Текст книги "Соловецкие бойцы"

Глава 5

Отец Маркел был, конечно, молитвенником, но молитвенником необычным. Правило вычитывал, службы отстаивал, исправно постился, имел духовника, старца на два года себя старше, к которому шел на исповедь, и раза два в месяц непременно причащался. Словом, вел обычную для монаха праведную жизнь.

Но было у него одно увлечение. Называлось оно – люди.

Увлечения в обители были у многих. Кто-то из рыбьего зуба на досуге красивые крестики для паломников резал, кто-то для своего удовольствия выписки из старинных книг делал, были и такие, что держали в кельях певчих птах. А вот отец Маркел приглядывался к людям и очень любил разгадывать их характеры и тайные побуждения. Это даже привело к некоторой гордыне – да, он гордился тем, что, обменявшись с будущим трудником парой слов, точно определял, к какому делу его приставить. В гордыне было отчасти повинно священноначалие – отца Маркела часто за это хвалили.

Обычно трудники были простыми людьми и шли в Соловецкую обитель по обету. Обеты у них также были просты: в благодарность Господу за исцеление, в благодарность за спасение от опасного поветрия, миновавшего семью. Случались люди подозрительные – о том, что такой человек натворил, знает только иеромонах, принимавший исповедь, а он никому не скажет. Приходили и сущие безумцы, которых в конце концов приходилось вязать и содержать под замком, пока не появлялась возможность отправить в Архангельск или в Онегу. Всякое случалось…

Любопытство отца Маркела проявилось и впервые принесло плоды лет пятнадцать назад, когда два мазурика, притворявшиеся праведниками, на ночь остались в Никольском храме, затаившись в темном углу, и попытались снять с образов дорогие оклады. Храм тогда был совсем новый, жертвовали на него изобильно, опять же, кого и почитать на Белом море, как не Николу-угодника. Отец Маркел еще не имел послушания встречать трудников и устраивать их в обители, но эти двое привлекли его внимание, чем – он сам потом долго не мог понять. Когда утром в храме были обнаружены следы от орудий на образах, отец Маркел ничтоже сумняшеся сказал, кто бы мог на такое отважиться. Ему поверили, в вещах у мазуриков нашли долото, клещи и всякое хитрое воровское снаряжение.

Вот так он и обрел свое послушание. Оно вполне соответствовало возрасту и телесной слабости – отец Маркел имел тогда шестьдесят два года от роду, накопил мелких, но неприятных хвороб и более трудные послушания исполнять уже не мог. Порой оно бывало очень хлопотным, потому что у будущего трудника имелось свое представление о работе во славу Божию, даже до крика доходило. Но отец Маркел, с виду кроткий, ласковый и даже наивный, умел при нужде настоять на своем. Случалось и такое – вдруг ему поверив, не на исповедь, а ему несли свои грехи; почти без признаков покаяния, просто из желания выговориться и быть услышанным. Отец Маркел любил такие занимательные разговоры. Бывали они обычно по воскресеньям. Воскресный день посвящен отдыху от трудов, и трудники, оставшиеся в обители, после утренней службы часто не знали, куда себя девать. Отец Маркел же до наступления холодов любил прогуливаться либо над Соловецкой губой, либо над Святым озером, далеко от обители не уходя, и были там у него любимые валуны, чтобы сидеть и смотреть на воду. Там его и находили охотники рассказать всю свою жизнь от мига рождения.

Видимо, отчасти в этом была повинна его улыбка.

Отец Маркел улыбался постоянно. Началось это много лет назад, когда он пришел в обитель послушником. До того жизнь была нелегкой, в семье он рос нелюбимым сыном, вырос – даже пытался жениться, но невеста предпочла другого. Помыкавшись по свету, послужив конторщиком, писарем и даже суфлером в театре, он решил, что хватит самому решать свою судьбу, и препоручил это Господу. Пока плыл на Соловки – был мрачен, поскольку не понимал, верный ли путь избрал. А как вошел в Святые ворота – так и понял, что тут он на своем месте. И улыбнулся. И более радостная улыбка с его уст почти не сходила.

