все непонятные вещи. Родионов только развел руками.

Добыча, судя по всему, была невелика, и девушки вернулись на берег.

Потом пришел Василий, за ним старая поморка несла в корзинке горшки, обвязанные тряпочками.

– Вот, порадую братию. Там, на Соловках, и в самой обители, и в скитах, много стареньких, у них от вечной сырости косточки ломит. А морское масло – целебное, – объяснил он.

– От морских коров, что ли? – спросил Родионов.

– Да нет, его с поверхности воды собирают. В тихую погоду что-то этакое то ли со дна всплывает, то ли приплывает, такое вроде студня, округлое, и бахрома свисает. Жжется не хуже крапивы. И вот то, чем жжется, и есть морское масло. Очень хорошо для растираний.

– Дяденька Василий, а что там девки на плоту делали? – спросил Федька.

– Вот на этом? А они, ты не поверишь, жемчуг ловили. Так-то за ним знатоки в верховья рек ходят, здешние поднимаются в верховья речки Сюзьмы, но немного раковин отрывается, и их выносит сюда. Я думаю, плот тоже оттуда принесло. Тут его вязать незачем. Речной жемчуг, Федя. Он раньше был в цене, девки им свои повязки и всякие кокошники расшивали. Теперь его гораздо меньше стало. Почему – не знаю.

Федька явно не поверил – не могло же на свете быть такого, чего бы не знал Василий.

Две поморки покормили гостей и напоили чаем. После чего плаванье продолжилось. Один из кочей остался в Сюзьме, остальные шли на север.

Пока море было относительно спокойным, Федька и Митя стояли на палубе, наблюдали за слаженными действиями поморов, высматривали на берегу приметные кресты. Потом море взволновалось, их загнали в трюм. И там, в трюме, они просидели остаток дня и всю ночь, выбираясь только для кормежки и известных нужд, справлять которые на судне их выучили поморы и дали также тряпицы – вытирать подмытые холодной волной задницы.

Поскольку для этих нужд следовало отправляться на нос коча, чтобы не загадить борта, Федька первым заметил вдали точку, и эта точка принялась расти.

– Соловки, Соловки! – закричал он. Поморы расхохотались и объяснили ему, что это пока лишь Жижгин остров, Соловки малость подальше, но тоже скоро появятся. После чего Федьку и Митю уже было не прогнать с палубы.

Обойдя остров с севера, кочи повернули на запад. И вскоре стала видна восточная оконечность Анзерского острова – Колгуев мыс. Федька и Митя решили, что путь окончен, но Родионов их огорчил – на Анзерском всего лишь скиты, а прибыть следует на Большой Соловецкий остров, и для того, чтобы причалить в нужном месте, подойти к самой обители, обогнуть его и зайти с восточного берега – там, на Соловецкой губе, были устроены причалы, и до монастырских Святых ворот – рукой подать.

Теперь плыть стало интересно.

За высокими берегами Анзерского острова скиты не были видны, а только главы церквей. Лишь одна гора возвышалась посреди острова, оказалось, называется Голгофой. Федька такого слова не знал, ему наскоро объяснили – в память о той злополучной горе, на которой распяли Христа. Митя, более образованный, крестился на главы церквей. И Славников с Гришей, в прежней жизни почти забывшие этот обычай, глядя на парнишку, также крестились.

Федька творил крестное знамение, даже немного смущаясь, было в этом движении нечто – не то чтобы непривычное, а из иного мира, не того, где он без дела болтался по Вологде, дрался и мирился с соседскими мальчишками, таскал на торгу у баб-торговок то морковку, то яблоко, строил козни злыдне и грелся в подвале у сапожника Харитона Данилыча.

– А вот и Троицка губа, – сказал старый помор Гаврила Иванович, показывавший парнишкам местность. – Цетыре версты длиной, вдается в остров, и в глубине – Анзерский скит. А иные скиты – на южном берегу.