Василий Игнатьевич сделал отцу Маркелу истинно царский подарок, приведя в обитель такую разношерстную компанию.

Тут было к кому приглядываться и строить домыслы!

В Славникове инок, как и архимандрит, сразу опознал офицера и даже предположил, что Славников служил в гусарах: росту новый трудник был среднего, осанку и выправку имел военную, норов в нем чувствовался незаурядный, походка тоже выдавала наездника. Что бы мог натворить такой молодец? Первое, что приходило на ум, – поединок…

Гриша Чарский сам по себе загадки не представлял – дитя, выросшее среди книжек; непременно батюшка был из небогатых чиновников и всем пожертвовал, чтобы отправить сына в университет. Но решение пойти в трудники для такого человека было странным. Отец Маркел видел – гимназический учитель просто не способен совершить такие грехи, чтобы каяться с лопатой в руках. Он надеялся, что рано или поздно Гриша сам ему поведает о своем решении.

Что касается Морозова – отец Маркел всяких пьющих людей повидал, иные так и оставались пьянчужками. Но решительно все приходили в Соловецкую обитель с надеждой в глазах – искренней надеждой на исцеление. Савелий же явно чего-то боялся. Отец Маркел знал эту позу – голова невольно втягивается в плечи, взгляд шарит по сторонам, словно бы в поисках врага.

Возможно, он побаивался Сидора Ушакова. Этот высокий, дородный, плешивый мужчина отцу Маркелу сразу не понравился. Когда приходишь в обитель – хотя бы вид благоговейного отношения к ней показывай, хотя бы помолчи. А Ушаков пытался шутить, и его шутки были иноку неприятны. Был миг, когда отец Маркел раскаялся было в том, что нехорошо думал об Ушакове. Это случилось, когда Сидор попросился на варницы. Но он непременно желал взять с собой Морозова, Морозов же ехать на варницы явно не хотел – однако безмолвно согласился. Хорошо, что архимандрит сказал свое веское слово. И слово это пришлось Савелию Морозову по душе.

Было еще одно лицо, присутствие которого смущало инока, – Митя Морозов. Парнишка его лет в незнакомом месте должен жаться к родному бате, ища в нем опору. Но Савелий не пытался хотя бы приобнять сына за плечики, сын же глядел на него, словно ожидая ответного взгляда, но так и не дождался. Ушаков, Морозов и Митя – эти трое были связаны между собой, и отец Маркел решил – сей узелок он распутает. Скорее всего, правду скажет Митя. А мальчик, определенный под начало к отцу Софронию, всегда будет под рукой, плыть за ним куда-то на Заяцкие острова не придется, вот разговор сам собой и образуется.

Пока что Митя поступил под начало к опытному пономарю. Сперва он инока побаивался. Софроний учинил ему строгий экзамен – хотел знать, бойко ли отрок разбирает церковнославянское писание. Оказалось – не слишком, тогда пономарь стал задавать ему уроки по Псалтири: с утра читать, выписывая непонятные слова и титла, потом читать вместе с Софронием – внятно и с пониманием смысла. Митя сперва чуть не плакал – это тебе не романы про Еруслана Лазаревича, никаких событий и приключений, одни рассуждения да воззвания к Господу. Но когда стало получаться – Софроний начал его хвалить, и они подружились. Отец Маркел знал про это и тихо радовался.

Родионов…

Никакой он не трудник – это отец Маркел заподозрил сразу. Трудники при начале исполнения обета глядят иначе, есть в них ощущение того, что жизнь меняется. Родионов держался слишком уверенно для трудника, а когда он попросил архимандрита Александра о беседе с глазу на глаз, отец Маркел убедился – первое впечатление оказалось верным.

Ясно было – этот человек не станет требовать задушевной беседы.

Когда отец Маркел узнал, что настоятель благословил Ивану Родионову быть книгоношей, как-то вдруг успокоился: новоявленный книгоноша ищет на Соловках что-то либо кого-то, ищет не тайно, а вполне открыто. Будет объезжать скиты и варницы, будет толковать с трудниками и с отшельниками; возможно, даже докладывать о своих поисках настоятелю. Если будет на то милость Божья, правда однажды откроется. А не откроется – тоже беда невелика.

Что же касается шелапутного Федьки – отец Маркел полагал, что парнишке будет очень полезно послушание на поварне.

О женщинах он не думал – бойкая Арина и тихоня Лукерья были бабами немолодыми и самыми обыкновенными. Уже одно то, что архимандрит не возражал против их присутствия в обители, говорило: соблазнительными красавицами их не считает. Странниц же, наподобие Федуловны, отец Маркел хорошо знал – и знал, сколько от них можно наслушаться вдохновенного вранья.

А вот Катюша…

До сих пор Василий, приплывая в обитель и проводя там зиму, вел себя благопристойно. Он нравился отцу Маркелу тем, что спокойно и несуетливо со всеми ладил и исполнял послушания. Был случай, когда один паломник вдруг обнаружил среди новоприбывших кровного врага и молча на него набросился. Случившийся рядом Василий немедленно скрутил забияку. Проделал он это так же стремительно, легко и просто, как если бы подхватил не успевший упасть наземь платок.

И вот, извольте радоваться, – Катюша!

Отец Маркел не видел раньше, чтобы Василий так сердито о ком-то говорил. Ясно было – его что-то связывает с красивой девицей. И отцу Маркелу очень не хотелось, чтобы эта связь определялась коротким и скверным словечком «блуд». Хотя ведь попросил Василий поселить Катюшу при лазарете, с сиделками, а они глазастые, сразу заметят любое непотребство, радостно донесут священноначалию, и Василию это хорошо известно. Сам же он тоже будет на виду – при инвалидной команде, стерегущей привезенных с материка узников. Очень нужно им постараться, чтобы в холодную пору найти где уединиться хоть на полчасика. Можно бы забраться в пустующую келью – хотя кельи такие и заперты на замки, да замки – деревянные, какие мастерят лопари, и открыть их может малое дитя. У отца Маркела была в келейке диковина – деревянный рукомойник, вырезанный теми же лопарями вместе с цепочкой, чтобы подвешивать, из одного куска дерева.

Но Василий и Катюша даже не пытались сотворить грех – иначе давно бы какая-нибудь добрая душа их выследила и донесла архимандриту. Все их споры, почти беззвучные, только с размахиванием рук, происходили на свежем воздухе. Отцу Маркелу даже пришло на ум, что Катюша – невеста Василия. Почему бы нет? Свел девку с родительского двора и нашел подходящее место, чтобы спрятать. Кто догадается искать ее на Соловках? Василий – мужчина видный, девица могла влюбиться в него без памяти. Потом они повенчаются и поедут просить прощения у стариков…

Василий ему нравился.

Отец Маркел понимал, что в прошлом, да и в настоящем у этого человека есть такое, о чем говорить неохота. Но симпатия оказалась сильнее сомнений.

– И кто я такой, чтобы судить? – спросил себя отец Маркел.

Однако любопытство к судьбам человеческим было в нем неистребимо. Убедившись, что быт трудников налажен, а Ушаков с Морозовым исправно, хоть и без особой радости, ходят на кирпичный завод, он стал заглядывать на конюшни.

Славников трудился честно, хотя молчал, словно онемел. Ему велят привезти сена из тех стогов, что еще оставались на монастырских сенокосах, – молча кивнув, берет вилы, запрягает лошадку и едет. Ему велят чистить стойла – берет другие вилы. Пригоняет навозную тачку и трудится, пока не позовут к трапезе.