А дальше уже была северная оконечность Большого Соловецкого острова.

Кочи обогнули ее и направились к югу.

Чем ближе была монастырская гавань – тем тревожнее делалось на душе у Славникова и у Гриши. Оба были не то чтобы далеки от веры – а скорее создали свою веру, которая почти не имела общего с посещением богослужений. Конечно, Славников дважды в год говел и причащался – как все в том полку, где он служил, и офицеры даже составили таблицу: кому когда, чтобы не все разом и служба бы от того не страдала. А среди молодых учителей гимназии вошло в моду умеренное, чтобы не прогневать начальство, вольнодумие, обсуждались итальянские новости, многие в душе поддерживали отважного Джузеппе Гарибальди и жалели, что вовремя с чужими документами не уехали бороться за свободу Италии. Когда читаешь статьи сочинителя Герцена в «Отечественных записках» и боишься, что сослуживцы на тебя донесут, мысли о вере рождаются примерно такие: Господи, помяни царя Давида и всю кротость его, отведи от меня гнев инспектора! Гриша же и о побеге в Европу не помышлял, его голова и сердце были в последнее время заняты только рыжей Лизанькой.

И вот им стало ясно, что придется наконец впустить в свою жизнь религию – и как-то с ней мирно сосуществовать все время своего трудничества.

Наконец они увидели издали ту обитель, где предстояло потрудиться во славу Божию.

Залив, где была гавань, был загражден с моря небольшими островками, имевшими странные названия – Бабья луда и Песья луда, а также – Игуменский островок, для прохода больших судов имелись узкие ворота – по обе стороны этого прохода стояли на каменных насыпях большие деревянные кресты.

Зрелище перед трудниками открылось величественное. Стены и приземистые островерхие башни монастыря, бывшего одновременно и крепостью, – из неотесанных серых камней, так плотно пригнанных друг к другу, что и иголку не просунуть. Кирпичные парапеты были выбелены, а за ними виднелись во множестве колокольни и церковные главы, выкрашенные в разные цвета.

Кочи, войдя в ворота, подошли к причалам. Там стояло несколько монастырских карбасов и лодок, а еще небольшой монастырский пароход, нарочно купленный, чтобы возить паломников из Архангельска и обратно.

Из Святых ворот обители вышли трудники с тачками, посланные, чтобы принять грузы. Василий распоряжался на причалах, как у себя дома, и особо заботился о корзинах с винными бутылками. Кагор, укутанный в плотно напиханное сено, перенес плаванье без потерь.

Навстречу прибывшим шагал, опираясь на посох, седовласый инок, улыбавшийся так, будто обрел потерянных братьев. Инока сопровождал молодой послушник – видимо, его келейник, приставленный к нему для помощи и услуг. Оба были в подрясниках и накинутых на плечи тулупчиках – хотя солнышко светило и малость пригревало, погода уже требовала теплой одежды.

Василий Игнатьевич даже не заметил, как к нему подошел этот старец, и обернулся, когда тот похлопал его по плечу.

– Ну, здравствуй, мил-человек! – инок распахнул объятия Василию. – Рад тебе, истинно рад! Как добрались?

– Честный отче, отец Маркел! – радостно воскликнул Василий. – Господь милостив, добрались отлично. Вот – кагор, как просили, на подворье нарочно его за хорошую цену взяли. Не знаю, надолго ли хватит. Морского маслица привез – все, что в Сюзьме нашел, забрал. И вот – я новых трудников привел. Принимай, отче.

Он указал на своих трудников, которые стояли поблизости от причала.

– Спаси Господи! – ответил старый инок. – Да что ж тут, на ветру, торчать? Пойдемте, миленькие, в обитель! Гаврила Иваныч, мил-человек, и ты своих веди. В трапезной поедите, отдохнете, да и согреетесь, печи у нас уже давно топят, одежонку просушите.