Гришу отец Маркел навещал в просфорне. Там гимназическому учителю сперва пришлось несладко – приставленные к изготовлению просфор иноки поочередно вставали до третьих петухов, чтобы замесить тесто, а Гриша, как оказалось, был любитель поспать. Но просфоры, большие и малые, пекли четырежды в неделю – у него было время отдохнуть. К тому же участвовать в изготовлении артосов ему пока не благословили. Артос-то, «хлеб жизни», посложнее просфоры, он велик, как порядочная коврига, тесто для низа и для верха делается особо, соединяют их очень осторожно, когда на раскатанный верх уже нанесена печать – крест с терновым венцом. А дальше власть в свои руки берут старые и опытные просфорники, только они знают, когда заглядывать в печь, где поспевают в больших жестяных кастрюлях артосы, как их прокалывать тонкой лучиной, чтобы ни пузырька воздуха в тесте не осталось. Науку, однако, в университете не проходили… А правильно остудить артос – целое искусство.

Через две недели Гриша стал находить в своем труде радость. Ему понравилось раскладывать ровненькие, гладенькие просфоры на больших противнях, класть на них печать, ставить противни в печь, вынимать из печи. Странным образом именно просфоры заманили Гришу на литургию, к исповеди и причастию – ему хотелось видеть, как братия и трудники получают плоды его трудов.

О Мите отец Маркел осведомлялся у отца Софрония. Тот пока был мальчиком доволен, но лишних разговоров с ним не заводил и про отца не спрашивал, а Митя сам о нем не рассказывал. Так что загадка все еще оставалась загадкой.

Что касается Федьки – отец Маркел не сразу собрался его навестить на поварне. А когда однажды после утренней трапезы зашел поглядеть, как парнишка справляется, ему сказали, что Федька был рано утром, поел и сбежал, где искать – непонятно.

И никому до поры не пришло в голову, что в Федькино трудничество вмешается Иван Родионов.

Родионов понимал, что Федьке на поварне придется тяжко. Парнишка ему нравился своей живостью и вольнолюбием, смелостью в разговорах, но эти качества могли восстановить против него всех иноков и трудников, что несли кухонное послушание. Однако с архимандритом Александром не поспоришь – он так решил.

Поработав несколько дней в книгохранилище, поняв, как задумано снабжение скитов и варниц литературой, хорошо поладив со старенькими библиотекарями, Родионов получил от отца Маркела благословение собираться в путь. Нужно было успеть развезти и собрать книги на лодке, пока не ударили первые морозы и не начался ледостав. Когда же лед окрепнет – можно будет исполнять это послушание на санях. В гребцы Родионову дали послушника Дементия, который уже лет двадцать как был послушником, но священноначалие почему-то не благословляло пострига, а в кормчие – старого помора Никона, который, потеряв в бурю семью, прибился к обители и служил в невеликом монастырском флоте.

Зная, что для начала объехать предстоит скиты Анзера и даже уединенные кельи, а это – неделя, Родионов решил взглянуть, как там справляется Федька, выслушать его жалобы, хоть как-то успокоить его.

На поварне сообщили, что Федька, имевший задание – перемыть две с половиной сотни мисок, сбежал.

– Далеко не убежит, – сказал Родионов и пошел по следу.

Пропажа нашлась в Белой башне. Федька забрался на самый верх и с тоской смотрел на море.

– Не пойду туда, хоть убейте, – сказал он. – Вчера после ужина мыл эти проклятые миски до полуночи! Руки аж от горячей воды раскисли! А воду кому греть? Да мне же!

– Сдается, ты впервые в жизни трудишься, – заметил Родионов.

– Не впервые… Я Данилычу помогал, научился подметки приколачивать… В учении у стекольщика был, ящик со стеклом за ним таскал…

– Пошли вниз, пока ты тут совсем не замерз.

– Не пойду. Лучше пусть я сдохну!

Родионов в жизни много повидал – и вопящих людей тоже.

– Сдохнешь – похороним, тут есть кому отпеть.

С тем он и полез по узкой витой лесенке вниз. Внизу он постоял в задумчивости, потом вдохнул побольше воздуха, выдохнул и направился к покоям архимандрита.

Сперва его туда не пустили – архимандрит был занят перепиской, иные письма диктовал, иные писал сам. Наконец Родионов к нему пробился.

– Ты за наставлениями? Вон завершаю – для Свято-Троицкого скита. Каждому нужно доброе слово. Стараюсь быть пастырем добрым, как заповедано… Подожди, отдам все письма.

– Ваше высокопреподобие, я с просьбой.

– С какой?

– Отдайте мне Федьку. Сейчас он с поварни сбежал. Если туда воротить – чудить начнет. Тогда не удивляйтесь, ваше высокопреподобие, если он в казаны с кашей пять фунтов соли бухнет, а может – и чего похуже. И ведь выгнать нельзя – куда он денется?

– Тебе-то от него какой прок?

– Он парнишка шустрый и сообразительный. Куда я нос не суну – он сунет. Ежели что – никто на него не подумает.

Родионов говорил туманно, потому что в келье находился отец Алексий, келейник, выполнявший обязанности секретаря. А тайна, которую Родионов доверил архимандриту, была такого свойства, что знать о ней не следовало никому.

– Вот ты как…

– Ваше высокопреподобие, дело серьезное. Эта каша на крови замешана.

Отец Алексий наставил ухо. Но это не имело значения – Родионов знал, что архимандрит Александр не выдаст доверенную ему тайну.

– Сам знаю. Будь по-твоему, забирай Федьку, скажи на поварне – я благословил ему ехать с тобой. Да только лениться ему не давай. И чтоб в дороге утром и вечером правило вычитывал.

– Будет, ваше высокопреподобие. Будет.

Родионов сам был невеликий любитель вычитывать утреннее и вечернее правило. И он был даже благодарен архимандриту Александру за требование – пора в самом деле и о душе подумать.

Он поспешил к башне.

– Слезай, труженик! Сжалился над тобой архимандрит – будешь со мной ездить, книги развозить. Но бездельничать не дам. Пока плывем – будешь книжки вслух читать. В скитах – трудникам помогать. Понял?

– Понял!

Отец Алексий сообщил отцу Маркелу эту новость и высказал свое недоумение – что за странные дела затевает его высокопреподобие. Отец Маркел пожал плечами – кое-какие соображения у него были, но он их при себе оставил. Однако за Федьку он тихо порадовался – пусть отрок покатается по островам, это веселее, чем на поварне торчать.

А потом понемногу началась зима.

Отец Маркел все еще старался в воскресный день, одевшись потеплее, выйти на берег, посидеть в полном молчании, даже как-то подушку с собой взял, но вскоре понял – пора искать воскресного уединения не на берегу, а в башне, в первом ярусе, откуда видно замерзающее море.

Для этой надобности ему обычно служила Белая башня.

Если бы поглядеть с той высоты, где кружат над обителью чайки, то стало бы видно – монастырь, находящийся на перешейке между Соловецкой губой и Святым озером, со временем приобрел очертания судна с носом и кормой. Белая башня располагалась как раз на носу, и нос этот глядел на юг.

Там было холодно – ветер гулял по ней, врываясь в огромную бойницу, чуть ли не от пола до потолка, предназначенную для большой старинной пушки. Из таких пушек, возможно, палили еще при царе Алексее Михайловиче, пославшем войско против непокорного монастыря. Но туда отец Маркел еще несколько лет назад сам приволок старую деревянную скамью. Высоко он с той скамьей не полез, потому что таскать по витой лестнице скамью – занятие не для теряющего силы старца, так что расположился на первом ярусе, в заветренном местечке. Если подмостить под зад тулуп – то сидеть было куда как удобнее и теплее, чем на прибрежном валуне.

Так и вышло, что он первый увидел бегущих к острову поморов.

Лед еще толком не окреп, но они отважно перемещались на лыжах-ламбах, которые были в ширину – четырех вершков, в длину достигали полутора или даже более аршин. Ламбы отлично несли быстроногих поморов и в пору ледостава, и весной, когда лед уже был покрыт талой водой.

Эти трое сделали привал на Заяцких островах и теперь бойко неслись к монастырской пристани, потому что, если прибыть с воды, только оттуда и можно было войти в ворота обители.

Никаких особых дел у поморов тут сейчас быть не должно, подумал отец Маркел, близится Введение во храм Пресвятой Богородицы, ну так в поморских селах есть свои церкви; значит, несут известие.

Отец Маркел спустился по витой лестнице во двор и там дождался поморов.

Это были три крепких парня, одетых, как положено человеку, собравшемуся бежать по зимнему морю, в совики поверх малиц; и то и другое было из оленьего меха.

Оказалось – они принесли известие из самого Архангельска. И не простое – а письмо архимандриту от архангельского губернатора господина Бойля.

Отец Маркел был человек мирный, политика его не касалась, военные дела также. А ежели бы он догадался расспросить Родионова, тот бы ему и рассказал, что Бойль, чувствуя приближение войны с Англией, понемногу укрепляет Архангельский порт. Самому же Родионову и в голову не пришло беседовать на такую тему с монахом.

Он проводил поморов к покоям архимандрита, сдал их с рук на руки отцу Алексию, но задержался, надеясь узнать кое-что любопытное.

И дождался!

Отец Алексий, отойдя с ним в сторонку, сказал:

– Что война с турками будет – даже мы тут знали. Что наше войско вступило в придунайские княжества – знали. И вот, извольте радоваться, султан Абдулка потребовал, чтобы мы те княжества оставили. Государь не пожелал – и Абдулка нам войну объявил. А две седмицы спустя и мы ему войну объявили. Воюем, значит…

– Давно? – спросил отец Маркел.

– Да уж седмицы две как воюем… Ругался наш архимандрит, – прошептал отец Алексий. – Говорил: живем, как дикие люди в Африке, по всей Европе стоят телеграфы, башни в двадцать сажен высотой, знаки подают, известие за три часа может от Москвы до столицы долететь, а есть еще и такие, где известия передают по проволоке. Как – неведомо, но они очень быстро летают. Сказывали, такую проволоку уже меж Москвой и столицей натянули. А у нас тут вся надежда – что зимой пришлют поморов на ламбах.

– Стало быть, уже завтра будем служить молебен о победе русского православного воинства.

– И во всех наших храмах.

О том, грозит ли опасность обители, они не говорили – где придунайские княжества и где Соловки?

А господин Бойль то ли забыл, то ли не счел нужным сообщить, что взялся перевооружать Новодвинскую крепость, строить береговые батареи на островках и канонерские лодки. Легкие канонерки прекрасно передвигались по устью Двины, к тому времени порядком обмелевшему, и смогли бы противостоять любому судну с высокой осадкой.

Отец Маркел, человек мирный и от политики далекий, полагал, что на Белом море будет тихо и спокойно. На Черном – да, возможны сражения наподобие того, знаменитого, при Чесме (в прошлой жизни отец Маркел читал про графа Орлова-Чесменского), а на Белое кто потащится?

Воскресный день назначался для отдыха, молитвы и даже скромных развлечений – прогулок и бесед, это касалось и трудников. В теплую хорошую погоду они выходили из стен обители, гуляли у Святого озера, доходили вдоль берега до Лобских озер, развлекались рыбалкой, брали в лесу ягоду и грибы. Зимой особо не погуляешь, и трудники искали себе местечко под крышей. Могли и пробраться в трапезную – там обычно тепло. Могли и устроиться на конюшнях – где куда теплее, чем снаружи. Опять же, с конюхами не соскучишься, многое могут рассказать, и даже такое, что от смеха не удержишься. Где лошади – там постоянно всякое случается. Трудницы же уходили на склад, где у них составлялось свое общество, а бабы, работавшие на складах, имели даже свой самовар.

Зимой главной радостью была горячая мыльня, перед которой выстраивалась очередь. Иные успевали попариться еще в пятницу вечером, иные – в субботу, а для многих самым подходящим днем было воскресенье. Отец Маркел по возрасту был свободен от нелегких послушаний и потому ходил с юным келейником Петрушей по пятницам.

Узнав новость и убедившись, что поморов приняли в трапезной и дали им горячую грибную похлебку, отец Маркел неторопливо пошел к Белой башне. Было еще довольно светло, он хотел еще немного времени провести в тишине и без всякой суеты. Источником суеты часто служил Петруша, допекавший вопросами о святых угодниках. А память-то уже не та, а угодников – целое войско набралось, поди их всех в голове удержи.

Бездумно и привычно улыбаясь, отец Маркел вскарабкался на первый ярус и обнаружил в башне Славникова.

Тот стоял у амбразуры, глядевшей во двор, и за кем-то следил.

– Вот как славно, что встретились, – сказал отец Маркел. – Давай-ка, мил-человек, присядем на скамеечку. Как это говорится? Сядем рядком, поговорим ладком… Да что ж ты такой взъерошенный?

– Честный отче…

– Ну, что на душе накопилось?

– Честный отче… Осуждать – грех, да ведь тут такое дело…

– Ты говори, мил-человек, говори.

– Я человек сухопутный, – сказал Славников. – Но, когда война на носу, поневоле к разговорам прислушиваешься. Флота на Белом море у нашего государства попросту нет. Да, суда в Архангельске строят! И тут же они уходят в Кронштадт! А в Архангельске – один бриг, который все время торчит у причала. Да еще шхуна, на которой беломорским маячникам провиант возят.

– Не может того быть, – уверенно возразил отец Маркел.

– И как еще может. Так-то, честный отче… Война, стало быть, впереди…

– Так война уж идет, – сказал отец Маркел. – Сегодня поморы его высокопреподобию депешу принесли. Мы объявили войну турецкому султану, как бишь его. Да только султан, поди, и не знает, где тот Архангельск.

– Султан-то не знает, а вот английская королева очень хорошо знает. И французы тоже. А они, англичане и французы, наши главные неприятели, – по-простому, чтобы не смущать инока, объяснил Славников. – А где война – там и вражеские лазутчики. И вот я в сомнении…

– В каком, мил-человек?

– Ох, не сочтите за паникера. А сдается мне, в Соловецкой обители угнездился лазутчик. И явился он сюда под видом трудника.

– Спаси и сохрани! – отец Маркел перекрестился.

– Я сперва ничего дурного не заподозрил – а потом уж, когда понял, что у него с собой пистолет!

– Как пистолет? На что он в обители?

– Честный отче, ну, на что может быть нужен пистолет? Стрелять. Может, знаки выстрелами подавать. Он, этот человек, и вел себя не как трудник. И вы вспомните, как он подошел к архимандриту!

– Так это что же? Иван Родионов?

– Он самый. Я не знаю, что он наплел владыке, но ему дано очень опасное послушание – велено быть книгоношей, объезжать скиты. То есть он может преспокойно изучить всю местность и составить план! Обозначить все подступы к крепости… Честный отче, ведь ваш монастырь – доподлинная крепость, только пушек на стенах недостает! И эта крепость контролирует чуть не всю Онежскую губу. Если будет осада Архангельска, если на помощь Архангельску с Балтики придут наши суда, неприятель, захватив крепость, будет им противодействовать. Вот для чего неприятелю нужно было послать сюда лазутчика. И если это Родионов – то он опасный и хитрый враг.

– Господи-Иисусе, мил-человек, не клевещешь ли ты?

Славников отвернулся, насупился, потом резко повернулся к иноку.

– И рад бы понести епитимью за клевету, честный отче! Да только – война! Как же вам растолковать-то? Война! А если те же англичане возьмут Соловецкий монастырь…

– Молчи, Христа ради! – воскликнул отец Маркел. – Не приведи Господь такой беды! Это – погибель наша! Да им, супостатам, ведь и не сама крепость нужна. Что – крепость? Война кончится, они отсюда уберутся. Да не с пустыми руками. Ты, мил-человек, знаешь ли, какие сокровища тут хранятся? Даже не на многие тысячи рублей, а на многие миллионы! Столетиями все это собиралось и сберегалось. Думаешь, почему нашу ризницу солдаты с ружьями охраняют? Там не только фелони с омофорами, там образа в драгоценнейших окладах, там сабля самого князя Пожарского. Сабля, которой он Отечество спасал и поляков из Кремля гнал!

– Как она сюда попала? – спросил ошарашенный Славников.

– Князь сам пожертвовал. Такое сокровище!

– Да, саблю Пожарского англичанам отдавать грешно, – согласился Славников. – Узнать бы, что такое Родионов сказал архимандриту!

– Этого я, мил-человек, узнать не могу, – скорбно отвечал отец Маркел.

Его обычная улыбка, по-детски светлая и бездумная, сгинула, лицо словно бы вытянулось и стало совсем как на образах старого письма.

– Но надо!

– Да как же?

– Не знаю! Надо! – Славников стал горячиться. – Что мог солгать архимандриту человек, который тайно привозит на Соловки оружие? И ведь настоятель ему поверил! Что это могло быть?! Узнайте, ради Бога!

– Не спросить ли у самого Родионова?

– Солжет! А коли вы, честный отче, не узнаете, я его сам убью. Будет одним смертным грехом больше!

– Да ты в своем ли уме, мил-человек? – участливо спросил отец Маркел. – Так уж сразу убивать? Нешто это так просто? Взял – да и убил?

– Проще, чем кажется! Когда в руках оружие, сам черт направляет ствол! Ты и осознать не успеваешь, как пуля из дула вылетает! И – все! Убит! Честный отче, я – могу! Я потому здесь оказался, что стал убийцей!

Отец Маркел молча покивал головой. Он видывал такое – когда человек, промолчавший довольно долго и даже ставший похожим на рабочую лошадь, вдруг взрывается, кричит и выплескивает такое, что самому потом стыдно. Значит, настал нужный час, и следует просто слушать и помогать оформить сбивчивые мысли в правильные слова. А с грехами пусть тот, кто примет исповедь, потом разбирается.

В башне быстро темнело. Небо в амбразуре еще было довольно светлым, но – ненадолго. Начинался снегопад, в башню полетели большие хлопья. Славников подошел к амбразуре и встал так близко, что отец Маркел забеспокоился – не выскочил бы.

Он подошел к молодому труднику, еще не зная, что скажет. Однако слов не понадобилось. Он просто обнял Славникова. Оказалось – именно это и требовалось; живое теплое объятие – тому, кто, замкнувшись в своей беде, выстроил стенку между собой и миром.

Молчание было долгим – и наконец Славников, высвободившись из объятия, заговорил.

– Я человека убил, – сказал он. – Да что человека! Друга и брата застрелил!

И вздернул подбородок, всем видом показывая: из всех злодеев я первейший, второго такого нет.

– Стрелялись? – спросил отец Маркел.

– Хотели стреляться. Хватило ума не доводить дело до поединка. Тогда-то ума хватило, а вот потом…

– Как же ты его, мил-человек, застрелил? – удивленно спросил инок.

– Сам не понимаю…

Отец Маркел почесал в затылке.

– Тут, мил-человек, таких чудес наслушаешься… Кабы я был вправе раскрывать тайны, что мне доверили, про невероятные душегубства бы тебе поведал, волосы бы дыбом встали. И что же? Коли человек это все сюда, к нам, принес, стало быть, решил от этого любой ценой избавиться. Вот и ты, мил-человек, сдается, таков. Кровушка у тебя по молодости лет горяча, а душа – душа у тебя добрая, разумная, честная, ты уж мне поверь. Так что угомонись, ничем ты нас, соловецких, не удивишь и не испугаешь. Сядь, потолкуем.

Славников как-то вдруг скис и сел, куда велено, на старую скамью. Отец Маркел устроился рядом.

– Братьев просто так не убивают. Была причина. Из-за чего же ты на него озлился? Из-за чего стреляться хотели?

– Из-за командирши нашей, – тихо, словно стыдясь такой нелепой причины, ответил Славников. – Эскадронный так женился, что не приведи господь. Сперва вроде было ничего, она ему двух сыновей родила. А потом – словно подменили бабу! Стала капризить, наряжаться, всем офицерам глазки строить, чуть ли не по рукам пошла!